Этот человек стоит очень близко к актрисе, он почти дышит ей в затылок. Он почти не смотрит на покойника. Когда его взгляд останавливается на гробе, на его лице читается удивление. Он глядит только на женщину.
Только убийца мог бы пялиться на женщину в присутствии результата своей работы. У него такой грязный взгляд, что, если его бросить об стену, он к ней прилипнет.
Возможно, этот человек прибыл в Лондон с миссией мучить самого Валентина! Он убил Тома и теперь хочет погубить женщину, которая похитила его сердце? Возможно, он так пристально смотрит на Мимосину, чтобы запомнить ее. Тогда в каком-нибудь темном переулке ему будет легче ее настичь.
Валентин скатывается по лестнице в зал и видит, что люди покидают помещение. Они оттеснили его людей и выбили двери на улицу. Итальянец исчез в толпе. Остался только Диззом, склонившийся над трупом, и Мимосина, замершая на месте, уставившаяся в одну точку где-то над крышкой гроба.
Валентин весь горит. Из-за большого количества людей температура в помещении сильно поднялась. Приготовленные закуски уже начали издавать подозрительный запах. Устрицы и вино, казалось, хотели присоединиться к Тому в акте отвратительного разложения.
Когда он заходит в зал, актриса уже лихорадочно мямлит извинения. Она не хотела вмешиваться, она ничего не знала, как только она могла так поступить с ним? Он перебивает каждую ее фразу восклицаниями.
- Конечно, тебе не стоит извиняться! Конечно, пожалуйста, - глупо говорит он. Они продолжают вести этот нелепый разговор еще несколько минут, а потом резко замолкают.
Он заключает ее в объятия, целует глаза, волосы, уши. Ему все равно, если кто-нибудь видит их вместе. Он подзывает экипаж, не отрывая взгляда от актрисы. Его древний ирландский тезка Валентин Грейтрейкс, говорят, умел лечить золотуху наложением рук. Теперь же Валентин Грейтрейкс использует пальцы, чтобы отогнать страх от души Мимосины Дольчеццы.
Он везет ее домой, крепко прижимая к груди. Он думает, что может утопить память о ее измене в океане чувств к ней. Но на лестнице его ждет жестокое напоминание. Они проходят мимо кучи газет, пестреющих заголовками о гибели лорда Стинтлея. В этой куче лежат газеты всех издательских домов Лондона, словно все они были одержимы этим преступлением. Он спешит убраться подальше от мерзких бумажек, морщась от шелеста листков, потревоженных пышными юбками Мимосины.
Вернувшись в свои оскверненные комнаты, она извиняется и выходит, чтобы привести себя в порядок. Валентин же не может оторвать взгляда от ее позолоченного венецианского зеркала. Как жаль, что зеркала не ведут дневников, которые можно было бы взять в руки и полистать ради интереса. Он сдерживает дыхание, боясь ощутить в воздухе аромат чужого мужчины. И вот она появляется в дверях позади него. Она должна прикоснуться к нему, уничтожить все сомнения. Но нет, она стоит неподвижно, причиняя ему невыносимые страдания.
Он не поворачивает к ней гудящую голову, встречая ее взгляд в зеркале. Зеркало затуманено, пьяно от ферментированной плесени. Она привезла его сюда из Венеции, чтобы искажать все с помощью тайн и загадок. Он ненавидит это зеркало.
Оно просто истекает образами, запечатленными в его глубинах.
Он не может держать этот вопрос в себе, потому отправляется окольным путем, словно ему все равно:
- Ты знакома с этим парнем, которого убили?
Слова перекатываются во рту, словно пригоршня мелких монет, вызывая горечь. Валентин едва удерживается, чтобы не добавить: этим заносчивым благородным хлыщом.
В зеркале ее лицо не выражает ровным счетом ничего.
- Ты читала об этом? Разве не твои газеты лежали там, на полу возле лестницы?
- Какой лестницы?
- Твоей лестницы, - отвечает он, - лестницы, ведущей в твои комнаты.
