Когда он оседлал меня, я, незаметно для него, принялась корчить рожи и безмолвно оскорблять каждое его движение. Хотя ни с кем, кроме него, я никогда не спала, я с радостью признала бы, что в постельных делах он не выдерживает сравнения с другими мужчинами. Зная, что ему бы это очень не понравилось, я представляла других на его месте - всего нескольких мужчин, которых я встречала в своей жизни, начиная от батюшки-исповедника и заканчивая помощником мясника, который приходил в монастырь и скромно топтался в кухне. В темноте я терлась щекой о его кожу, крылья моих ноздрей и сфинктер трепетали. Я сломала себе ноготь и вывернулась наизнанку, чтобы показать свою ненависть. Я запихнула кудри себе в уши, чтобы не слышать, как удовлетворенно сопит возлюбленный.
Но я была рада, потому что, когда он закончил, с его носа скатилась слеза благодарности и шлепнулась мне на лицо.
Я лежала, дрожа и тяжело дыша, имитируя восхищение и удовлетворение, потом приподняла голову, чтобы поцеловать его глаза и губы, те части его тела, которые я бы с удовольствием разодрала ногтями, если бы это тело не помогало мне покидать стены монастыря.
5
Охлаждающее выражение
Возьмите курослеп, три пригоршни; огуречник аптечный, шесть пригоршней; корни огуречника, порезанные кружочками, две унции; три пепина; соленый прюнель, две драхмы; белый сахар, полторы унции. Потолочь и вылить на все это отвар лабазника, три пинты; оставить на ночь настаиваться, утром процедить чистый экстракт.
Предназначен для меланхоличных людей, взрослых и с горячим темпераментом, поскольку улучшает дурную кровь, регулирует ее возбуждение, успокаивает ипохондрию, охлаждает перегревшийся мозг, обуздывает возбужденный дух, выводит соли с помощью мочи.
Я поняла слишком поздно, что злоба была такой же неотъемлемой частью его характера, как Большая клоака - частью Рима. Характер помогал ему очищаться - таким образом он избавлялся от всех нездоровых эмоций.
Если он и чувствовал душевную боль, то набрасывался на кого-нибудь, и боль отступала. Неудивительно, что у него была такая гладкая кожа и ослепительная улыбка. Наверняка его морщины и шрамы носили люди, которые любили его. Потому даже тогда, когда я стелилась перед ним, словно подстилка, и лизала его пятки, он все равно ощущал необходимость потоптаться по мне, ругаясь и плюясь, исторгая зловонное дыхание.
И хотя я все еще наслаждалась близостью с ним, поскольку он обладал всеми признаками мужественности, на которые всегда есть спрос, я начала ненавидеть его намного сильнее. За тем первым проявлением злобы последовали другие. В конце концов что бы он ни говорил, меня это задевало. К тому времени его ласки доставляли мне не больше удовольствия, чем барахтанье в грязной луже. Однако, когда он не приходил, меня охватывало отчаяние и казалось, что я никогда не покину монастырь.
Когда он начинал беситься, я просто молча стояла и выслушивала о себе такое, что от заклятого врага вряд ли услышишь. Он оскорблял меня так сильно, что мне приходилось кусать губы, чтобы не расплакаться. Когда он говорил о ненависти ко мне, то упоминал, что я "убога". Я поняла, что он, вероятно, не понимал основного значения этого слова в итальянском языке, хотя и хорошо говорил на нем. По всей видимости, он знал, что женщины иногда так говорят друг о друге, и это должно быть очень оскорбительно.
Бывали моменты, когда он терял над собой контроль и выражал негодование, швыряя в меня ботинки, бутылки и все, что попадалось под руку.
- Только не в лицо! - умоляла я его в такие моменты, потому что я бы не выдержала и умерла бы со стыда в монастыре. Синяки на бедрах и икрах не так страшны, ведь они незаметны для окружающих.
