- Для начала в Киргизию, на Токтогульскую ГЭС.
- К Саше?
- Да. К двоюродному братцу.
- Не понимаю. - Мать пожала плечами. - Ну что ты там не видел?
- Хочу понять, зачем люди вкалывают, - сказал Алик. - И давай на этом кончим - это вопрос решенный.
Надежда Андреевна схватилась за голову. Рвалась последняя нить, связывающая ее с сыном. Как остановить его? Что предпринять? И уже не понимая, что делает, отчаявшись, она рванулась к шкафу.
- На, читай! - Мать положила перед сыном письмо отца и, обессиленная, упала в кресло.
Алик дважды перечитал письмо, встал и, не проронив ни слова, заперся у себя в комнате. Всю ночь у него горел свет.
Утром, когда Надежда Андреевна собиралась на работу, Алик вышел - осунувшийся и необычно серьезный.
- Мать, - сказал он, - я все равно уеду. Вернусь осенью. Буду работать и заниматься на подготовительных курсах.
- Зачем? - тихо проговорила Надежда Андреевна, прижимая к груди руки и сердцем чувствуя недоброе.
- Чтобы поступить в летное училище, - твердо ответил Алик.
В тот же вечер он уехал.
- А в Киргизии со мной случилось черт знает что. - Посерев лицом, Алик привалился к стене. - Я случайно обнаружил, что панически боюсь высоты. Брат взял меня на отметку "1300". На этом уровне должен был пройти верхний гребень плотины, и там велись работы поочистке склонов. На одной из площадок, где вкалывали буровики, я присел отдохнуть. Сижу, пейзажиком себе любуюсь, вдруг кто-то хлоп меня по плечу.
"Пошли, - говорит, - сейчас взрыв будет". А сам за выступ - и скрылся.
Я - за ним. Шагнул вперед и опешил - козырек, по которому мне предстояло пройти до следующей площадки, был шириной с кирпич. А высота… бульдозеры меньше спичечной коробки кажутся. Оглянулся - никого, а киргиз уже на середине, вот-вот за поворотом скроется. Идет себе по этому карнизику, как по аллее, да еще насвистывает. А за ним контрольный шнур волочится, горит. Сантиметров сорок примерно осталось. Ступил я на этот козырек, глянул вниз - аж внутри все похолодело, а ноги стали не ватными, как говорят в таких случаях, а мертвыми. И не могу я дальше ни шагу сделать. И голоса от испуга лишился. Очнулся только на площадке: киргиз все-таки обернулся, увидел, что со мной творится, и помог. Обратно меня брат тащил. В общем, после этого перехода я чуть заикой не стал… Ну ладно, думаю, горы есть горы, не каждому суждено альпинистом стать. Когда вернулся, пошел в парк отдыха, забрался на парашютную вышку - та же самая история. Что делать? Время идет, а я себя завтраками кормлю: завтра, мол, прыгну, завтра. Вот и допрыгался. - Алик перевел дыхание, с трудом проглотил застрявший в горле комок. - И гриппом я не болел.
- А что же с тобой было? - спросил совсем пораженный Никита.
- Простудился. Когда нас Харитонов на учения погнал - ветер был, холодно, - я шинель расстегнул да еще килограмма два снега сожрал.
Никита выругался, но тут же обмяк: ему стало искренне жаль товарища.
- И ты решил стать летчиком…
- Я хочу стать летчиком-испытателем, - тихо проговорил Алик.
- Да-а, - только и сказал Никита. И замолчал, переваривая услышанное. Его не столько поразил рассказ Черепкова, сколько тот факт, что парень замахнулся на святая святых авиации - работу летчика-испытателя. Никита много читал и слышал о людях этой опасной и благородной профессии, она тревожила его, манила и влекла, как жаждущего глоток воды, но высказать эту мысль вслух он никогда бы не решился. Ему казалось, что это было бы неприлично и так же смешно, как воробью мечтать о заоблачных высях, на которых парит орел.
Алик дернул задумавшегося приятеля за рукав.
- Так что же мне делать, старик?
- А ничего. - Никита решительно сжал губы. - Прыгнуть. Раз ты решил стать летчиком-испытателем, ты должен прыгнуть. Даже если бы тебе это стоило жизни. Понял?
- Понял, - мрачно выдавил Алик.
Ребята возвращались с прыжков, и по их неразговорчивости и кислому виду Никита понял, что произошло непоправимое. Он отозвал в сторону Завидонова, который уже был в курсе событий, и попросил рассказать о случившемся.
