Как ему понять, действительно ли ей приятно с ним или она разыгрывает удовольствие? Может ли она любить без сценария? Мимосина несколько раз заставляла его злиться. Вспомнить хотя бы ее отношение к Певенш, не говоря уже о ситуации со Стинтлеем. Она разговаривает на языках, которыми он не владеет, она прожила жизни, о которых он не имеет ни малейшего понятия. Что он может получить? Одну женщину или целый калейдоскоп разных личностей?
И еще одно. В последнее время она кажется немного рассеянной. Он говорит с ней мягко, тихо, потому ей приходится сосредотачиваться на его голосе. Даже тогда ему кажется, что она воспринимает лишь общий ход его мыслей, совершенно не слушая, что он говорит.
Его сознание пронизывает болезненное подозрение, что для такой изысканной и популярной женщины, как Мимосина, его комплименты не являются чем-то новым. Она не догадывается, что Валентину подобные вещи кажутся наивными, ведь он никогда раньше к ним не прибегал. Он представляет, как его слова любви достигают ее ушей, покрытые мохом и плесенью. Его сводит с ума мысль о голосах других мужчин, говорящих ей более изысканные и убедительные слова, возможно, даже на ее родном языке.
Но она все равно будет моей. Я хочу быть с ней.
В конце концов он отмахивается от этой мысли. Дело в том, что ему нравятся музыка и пляски с женщинами, но он не из тех мужчин, которые любят обманывать себя.
Правда состоит в том, что Валентин Грейтрейкс никогда не думал о семейной жизни. Слишком много женщин было у него, чтобы он задумывался о том, как остепениться и остановить свой выбор на одной из них.
Но он никогда не предполагал, что судьба сведет его с Мимосиной Дольчеццой. У него есть деньги, чтобы осыпать ее бриллиантами, надеть перстни на все ее пальцы, кроме безымянного, конечно. Ему не обязательно жениться на ней. Он просто любит ее руки. Было бы очень некрасиво с его стороны не любить эти красивые руки.
Что в этом дурного?
Он проводит ночь один, чтобы проверить, каково это, чтобы измерить степень одиночества и чувства утраты.
Валентин лежит без сна в комнате у себя на складе. Это не спальня, а просто комната с кроватью. Мимосина Дольчецца показала ему, в чем разница. Встав с утра пораньше, он подносит свечу к зеркалу и глядит на себя, на то, что, должно быть, видит она, когда он стоит перед ней обнаженный и возбужденный. Он замечает, что волосы на правой стороне тела совсем исчезли, ведь он всегда лежит на правом боку, когда обнимает ее по ночам.
Гниющие лилии и все такое прочее.
Валентин Грейтрейкс очень мало знает об этом. Он морщится при одной мысли о браке. Он сомневается, что его мать была замужем. Он пытается вспомнить знакомых женатых мужчин, стараясь тем самым ободриться. Ничего не получается. Он вспоминает цветочницу с Севен Дайлс, которая может стать невестой кого угодно, только заплати.
Он думает, что надо будет поинтересоваться, заметьте, только поинтересоваться ценой постоянной аренды комнат на Бонд-стрит.
Должно быть, всего несколько сотен фунтов.
Дело не в том, что он жаждет роскоши, просто впервые в жизни ему нужен дом, через порог которого он мог бы перенести ее.
Если дойдет до этого.
Он мало занимается делами, забросил старые развлечения. Прошло уже несколько недель с тех пор, как он в последний раз был в "Якоре". Его серебряный пропуск в кубрик святого Якова лежит забытый на столике.
Вместо этого они с Мимосиной бродят по все еще замерзшей Темзе, учатся кататься на коньках, словно новорожденные, постигающие правила ходьбы. Это не проходит для них даром. Как и ток воды подо льдом, который усиливается с каждым новым днем.
Валентин Грейтрейкс между тем ради любимой обновляет гардероб. Он выписывает себе кремовый жилет, расшитый зелеными и желтыми цветами, туфли с желтыми шнурками, похожими на мимозы. В самую суровую пору года он носит цвета весны. Она отвечает ему тем же, появляясь в платье из желтого шелка и тюли, расшитого двумя сотнями настоящих бабочек.