Чего я не могла вытерпеть, так это угроз. Когда он бесновался, вращая дикими глазами и брызжа ядовитой слюной, именно тогда он начинал говорить низким голосом о том, что очень скоро больше не захочет меня. Это было неприятно, потому что подобная перспектива лишала меня надежды на побег. Я всхлипывала, а он расхаживал по комнате и кричал, что видит меня насквозь и что мои уловки на него не действуют, что мне нужно не в монастыре сидеть, а выступать на сцене.
Когда я, хныча, начинала протестовать, он огрызался.
- Почему бы тебе не сочинить музыку для своих истерик? - плотно сжав губы, спрашивал он.
Но я не сомневаюсь, что у нас была любовь. То, что поэты зовут любовью, соткано из потребности и желания, не так ли? Так было и у нас. Мне нужен был он. Он желал меня. Но еще это была такая любовь, что, когда он поднимал руку, я не знала, погладит он меня или ударит наотмашь по лицу.
Он придумал еще один способ унижать меня. Когда я начинала намекать на то, что нам надо пожениться, он всегда холодно отвечал мне:
- Мы об этом не говорим.
Потому он был моим императором, инквизитором, судьей и повелителем. И как любой человек, живущий в ярме, я ощущала горькую обиду на человека, из-за которого я оказалась в подобном положении.
Я гадала: неужели все женщины становятся ему противны, как только их тайна оказывается обычным кокетством, их страхи - мелодрамой, а опасности, преследующие их, превращаются в обычный эгоизм?
Несколько раз он бестактно описывал моих предшественниц, когда его мозг был затуманен выпивкой и заботой о текущих расходах. Сначала, слушая рассказы об этих недостойных женщинах, я чувствовала, что должна быть здесь, ибо моим единственным путем к свободе была его постель. Он определенно считал, что мир ему должен. Неужели эти женщины были такими мегерами? Неужели они действительно совершали эти ужасные поступки? Или просто отвечали на его оскорбления? В мыслях я все больше начинала уважать и жалеть их.
В конце каждой подобной ссоры я извинялась, а он говорил, как ему было нехорошо. Потом я успокаивала его, пока он не засыпал, и тайком возвращалась в монастырь.
С точки зрения любви это была нелепость, но пока он не повел меня под венец, я готова была это терпеть.
Я планировала отомстить ему за все в замужестве. Сколько обидных прозвищ я придумала для него, сколько презрения заготовила для его мерзких ласк! Я собиралась вести наше общее хозяйство спустя рукава и подсыпать слабительные порошки в его стакан. На каждое оскорбление у меня был припасен достойный ответ.
Подобные фантазии смягчали горечь от его насмешек и побоев, пока однажды он не совершил нечто, чего я не ожидала.
6
Успокаивающая микстура
Взять полпинты хереса; четыре унции крепкой воды с корицей; розовую воду, белую сахарную конфету, всего по две унции; процеженный сок кермеса, одну унцию; две драхмы растения, называемого Laetificans Galeni; золотые листья, четыре штуки; масло мускатного ореха, четыре капли; перемешать.
Помогает мыслительному процессу, полезно для здоровья, снимает опухоли, усиливает природное тепло, бодрит беременных, укрепляет слабый плод, предотвращает выкидыш, придает силы для акта деторождения.
Я была такой дурой, что сразу не догадалась.
Я была наивной глупышкой, потому, когда однажды ночью он за мной не пришел, я очень удивилась и расстроилась. Я уже давно ходила к калитке без сопровождения монахини, потому была очень рада, что никто не видел моего унижения и позора.
Долго стояла я возле калитки, ожидая услышать шаги с другой стороны. Я была одна в темноте, и очень скоро моя уверенность дала трещину. Через полчаса я поняла, что он не придет.