- Плохо дело, старик. - Славка прикусил нижнюю губу и нахмурился. - Держался он хорошо, до самого последнего момента. Но когда Харитонов попросил его к люку… Жалкое это было зрелище. Алик впился в сиденье, как бульдог, намертво, так что пальцы посинели. И ни с места. Харитонов приказал его выкинуть. Коренев отказался, сказал, что это издевательство. Мы с Мишкой взяли его под руки, да где там… Он ничего не видел и не слышал.
- Где он сейчас?
- Прапорщик?
- Да на черта он мне нужен, твой прапорщик! - обозлился Никита. - Черепков!
- Внизу где-то.
- Постой за меня.
- Ты хочешь с ним поговорить?
- Я боюсь, что он наделает глупостей. - Никита передал Славе повязку и бросился на розыски Черепкова.
Около строевой части наткнулся на Харитонова. Он разговаривал с Храмовым. Никита прислушался.
- Так что с ним случилось? - спросил доктор.
- Дар речи потерял.
- И вы собираетесь…
- Списать! - отрезал Харитонов.
- Так сразу? - возразил доктор. - Парень-то, по-моему, стоящий.
- У каждого есть голос, но не каждому дано петь, - сухо ответил прапорщик и отвернулся, давая понять, что разговор окончен.
А в кубрике тем временем разгорелся ожесточенный спор, и начал его Сережка Бойцов, которому надоело гнетущее молчание товарищей.
- Ребята, - сказал он тихим напряженным голосом, - давайте будем честны друг перед другом.
- Что ты хочешь этим сказать? - приподнял голову Миша Джибладзе.
- Это трусость. Нам всем, в конце концов, было страшно…
- И ты предлагаешь его списать?
- Что ты всегда в крайности бросаешься! - вскипел Сережка. - Я просто констатирую факт. Ну, а если для справки… могу напомнить. В училище был конкурс. Желающих поступить хватало. Он занял чье-то место.
- В строю? - полюбопытствовал Коренев.
- Да. В строю, - зло отчеканил Бойцов. - Место более достойного…
- Быстр ты на руку, - медленно проговорил Миша. - Раз-два - и готово. А что ты о нем знаешь? И не только о нем, о каждом из нас?
- Тебя-то как на ладони вижу.
- Врешь! - Миша тяжело опустил кулак на тумбочку. - Еще в аэроклубе врач сказал мне: "Молодой человек, на звезды вам придется смотреть с земли".
- А ты мечтал их увидеть в полдень, - ехидно заметил Сережка.
- Мечтал, - сказал Миша. - Я притащил домой двухпудовую гирю, а через год пришел к этому же врачу. Он удивился…
И сказал, что ты на пути к звездам.
Миша зыркнул на Сережку глазами.
- И снова осечка. В военкомате не оказалось разнарядок в летные училища, и я загремел во флот… И вот только теперь… А ты - списать! Поговорить с человеком надо.
- Правильно, - одобрительно гаркнул Слава. Сережка, пристыженный, замолчал. Он был способный парень, и многое ему действительно далось сравнительно легко. Хороший спортсмен, он с отличием закончил десятилетку и прямо со школьной скамьи поступил в училище.
- Мальчики. - Слово взял спокойный и выдержанный Коренев. Леня говорил редко, но всегда по делу, и ребята прислушивались к его мнению. - Алик не трус, с ним что-то случилось. Я думаю, что это, скорее всего, шок. Ну, а в таких случаях клин клином вышибают.
В кубрик вбежал запыхавшийся Никита. Смахнул пот со лба и, плотно прикрыв за собой дверь, устало опустился на койку.
- Что с ним? - спросил Сережка.
- Ребята, необходимо что-то предпринять. И немедленно. Харитонов уже дал ход делу.
Стало тихо, так тихо, что у Славки зазвенело в ушах.
- Надо поручиться за Алика, - решительно проговорил Коренев, - соберем комсомольское собрание, пригласим Левина, замполита… Нам поверят.
- Поверят-то поверят, - сказал Миша, - но для этого ему нужно прыгнуть.
- Он прыгнет. - Никита рубанул рукой воздух. - Мы его лучше знаем, чем Харитонов, и я верю, что Алик нас не подведет. Согласны со мной?
- Да, - ответил за всех Сережка Бойцов.
- И еще, - сказал Слава. - Необходимо, чтобы он прыгнул с другим инструктором. Харитонова Черепков на дух не переносит.