Они заходят в палатку города Москвы, когда до их слуха доносится шум ломающегося льда. Они выглядывают наружу и обнаруживают, что очутились на блестящем ледяном острове, который медленно дрейфует вниз по реке. Инстинкты Валентина заставляют его действовать, прежде чем он успевает подумать. Он хватает Мимосину на руки и сажает в один из яликов, которые прежде были вморожены в лед. Он прыгает за ней, потом вылезает назад, берет на руки трех детей, которые до сих пор стоят возле палатки с открытыми от удивления ртами, слишком напуганные, чтобы кричать. Он передает их Мимосине одного за другим, потом спешит в палатку, чтобы забрать остальных посетителей. Окружающие начинают следовать его примеру, забираясь в лодки. Когда он возвращается к ялику, актриса, дети и другие участники этого небольшого происшествия уже вполне оправились от потрясения, чтобы поднять крик. Валентин одаривает их широкой улыбкой.
- Великолепная шутка, верно? - Он смеется и щекочет одного из детей до тех пор, пока тот сам не начинает ухмыляться. - Просто замечательная.
Он смотрит на товарищей по несчастью и начинает корчить рожи, пока на лицах не появляются улыбки.
Потом он хватает весло и начинает грести к берегу, где детей забирают радостные родители, а взрослым предлагают горячий бренди.
Вернувшись на Бонд-стрит, актриса принимается гладить его волосы снова и снова. Каждый раз она ведет рукой с самой его макушки. Она показывает ему свою руку, словно бы намекая, что на пальце нет обручального кольца. Валентин с болью в сердце вспоминает, что эти пальцы доставили ему столько незабываемых наслаждений и если не свели с ума, то довели до состояния, близкого к безумию.
Она может делать это часами, а он представляет, что эти руки прикасались только к нему и больше ни к кому.
Именно тогда, в первую ночь оттепели, она говорит ему:
- Наши представления окончены, и я возвращаюсь в Венецию, конечно.
14
Мочегонный эль
Берем целые зерна горчицы, четыре унции; помещаем в кварту эля. Через три-четыре дня принимаем; объем эля должен быть неизменным, потому постоянно подливаем свежего эля, и так до тех пор, пока зерна горчицы не выдохнутся.
Разжижает дурную кровь; разрушает ее структуру. Также очищает мочеточник, раздражает папиллы и почечную лоханку, заставляя их сжиматься и самоочищаться. Таким образом улучшается мочеиспускание, что необходимо при водянке, цинге, параличе и избытке мочевого песка.
- Все пересохло и потрескалось, - говорит Валентин Грейтрейкс, попивая пиво в дорогом сердцу "Якоре". Он просто позволит ей вернуться туда, откуда она приехала. Их роман обладает неповторимой пикантностью из-за его мимолетности, каждый момент пронизан задумчивостью и грустью и ежедневным напряжением нервов.
Сомнений быть не может - чем ближе день ее отъезда, тем красивее она становится.
Но, конечно, этому не суждено случиться. Валентин ни сейчас, ни потом не намерен остепеняться и жить с одной женщиной. Действительно, он все еще думает лишь о Мимосине, но сколько времени пройдет, прежде чем он начнет ухлестывать за какой-нибудь симпатичной портовой шлюхой или скучающей великосветской дамой с хорошим достатком?
Он мог бы напиться сегодня в стельку.
Было приятно осознавать, что он влюблен. Действительно, ощущаешь какую-то теплоту внутри, представляя, как будешь вспоминать эту историю в старости. Валентин воображает это отдаленное время и то, как этот роман займет достойное место в его запасе житейских историй.
О, эта история за долгие годы обрастет новыми подробностями.
Я всегда буду вспоминать, как она была смыслом моей жизни, как заставила вздрогнуть мое сердце.
Действительно, расставание должно стать самой приятной частью этой истории.
Для нее и для него.
Конечно, он даст ей почувствовать, что она бросает его. Ей будет приятно сознавать, что в данном случае инициатива исходит от нее и что она оставляет мужчину с зияющей раной в сердце. Он ей, конечно, подыграет в этом.
Лучше оставить ее, пока она еще так свежа.
Ибо вряд ли найдется мужчина, который сможет по достоинству оценить всю ее красоту.
Потому в день расставания они едут не на Бонд-стрит, не в ее апартаменты, а отправляются в скованный морозом Гайд-парк, где фонтаны покрыты льдом, а голуби жмутся друг к другу, словно капли черной росы на снегу.
Валентин и Мимосина одеты в элегантное платье, как и подобает в таком случае. Рукава его рубашки так сильно накрахмалены, что торчат во все стороны, словно перья. Высохшие бабочки тихо шелестят на ее платье. Они картинно прощаются друг с другом со всеми атрибутами, необходимыми в таком случае. Мимосина роняет скупую слезу, Валентин говорит несколько смелых слов и целует актрису. Как бы отдавая дань серьезности случая, половой орган Валентина галантно остается пассивным.