Я пыталась представить, что могло ему помешать: деловая встреча, нападение бандитов, высокая вода в каналах. Но потом перед моим внутренним взором возникла решетчатая калитка другого монастыря, куда он пришел, чтобы выбрать другую монахиню для своих утех. У меня был дурной нрав, к тому же я носила его дитя, потому очень скоро в его глазах должна была превратиться из любовницы в некое подобие матери. Таким образом, место любовницы становилось вакантным. Возможно, он уже нашел мне замену. Возможно, в тот момент он как раз рассматривал кандидатуры.
Поскольку он отпустил меня, мне было все равно, как он развлекался. Я подумала, что ему не нужно было даже жениться на мне. Главное, чтобы он обеспечил мое содержание. Это было самое малое, что он мог сделать, особенно учитывая то, что я носила его ребенка. Он мог себе это позволить. Я мало знала о его делах, кроме того, что он преуспевал и ему часто приходилось иметь дело с аптеками, винными магазинами и лодочниками в Каннареджо.
Стоя возле монастырской стены, я гадала, не хотел ли он наказать меня. Я решила больше не ждать его, пытаясь таким образом сохранить остатки достоинства.
Возвращаясь в келью, я замечала язвительные усмешки на лицах монахинь, встречавшихся мне на пути. Как же быстро они прознали о моем падении! Я бубнила себе под нос:
- Я ошиблась днем. Мне назначено на завтра.
Однако я слышала, как в коридоре возле моей кельи сплетницы оживленно обсуждали что-то. Я услышала свое имя, затем сухой смешок. Я не обзавелась подружками среди монахинь. Никто меня не защищал, даже те девушки, которые были вовлечены в такие же амурные похождения. Мы были всего лишь сообщницами, между нами не возникло теплоты. На следующее утро в трапезной семьдесят пар глаз с триумфом уставились в какую-то точку над моим левым ухом.
Если бы я быстро не вернула расположение любимого, мой статус мог бы ухудшиться. Использовав нашего обычного посыльного, помощника мясника, который каждый день приходил к воротам монастыря за заказами, я послала ему нежное письмо. Я обещала исправиться. Я уверяла его в преданности, в нежной любви. Но все равно, когда я пришла к калитке следующим вечером, он не появился. Наутро помощник мясника сказал, что мой любимый отказывается платить за доставку еще одного письма от меня.
На третий вечер я украдкой вышла из монастыря и направилась к Riva degli Schiavoni. Мой возлюбленный давно уже выделил мне личный ключ. Мы обычно встречались в тени возле церкви. Но у меня не было безопасной гавани, где я могла бы провести необходимое время. Я навряд ли добралась бы до его апартаментов в Риальто. У меня не было денег, чтобы нанять гондолу, мне было противно от мысли о том, что меня могло в ней ожидать. Потому я ходила по улице туда-сюда, останавливаясь, чтобы посмотреть на торговцев уродами и диковинами, которые нахваливали гермафродитов, пигмеев, русалок, найденных на берегу возле Акапулько, и египетских мумий, то есть все то, что так нравилось венецианской публике. Однако я была в слишком дурном расположении духа, чтобы глазеть на них, потому сосредоточила внимание на шарлатанах, продававших панацеи с безвкусно разрисованных подмостков.
Я ощутила ностальгию по прежней жизни, когда родители одевали меня, словно куклу, и вели в театр, где мы сидели в фамильной ложе и нам прислуживали ливрейные лакеи. Теперь мне приходилось развлекаться, глядя на ужимки уличных шутов, словно я была крестьянином или иностранцем, только что приехавшим в город. Я провела там три часа, наслаждаясь представлениями. Я даже забыла о своих бедах, слушая разглагольствования шарлатанов об их "Бальзамической росе", собранной с бананов в Вавилонском саду, и "Восстанавливающем снеге", собранном в скалах Кавказа. Один размахивал белой свечой, которая, если верить его словам, была создана из драгоценных масел, добытых из туши королевского кашалота, который выбросился на берег Темзы возле далекого Лондона в месте с загадочным названием Блэкфрайерз. Некоторые из шарлатанов даже раздавали отпечатанные рекламные листки. Я с удовольствием запихнула в карман несколько таких листков. Мне уже давно не доводилось листать что-либо, кроме религиозных трактатов, и я предвкушала, как, закрывшись в келье, буду читать эти напыщенные тексты.