Она ничего не говорит. С чего бы ей отвечать? Она трясет головой, соглашаясь со всем, что говорит. Она перечисляет, утверждая очевидные вещи.
Валентин чувствует, как волосы шевелятся у него на голове, а внутри все холодеет, когда образ Стинтлея следует за ними в спальню. Они ложатся, и зеркало становится свидетелем разнузданной сцены любви.
Несмотря на удовольствие, Валентин понимает, что чего-то утраченного уже не вернуть никогда.
Несмотря на это, он не выпускает ее из объятий весь день и всю ночь, ни на секунду не сомкнув глаз. Он боится, что ему привидится истекающее кровью тело мертвого Тома или бледное, перекошенное лицо Стинтлея, голова которого красуется на трости.
Валентин больше не упоминает ни политика, ни его убийство. Он больше не хочет заставлять ее врать, что она никогда не видела этого человека и не спала с ним. Конечно, существует миллион причин, почему она может произнести маленькую, безобидную ложь - убоявшись его ревности, не желая обидеть его или смутить.
Она тоже ничего не говорит об этом, просто смотрит на него лучистыми сухими глазами. Она льнет к нему. Она покорно делает все, чтобы ублажить его. Ей нужно проявить терпение, потому что все то время, пока они не общались, у него никого не было.
Она, должно быть, считает себя виноватой в нашей размолвке.
Так думает Валентин, целуя ее покрасневшие веки, пытаясь не видеть голову Стинтлея и кровавые пятна на груди Тома, гладя ее по спине.
Он ненавидел ее, а теперь снова любит, и радость обладания затмевает все пережитое.
А как она его вдохновляет!
Рядом с ней ему в голову приходит прекрасная мысль. Возможно, радость обладания ею либо облегчение от воссоединения заставляют его проснуться с блестящей идеей. Мимосина Дольчецца внесла в его жизнь такую ясность, что это положительно влияет на его дела. Он будет торговать не только венецианскими винами, венецианскими докторами и их зельями, но и самой Венецией.
Он запатентует венецианское лекарство и будет импортировать его целыми бутылками из маленькой республики. Естественно, эти бутылки первым делом попадут на склад, где пройдут проверку качества после долгого путешествия. Их перельют в другие бутылки, на которые будут наклеены более честные этикетки с надписями "Ром" и "Бренди". Между тем сами венецианские бутылки будут наполнены нежным эликсиром, имеющим с Венецией столько же общего, сколько и Валентин.
Он должен мгновенно стать чрезвычайно популярным в Лондоне. Ибо Валентин будет продавать саму суть Венеции, мистерию востока, ароматный мрак ее аптекарских лавок, репутацию ее знаменитых докторов, расположение ее аристократов, имена которых будут отмечены на этикетках, загадочные глубины ее нефритовых вод. Вся тысяча лет ее славной истории будет закупорена в этих небольших бутылках. А Мимосина лежит рядом с ним, мягкая и сладкая, как молоко.
Вероятно, спит.
12
Облатки из тамариндов
Берем тамаринды, одну унцию; перетираем их в ступке с трагакантом, пропускаем через сито, растворяем сок испанского лакричника, две драхмы; смешиваем и делаем пастилки, такие же тонкие, как облатки; высушиваем в печи.
Очень милые, вкусные и полезные пастилки. Утоляют жажду, удаляют неприятный привкус при лихорадке.
- Ты возьмешь меня в жены, - говорит она, проснувшись на следующее утро. - Это станет для тебя величайшей радостью.
- Эй, подожди немного, - лепечет Валентин.
- Да, я брошу труппу, ты заключишь меня в объятия, и мы будем жить в твоем большом доме, где нас никто не найдет.
Она широко улыбается, словно мать, давшая ребенку шоколадку, которую тот не заслужил. Она звенит колокольчиком, призывая служанку Тэбби Рант. За дверью мгновенно слышится чихание. Как Валентин и предполагал, девушка постоянно подслушивает, не считая его достойной партией для госпожи.