- Точно, - подтвердил Коренев, - биологическая несовместимость. И, кажется, не у него одного.
Никита с вопросительной улыбкой взглянул на Джибладзе:
- Миша, ты все-таки замкомвзвода, может, поговоришь с Левиным? Мужик свой…
Миша развел руками и улыбнулся, Не выдержали и ребята - умел он, черт, улыбаться!
Храмов без стука приоткрыл дверь и осмотрелся - осторожно, чуть ли не на цыпочках подавшись вперед. Более двадцати лет майор работал в авиации, давно освоился и был, как говорится, вхож в любые двери - существование иерархической лестницы для него значения не имело: врач есть врач, - но в комнату летчиков, святая святых летного состава, он, как и прежде, входил с трепетом, испытывая при этом мальчишескую робость, неловкость и смущение ученика. Отсюда люди уходили в полет, уходили и возвращались. Иногда - нет. В эти дни летная комната погружалась в сон, стихали шутки и песни, рассказы и анекдоты, окна ее тускнели, и Храмов, всматриваясь в их мрачный блеск, на которых лежала тайна бытия, задавал себе один и тот же вопрос: "Почему?" Он знал почему: техника любит преподносить неожиданные сюрпризы, - но не спросить было свыше его сил. И когда кто-нибудь снова уходил в полет, Храмову хотелось крикнуть: "Возвращайся, милый! Возвращайся, черт бы тебя подрал!"
- Не помешаю? - спросил Храмов.
- Очень кстати, - улыбнулся Баранов. - В такую погоду, - он кивнул на окно, за которым хмуро висели низкие кучевые облака, - только черти летают, а мы - скучаем. Присаживайтесь. С чем пожаловали, майор?
- Просто так, - развел руками Храмов. - В гости.
- Ну, если просто так… может, сыграем? - Баранов кивнул на шахматную доску.
- Можно.
Баранов любил играть в шахматы, и, когда кто-нибудь приходил к нему - по делу или без, он тут же расставлял фигуры и приглашал вошедшего к столу.
- Через десять минут все кончится, - вежливо говорил он при этом, снимая с руки часы. - Прошу.
Если партнер действительно торопился, то в точно назначенное время получал мат, если нет, то проигрывал Баранов, но только для того, чтобы начать новую партию, которую он обычно проводил с блеском.
Майор Храмов партнер был не ахти, но Баранов играл с ним с удовольствием - ему импонировали смелость и агрессивность врача и его колючие, едкие замечания по поводу каждой удачно проведенной им комбинации, которая в конечном счете оборачивалась против него же.
- Если не возражаете, я - черными. - Баранов развернул доску и сделал первый ход.
- А я к тебе и впрямь по делу, - помолчав, сказал Храмов.
- Догадываюсь.
- Насчет Черепкова я.
- Мне ребята уже докладывали, - сказал Баранов.
- Харитонов рапорт подал.
- Настаивает на списании?
- Да.
Баранов, чтобы избежать неприятностей на шахматной доске, сделал рокировку.
- А с Харитоновым вы не пробовали… с глазу на глаз?
- Говорил, - вздохнул Храмов. - Бесполезно.
- Этот Черепков, по-моему, хороший парень.
- Любопытный. И чего он к нему привязался?
- Если бы только к нему, - живо возразил Баранов. - Он и меня в свое время чуть было не погнал. "Мне, кричал, твои интеллигентные разговорчики во где сидят! Не допущу разложения… - и со значением добавлял: - масс".
- Что он за человек, никак не пойму, - раздраженно проговорил Храмов.
- Трудный человек, - согласился Баранов. - Шах!
- Что ты хочешь этим сказать?
- То, что с ним трудно. Он человек крайних решений, максималист. Признает людей, в которых может верить, как в себя. Но если нет у него такой веры - конец, в порошок сотрет, рожки да ножки только останутся.
- Ты в этом уверен?
- Он же десантник, - усмехнулся Баранов. - Четыре года ножом орудовал.
- Да-а… - протянул Храмов. - Война.
- В том-то и дело, что война. Ему семнадцать было. И сразу такое… Для него учебный бой - это бой, настоящий бой, и любая слабость для него неприемлема.
- Но обойти его все равно придется, - помолчав, сказал Храмов. - Я в этого парня верю.
- И что вы предлагаете?
- Поможешь мне?
- Мат!
- Очень не вовремя, - задумчиво проговорил Храмов. - Ну, так как?
- Вы не торопитесь? - словно не слыша вопроса, спросил Баранов.