Когда я вернулась в монастырь перед полуночью, я постаралась, чтобы мои довольные вздохи были далеко слышны. Я помылась, производя как можно больше шума и выкрикивая имя любимого, словно мне снился сладкий сон.
Так же я поступала в следующие три вечера, стараясь забыть о горестях в уличной толпе, теряясь среди иноземцев и венецианцев, получая успокоение от уличной сутолоки и цветистых представлений, идущих на театральных подмостках. На третий вечер я взяла с собой несколько монет и купила успокаивающую микстуру, помогающую при деторождении. Я знала, что она вряд ли поможет мне, но сам факт покупки действовал умиротворяюще. Я спрятала бутылочку за шторой у себя в келье.
На четвертый вечер я заметила, что за мной следят. Вероятно, кто-то что-то проведал или я исполняла роль слишком хорошо. Когда я выскользнула из монастыря, то заметила за спиной странную тень, а свернув в переулок, ведший к променаду, услышала за спиной осторожные женские шаги. Возможно, это было просто совпадение, ведь никто не подозревал меня. Но весь вечер, пока я бродила среди гадалок и уличных фигляров, меня не покидало неприятное ощущение, что за мной наблюдают. И когда я вернулась к зарешеченной калитке, с той стороны меня ждала аббатиса в сопровождении свиты. Ее лицо было сурово. Она без всяких разговоров схватила меня за плечо и провела рукой по моему животу.
- Я так и думала, - сказала она холодно и повалила меня на дорожку, вымощенную камнями.
В этот момент я поняла, что он предал меня. Мое сердце было разбито и продолжало сокращаться лишь по инерции.
7
Сироп для женщин на сносях
Берем отвар из баулма и черешен, всего по три унции; отвар ячменной корицы, воду доктора Стивенса и сироп мекония, всего по две унции; жидкую настойку опия, сорок капель; смешать.
Это хорошее, сбалансированное лекарство для болей после родов; не стоит бояться прекращения лохий, поскольку это происходит в большинстве случаев из-за сильной боли, которая мешает движению души, расшатывает силу духа, сужая плевы матки и вагины, раздражая стенки сосудов и мешая выводу шлаков. Потому опиаты, которые снимают подобную боль, укрепляют дух и работу плевы, способствуя очищению и успокоению.
Мой живот сильно увеличился, а лицо покраснело. Правый сосок потемнел первым, и я припадала на правую ногу при ходьбе. Все это подтверждало то, что я знала, - у меня будет мальчик. Когда подошло мое время, акушерка с явным облегчением сказала, что мой природный проход слишком узок, чтобы пропустить в этот мир крупное дитя. Монашки поднимали глаза горé и набожно всплескивали руками, словно Провидением было предначертано, что я должна отдать жизнь за этого мальца.
Я проглотила успокаивающую микстуру в ту ночь, когда начались боли, надеясь на забвение.
Я плохо помнила роды, поскольку мне в воду постоянно подмешивали успокоительное. В конце концов я потеряла сознание и верила, что, покидая келью в виде духа, уже никогда не проснусь в собственном теле.
Я была в смятении и ярости. После нашей последней крупной ссоры я больше не виделась со своим возлюбленным. Очевидно, он разрешил затруднение на расстоянии, заплатив монахиням за то, чтобы они позаботились обо мне и приняли роды, не сообщая об этом моим родителям. Вместо того чтобы выпустить из монастыря, он заточил меня в нем в таком плачевном состоянии. Однако даже после этого я не могла полностью отказаться от него. Каждый день, будучи беременной, я спрашивала монахинь:
- Есть ли для меня письмо? Я иду сегодня к нему?