Валентин, заикаясь, говорит:
- Все не так просто.
Он задумчиво гладит ее по щеке.
Она не намерена это терпеть. Повернувшись, она сверкает глазами. Тэбби Рант входит в комнату, держа в руках большой серебряный поднос. Бросив взгляд на хозяйку, она пятится к двери, смерив Валентина холодным, как северный ветер, взглядом.
- Значит, ты все-таки меня не любишь? - шепчет актриса.
- Конечно, я…
- Для тебя это проходная интрижка, не настоящая любовь, которая бывает лишь раз в жизни, как для меня? Я все время считала, что наши сердца вступили в союз любви.
Черт. Это правда. Я люблю тебя, люблю, люблю, люблю, люблю.
Но он не говорит этого вслух. Она выбирается из постели и начинает быстро одеваться. Валентин хмурится.
На этот раз он позволяет ей уйти. Сейчас у него нет ресурсов для того, чтобы восстановить мир в их отношениях. Когда она удаляется в будуар, он тихо одевается и покидает ее комнаты, медленно спускаясь по лестнице, на которой до сих пор лежат газеты.
Валентин заставляет себя взять руку Певенш, уже переставшей носить траурное платье, в котором она выглядела чрезвычайно бледной. За это время она немного пополнела, и это ей совсем не к лицу. Они вместе бросили первый ком земли в яму, которая должна была поглотить их отца. Он озабоченно смотрел ей в лицо, в глаза, которые не проронили ни слезинки. Ей лучше было бы поплакать, взяв пример с женщин, стоявших вокруг. Неузнаваемые под черными вуалями, они хнычут и шмыгают носом, эти мимолетные увлечения Тома. Он видит, как Певенш раскрывает рот, увидев этих женщин, и быстро отвлекает ее внимание, пока она не закатила еще больший скандал, чем в чайхане.
- Бросай букет, дорогая.
Она открепляет его от своего пояса и швыряет в могилу, добавляя:
- Пока, папа. Надеюсь, что ты отправишься на небеса.
Люди, услышавшие ее слова, начинают перешептываться, передавая их дальше. Валентин привлекает девочку к себе и шепчет на ухо:
- Конечно, малышка. Куда же ему еще попасть?
Он видит, что она готова ответить на этот вопрос, и тут же, в отчаянной попытке помешать ей, затягивает какую-то поминальную песнь, которую с радостью подхватывают набожные товарищи Валентина. Между тем Певенш наблюдает, как люди передают друг другу небольшие бутылочки.
- Они скоро перепьются все! - громко восклицает она, перебивая пение. - Они не смогут нормально есть на поминках. Стоило готовиться!
Когда песня замирает, присутствующие кивают, словно бы удовлетворившись пением, и постепенно начинают расходиться, оставляя Валентина и Певенш на краю могилы. Они стоят и молча смотрят на влажную землю. Свежий ветер шевелит ветви нескольких деревьев, которые еще не успели стать жертвами прогресса на Бенксайде. Запах глины бьет в нос, но в маленьких глазах девочки не видно слез.
Певенш говорит:
- Ну, с ним покончено.
Валентин морщится от боли, чувствуя себя ужасно одиноким. Теперь, со смертью Тома и в неясной ситуации с Мимосиной Дольчеццой, мир кажется не таким уж приветливым местом. Вся его семья теперь - это Диззом и Певенш. Что же это за жизнь такая?
Во время поминок он стоит в стороне от гостей, наблюдая за тем, как они с подозрением поглядывают на телячьи уши и утиные языки, омаров и копченые потроха, раковый суп, который Певенш специально заказала к столу и за приготовлением которого проследила лично. После всех тех унижений, которым отец подверг ее в отношении пищи, она все равно пыталась закатить на поминках пир, достойный королевского стола.
Но друзьям Тома не нужны эти изысканные яства. Через какое-то время один из местных пекарей выбегает за дверь и возвращается с большим подносом, заваленным пирогами. Толпа расхватывает их с нескрываемой радостью. Валентин в конце концов тоже поддается искушению и берет один пирог, запивая его элем.