Валентин удивленно замечает, что немного шатается, когда они покидают парк. Он думал, что лишь пригубил пива, а оказывается, что еле стоит на ногах. Вероятно, из-за этого у него так стучит сердце. Он пьян как свинья, как боров, но знает, как сделать так, чтобы Мимосина ничего не заметила. Он это умеет.
Он сажает ее в дилижанс, который должен отвезти ее в Дувр. Глядя вслед экипажу, он удерживается от того, чтобы ринуться за ним вдогонку. Вернувшись в парк и пропустив еще один стаканчик пива в торговой палатке, он понимает, что не засунул ей в перчатку любовное письмо, не говорил о возможных встречах в будущем и даже не дал на дорогу сладостей, словно, уехав, она переставала существовать и потому не нуждалась в еде.
Когда ее экипаж скрывается за углом, Валентин говорит себе, что не поедет за ней, в Венецию, со слезами на глазах. Нет, Валентин Грейтрейкс так не поступит. Расстегнув брюки, он облегчается в темном углу парка, приговаривая, что память о Мимосине растает, как этот снег по весне.
На следующий день, забираясь в экипаж, отправляющийся в Дувр, Валентин спотыкается на подножке.
Часть третья
Горький жаропонижающий декокт
Берем сушеные цветы ромашки, две унции; кошениль, шестнадцать гран; кипятим в трех пинтах воды, пока не остается одна кварта; процеживаем и растворяем соль полыни, две драхмы; смешиваем.
По праву считается отличным средством при перемежающихся лихорадках. Это лучшее средство, не считая перуанской коры, однако иногда помогает лучше, чем кора, а иногда бывает наоборот. Обычно принимают четыре унции снадобья каждые три часа между приступами.
На Рождество он оставил меня одну, представляете?
На Рождество, когда другие девочки надевают муфты и лакомятся гусем со сливами и яблоками в лучших заведениях города. Мне пришлось кушать в школе в одиночестве, если не считать хозяйку заведения. Она проявила слабость и отпустила слуг по домам праздновать Рождество, потому нам пришлось есть холодную нарезку. Когда оказалось, что горячего пудинга не будет, потому что на кухне нет огня, у меня случился небольшой припадок.
Дядя Валентин приехал повидаться со мной на следующий день. Ему пришлось идти рядом с каретой, потому что ему не нашлось места в ней из-за горы подарков. Я благосклонно приняла его у себя в спальне. Я не покидала постель с предыдущего вечера и собиралась пробыть в ней еще какое-то время, пытаясь успокоить начавшееся расстройство желудка, которое можно было смягчить лишь всякими лакомствами с трюфелями и кремом.
Я сказала ему сладким голосом:
- Надеюсь, ты хорошо провел Рождество, дядя Валентин.
Я попросила его распаковать подарки, потому что ощущала большую слабость. Когда он отправился на поиски ножа для лент, я бросилась обшаривать его карманы, в которых всегда можно было найти что-нибудь ценное.
Я спрятала несколько мелких монет, которые ему навряд ли пригодились бы, в рукаве ночной сорочки. И тут я обнаружила нечто очень интересное - большой лист бумаги, на котором было отпечатано:
Валентин Грейтрейкс и Мимосина Дольчецца,
Лондон, 15 декабря 1785 года.
Отпечатано на льду.
Что это за имя такое, Мимосина Дольчецца?
Несчастный глупец! Он по уши влюблен, и эта болезнь явно в запущенной форме.
Когда я услышала его шаги на лестнице, то тут же юркнула назад под одеяло.
Я поняла по выражению его лица, что внизу он успел пообщаться с директрисой и теперь в курсе того, что я натворила в зале.
Я тут же начала лить крокодиловы слезы, и перед уходом он дал мне вдвое больше денег, чем обычно. Мою спальню задрапировали модными платьями и шляпками, которые он мне подарил.
Без сомнения, он пошел на встречу с этой Мимосиной Дольчеццой.
Которая лишила меня достойного рождественского ужина.
Даже папа не поступил бы так со мной.
Венеция, 1769 год
1
Теплый электуарий, помогающий работе сердца
Берем консервированный желтофиоль, консервированную корку лимонов, всего по одной унции; засахаренную корку цитрона, зеленый имбирь, электуарий сассафраса, сок процеженного кермеса, всего по пол-унции; масло мускатного ореха, две капли; масло корицы и гвоздики, всего по одной капле; смешать.
Влияет, в первую очередь, на работу желудка, улучшая его работу ароматными свойствами, поднимая тем самым настроение и придавая сил.
То, как их планы на мой счет совпали с тем, чего хотела я, казалось очень странным. Мои, по сравнению с их сложными построениями, были простой забавой.