Они кривили губы и отворачивались, пока я не перестала спрашивать.
Монахини прятали мой живот под бесформенными балахонами. В любом случае ко мне в гости никто не ходил. Моя последняя тирада у монастырской калитки так оскорбила мать, что она заявила, будто бы родные не будут впредь меня навещать. Когда у меня начались схватки, я, как всегда, была одна в келье. Туда же привели повивальную бабку, чье отвратительное, потное лицо было последним, что я увидела, прежде чем потерять сознание.
Когда я очнулась, то снова была одна - слабая и больная. В воздухе чувствовался запах крови, пота и мыла. Я потрогала живот. Он был мягким и рыхлым. Мне сразу стало ясно, что я разрешилась от бремени. Я подняла простыни и увидела, что моя промежность крепко обвязана чистыми тряпками. На внутренней стороне бедер темнели синяки. Я оглянулась по сторонам в поисках маленького существа, которое должно было лежать где-то рядом. Его нигде не было. Не было даже пустой кроватки, пеленок или соски, ничего подобного. Я не могла поднять голову. Я попыталась позвать на помощь, но во рту все болело и першило.
Я лежала без движения и всхлипывала от возмущения. Как посмели они оставить меня одну? Меня, девочку из семейства, чья история насчитывает тысячу лет! Я горько плакала, потому что они украли моего ребенка и оставили умирать. В конце концов я извела себя и заснула в слезах.
Когда я проснулась в следующий раз, мне меняли влажные окровавленные тряпки, которые были обернуты вокруг моих интимных мест. Чтобы было не так стыдно, я сделала вид, что все еще сплю. Когда закончили менять тряпки и накрыли меня простыней, я подняла веки и увидела повитуху и еще двух монахинь, которые шептались у дверей в келью. Я попыталась что-то сказать, но из моего горла не вырвалось ни единого звука. Я глядела на них умоляющими глазами, пока они не заметили, что я уже не сплю. Они начали говорить со мной спокойно, по-матерински. Почти хором они заявили, что мой сын мертв. Они пояснили, глядя в пол, что немного неправильно начали его принимать, осложнив и без того непростые роды. У него была крупная голова, которая могла разорвать меня пополам. Им велели сохранить меня, а не ребенка, если возникнет такая необходимость, потому они позвали доктора, который применил краниокласт.
- Что это такое? - прохрипела я.
Все еще отводя глаза, они описали этот инструмент - железное приспособление, которое пропихивают в матку и ломают им череп младенца со слишком большой головой. Доктор аккуратно просунул инструмент внутрь и сделал свое дело. Услышав это, я припомнила мужской голос и холод металла в животе.
- Это было, когда я потеряла сознание? - спросила я.
Они кивнули.
- Что случилось потом?
Они рассказали мне скрепя сердце. Доктор расщепил череп младенца на две части, высосал содержимое с помощью шприца, собрал кости и вытянул их с помощью крюка. Все это произошло, пока я была без сознания.
- А горло? - прошептала я. - Почему оно так болит?
- Нам пришлось вставить тебе в рот трубку, чтобы постоянно давать настойку опия. Если бы ты пошевелилась или проснулась, пока он работал, ты могла бы подвергнуть свою жизнь большой опасности.
Мой разум больше не мог воспринимать этот ужас, и я уснула. Через много часов я проснулась и обнаружила, что меня переодели. Я облизнулась и почувствовала вкус овсянки на губах - они кормили меня, пока я спала.
Много дней провела я в таком положении. Лишенная ребенка, я сама стала как ребенок. Я позволяла себе только детские чувства - тепла, холода, удовлетворения и опорожнения.
Потом мне сказали, что мой любимый вернулся в Лондон, и я попросила выдать мне деньги, которые он оставил мне на жизнь вне стен монастыря.