К счастью, Певенш нигде не видно. Позже он находит ее на кухне, где она с довольным видом уписывает огромный пирог, напевая себе под нос дурным голосом.
Он не удерживается и спрашивает ее:
- Разве тебя плохо кормят в школе, Певенш?
О, она с удовольствием поделится мыслями по этому поводу. В школе их кормят всего лишь ростбифом по понедельникам, жареной бараниной по вторникам и пятницам, грудинкой по средам и отварной ляжкой по четвергам, а по субботам тушеной говядиной с маринованными каштанами. Но жирные котлеты иногда не дают. Это случается, когда родственники просрочивают платеж за обучение. Тогда несчастного ученика сажают во главе стола и заставляют смотреть, как другие уплетают за обе щеки вкусную еду.
Валентин впадает в задумчивость, а Певенш принимается пересказывать все меню, не упуская ни единой детали, особенно подробно останавливаясь на процессе приготовления.
Певенш многозначительно глядит на него и добавляет, что знатным девочкам дозволено задерживаться в столовой, чтобы пропустить стаканчик портвейна после ужина. Валентин делает мысленную пометку организовать для нее там то же самое.
Когда он отвозит ее в школу, она устраивает ему очередную сцену. Она приветствует директоршу, громко выкрикнув:
- Вот я и вернулась! Я ему наскучила. Он решил заняться чем-то более интересным, мне больше не рады!
Певенш пробегает по залу, шумно шмыгая носом, и взбегает по лестнице на второй этаж. Директорша и опекун одновременно вздрагивают, услышав, как она громко хлопает дверью наверху. Наступает тишина.
Почему она не скажет чего-нибудь хорошего? Атмосфера так напряжена, что ее можно ковырять вилкой.
Наконец директорша осторожно шепчет:
- Она хочет, чтобы вы подумали…
Но осекается, когда Валентин достает из кармана деньги.
- Да, - устало говорит она. - Я куплю ей что-нибудь хорошее.
- А портвейн после ужина?
Она грустно кивает.
Брак! Это слово заставляет его вздрагивать по дороге в театр. Зачем?
Тома похоронили. Настало время внести ясность в отношения с Мимосиной. Если это невозможно, то нужно хотя бы обнять ее, пока она будет бушевать. Он должен снова заключить ее в объятия, пусть и в последний раз. Он так устал. Ему надо покувыркаться с Мимосиной, прежде чем он сообщит ей плохие новости, если уж такова судьба.
Сперва он должен снова сделать ее своей возлюбленной. Последствия утренней ссоры можно устранить лишь лаской, а она ему определенно не сможет в этом отказать, увидев его грустные глаза и похоронный костюм. Он подходит к театру, чтобы встретить ее там.
Они не виделись после размолвки двенадцать часов, и это невыносимо. Когда он видит Мимосину, то понимает, что ее одолевают те же чувства. Они с радостью обнимаются в зале недалеко от грим-уборных, где встретились впервые.
Одно воспоминание об этом распаляет желание.
Они не вспоминают о женитьбе, которая стала причиной утренней ссоры.
13
Противоядие
Берем молоко, три унции; воду; сироп левкоя, сироп шафрана, всего по две драхмы; диаскордиум, два скрупула; камень гоа, один скрупул; смешать.
При подозрении на лихорадку эта настойка веселит дух, предотвращает ухудшение состояния.
Закованный в лед Лондон обладает магической притягательностью. Темза замерзает, будто бы желая показать прочность их любви. Традиционная зимняя ярмарка проводится на льду реки под Лондонским мостом. Они отправляются туда вместе - он и актриса в пылающе-красном рединготе и черной шляпе с милой оторочкой. Они пьют горячее вино в палатках, наблюдают за конькобежцами и подходят к печатнику, чей прилавок расположился прямо на льду. Для них отпечатываются одинаковые листки, которые они складывают и прячут возле сердца, где те шуршат каждый раз, когда Валентин и Мимосина обнимаются.