По всей видимости, мой актерский талант остался незамеченным не только в стенах монастыря, но и за его пределами. То же самое касается моей внешности, которая так сильно действовала на мужчин, которые меня окружали. Некоторые не могли на меня смотреть. Другие не могли оторвать от меня взгляд. Я неподвижно лежала в ванне, глядя на угасающее пламя в камине и гадая, позволят ли они мне замерзнуть до смерти в этом сосуде.
Один из мужчин заметил:
- Ее кожа имеет здоровый блеск.
Его товарищ отозвался:
- Она достаточно хорошо сложена для наших целей.
По всей видимости, они хотели продержать меня в ароматической воде, пока я не выслушаю их всех и не соглашусь принять их предложение не то что с неохотой, но с радостью. А если бы я отказалась, я не сомневаюсь, что они не раздумывая засунули бы мою голову под воду и держали бы там, пока я не согласилась бы или не захлебнулась. Для родителей я уже была мертва. Я обвела комнату взглядом, пытаясь увидеть хотя бы одно сопереживающее лицо. Не увидела. Никакого сочувствия к моей проблеме, уважения к моей наготе или заботы о моем физическом и душевном здоровье. Вместо этого я увидела холодное любопытство и высокомерное нетерпение.
Один из них сказал:
- Господа, приступим.
Сначала они проверили, насколько чисто я говорю по-итальянски. Несмотря на то что я стучала зубами от холода, мне удалось удержаться от ответов на венецианском диалекте. Мне дали чашку с горячим напитком, пахнущим цитрусами и корицей. Потом они проверили мой французский. Я его немного подзабыла, потому что в монастыре не с кем было на нем разговаривать. В любом случае за то время, что я провела взаперти в келье, я чуть не разучилась говорить. Казалось, их удовлетворили мои ответы, какими бы сбивчивыми они ни были. Они заставили меня пропеть несколько нот. Мужчина, который, по-видимому, был у них главный, повернулся к остальным.
- Монахини были правы. У нее приятный голос. Его можно поставить.
Лежа в холодной воде, я чувствовала, как все мои ощущения замирают. Мне уже было почти все равно, чем это кончится. Я отвечала механически, словно кукла. Но где-то на задворках сознания билась мысль: если бы они хотели просто убить меня, то им бы не было нужды проверять мои языковые способности.
Они спросили меня о моем преступлении. Они хотели знать все подробности того, что я чувствовала по этому поводу. Я не придумала ничего лучше, чем правдиво отвечать на их вопросы. Я сказала, что мне очень жаль того, что случилось. Но я сказала, что сделала именно то, что мне следовало, чтоб защитить жизнь. Я добавила, что буквально умирала взаперти.
- Любая монахиня страдает, как настоящий мученик. Если она умирает, то, несомненно, отправляется на небеса, что, впрочем, и есть ее главное желание. Она может провести первую брачную ночь с Богом. Уверяю вас, она всегда в предвкушении этого.
Я услышала, как один из мужчин шепнул другому:
- В ней есть варварство, от которого содрогнулся бы даже дьявол.
Другой ответил:
- Ну, это нам на руку, не так ли?
Наконец они сказали мне, чего от меня хотят. Я такого не ожидала. В обмен на жизнь, которая могла быть отобрана в любой момент с такой же легкостью, с какой разламывается соломинка, они хотели, чтобы я стала актрисой. Мне нашли место в труппе, прикрепленной к театру в Сан-Луке. Эта труппа вскорости отправлялась в турне по Европе, и я должна была поехать с ними.
Главный объяснил все это сухим тоном, подытожив:
- Мы придерживаемся мнения, что сцена является подходящим местом для барышни твоего немного непоседливого характера.
Я опустила взгляд, когда он добавил:
- Имея уже одного внебрачного отпрыска, ты вряд ли нуждаешься в наших рассказах о том, как вести себя с мужчинами.
Моя смена профессии не ограничивалась лишь актерством. Я должна была играть не только на сцене по сценариям, написанным драматургами. В жизни я тоже должна была играть, ведь мне была поручена весьма щекотливая миссия. В каждом городе, где выступала труппа, я обязана была принимать приглашения принцев, лордов, политиков и просто влиятельных людей, которые хотели свести со мной знакомство. Я должна была очаровывать их и обольщать, соблазнять и заниматься с ними любовью. В постели я должна была, как бы невзначай, задавать им различные и на первый взгляд невинные вопросы. Когда они уходили, мне следовало писать некие письма и отправлять их личным курьером в этот безымянный дворец.
Я должна была заниматься этим не под своим именем. Это имя должно было быть уничтожено навеки. В новой жизни меня звали Мимосина Дольчецца.