Валентин Грейтрейкс и Мимосина Дольчецца,
Лондон, 15 декабря 1785 года.
Отпечатано на льду.
Большую часть ночей они проводят в ее комнатах. После ее выступлений они редко выходят в свет, не желая покидать уютное гнездышко. Тэбби Рант снабжает их всем необходимым, стараясь вести себя как можно более незаметно. Каждый вечер Валентин ходит на представления с участием Мимосины. Ощущение сексуального напряжения, витающего в зале во время спектакля, распаляет его желание. Он замечает некоторые особые знаки, с помощью которых она общается с ним на людях: слабые вздохи, многозначительные взгляды, тон некоторых фраз. Он в этом уверен. Ему нравится подобная игра.
У них бывают романтические ужины, во время которых Валентин одной рукой ест, а другой ласкает ее тело. Конечно, даже такое времяпрепровождение имеет некоторые отрицательные стороны, в основном кулинарного характера. Он так и не научился, не хмурясь, отказываться от блюд, сочетающих в себе фрукты и мясо. Несколько раз он еле успевал добраться до Бенксайда, чтобы тут же опорожнить желудок в ближайшую канаву. После таких треволнений он обычно отправлялся в "Якорь", где пил крепкий чай.
Валентину нравятся комнаты Мимосины, однако их пышное женственное убранство иногда кажется ему чрезмерным. Когда становится невмоготу, он снимает несколько комнат на Бонд-стрит в одном дорогом, комфортабельном здании. Сперва он посылает туда Диззома, чтобы тот разбросал по апартаментам их личные вещи и создал какое-то подобие уюта.
Мимосине Дольчецце нравится обстановка в этом жилище, и, завернувшись в шелк, она подначивает его, выпытывая, сколько он тратит на эти роскошные комнаты.
- Денег не жалко.
Завернув ее в шелк по самую шею, он говорит:
- Ради тебя я готов на все.
Он подхватывает ее на руки и носит из комнаты в комнату, пока она уже не может терпеть прикосновение шелка к коже и просит ее отпустить. Она входит к нему полностью обнаженная и такая красивая, что ему приходится приглушать пламя свечей, чтобы не умереть на месте от блаженства.
Приходит Рождество, но Валентин все еще уделяет все свое внимание Мимосине. Его подопечная Певенш шалит в школе все сильнее. Несмотря на это, он увеличивает ее содержание, не забывая оплачивать все то, что она ломает.
Валентин мало занимается делами, переложив эту ношу на плечи Диззома. Это не может продолжаться бесконечно, не нанося вреда и не порождая опасных разговоров. В Бенксайде есть выскочки, готовые заполнить любое освободившееся место. Валентин смутно осознает риск, но считает, что долго это не продлится. Он уверен, что очень скоро пресытится ею и сможет отпустить. Этот роман напоминает ему лед, который сковал Темзу. Он не может существовать вечно, и в то же время представляет собой образчик редкой красоты. Его затея скоро раскроется, и это блаженство растает, словно снег в руках. Он примет это как должное, хотя ему будет горько.
Он не может избавиться от мыслей о совсем другой жизни. Если он женится на ней, то это сулит ему новые ощущения домашнего очага. Как приятно будет прийти к ней с порезанным пальцем, который она нежно перевяжет мягкими бинтами! Вот так вот придешь домой, а эта леди расскажет о всяких мелких трудностях, с которыми она сталкивалась целый день. Когда она опускает взгляд, в ее образе появляется что-то от Богоматери. Увы, дамам ее профессии непозволительно заводить детей.
"Еще нет, - говорит он себе и краснеет при этой мысли. - Это еще одна вещь, которая меня беспокоит. Мы творим разные бесчинства, но не принимаем никаких мер предосторожности".
Она никогда ничего не говорит по этому поводу, не предлагает взнуздать его скакуна и не пытается сделать это сама. Она кажется такой нежной, что едва ли кто-нибудь может обрюхатить ее.
Возможно, она не может иметь детей?