- Хочешь вторую шкуру с меня содрать?
- Хочу, - искренне сознался Баранов.
- Только побыстрей, - нехотя согласился Храмов. - Очень это неприятное ощущение, когда знаешь, с каким счетом закончится игра.
- Выигрывает тот, кто знает, зачем и кому проигрывает, - философски заметил Баранов, улыбаясь ясными дерзкими глазами. - Ваш ход, майор.
История Фрола Моисеевича Козлова в пересказе курсанта Василия Мережко на новогоднем вечере 1962 года
Давно это было, а может, и не было, но сдается мне, что все-таки это не быль… В общем, в одном заштатном городишке - на карте он существует и название даже имеет: Арбузово - начальство решило организовать аэроклуб, ну и, как положено, при нем - парашютную секцию. Городок этот давно в историю вошел: каждый третий его житель имел второй разряд по шахматам, каждый второй - первый, а один мечтал сразиться с самим чемпионом мира. Но его сманили в Москву, и слава Арбузова пошла на убыль. Власти - за голову. Что делать? Как вернуть престиж? Выручила смекалка. Мэр города, он же председатель шахматного клуба, имел привычку перед завтраком газеты просматривать. Взял раз свеженькую и ахнул - осенило старика. Созвал он совещание, и уже после обеда весь город был афишами заклеен:
"Арбузовцы - на самолет!" Аэродром в три дня отгрохали, а с аэропланами - загвоздка. Где взять? Голь на выдумки хитра. Решили блицтурнир с французами провернуть. Мы вам, мол, технику - естественно, шахматную, - а вы нам - "Морис Фарман". После бутылки коньяка мэры поладили. Арбузовцы заполучили инструктора, а заодно и пару бипланов.
- Порядок! Теперь мы им покажем кузькину мать, - торжествовал мэр.
Вдруг бац - новая проблема: нема инструктора парашютной службы.
- Найти! - закашлялся мэр. - Из-под земли, но достаньте!
И нашли. Тихий такой человек, скромный, я мужества необыкновенного.
- Величать-то тебя хоть как? - недоверчиво, но на всякий случай ласково спросил мэр.
- Фролом кличут, а по отцу - Моисей, Козловы мы.
- А почему я тебя раньше не знал? Фрол только в затылке почесал.
- А я шахматами не увлекаюсь, я летную науку в училище постигал.
"Черт с ним, - махнул рукой мэр, - видать, грамотный, пусть учит".
И пошла про Арбузове слава пуще прежнего - рекорд аа рекордом на-гора выдают. Мэр доволен, руки потирает, газетки каждый день почитывает - приятно свое фото на первой полосе видеть. И все бы хорошо было, да приезжает однажды в городок - опыта почерпнуть - прославленный ас летного дела Вася Романюк. Ну и конечно, первым делом желает с Козловым познакомиться. Приводят Фрола. Увидел его Вася и сел.
- Мы ж, - говорит, с ним вместе учились, инструктор у нас был теоретик, и кончили мы школу без единого прыжка.
В общем, удивился так, что заикаться стал. Мэра перекосило.
- Пошто обманул, - кричит, - черт окаянный?
Фрол в ноги:
- Не гневайся, родимый. Ради народа, ради славы города нашего на обман пошел.
Обмяк мэр - к старости сентиментален стал, сжалился.
- Ладно, - говорит, - существуй, но прыгнуть ты обязан. Двадцать четыре часа на подготовку даю, а потом… пеняй на себя.
Выкатился Фрол из мэровского кабинета ни жив ни мертв. А летчики тут как тут.
- Пошли, - говорят, - мы народ добрый, зла не помним, но лететь тебе сейчас и кувыркаться с такой высоты, на какую только аэроплан залезть сможет.
Вывернулся Фрол, кричит не своим голосом:
- Без рук! Я пока над вами начальник. Своей судьбой сам распоряжусь! - Хвать парашют, и на вышку, в парк культуры и отдыха.
Арбузовцы - за ним. Валом валят. Интересно, что за фокус тренер выкинет.
Подошел Фрол к краю пропасти, обвел город прощальным взглядом, и не по себе ему стало. Волга перламутром переливается, купола церквей в синеве горят, "воздух чист, прозрачен и свеж". И как подумал, что, может быть, в последний раз все это видит, решил: "Ну их к черту! Без фокусов жил и дальше жить буду". Отстегнул парашют и бросил в сторонку. А толпа беснуется, неистовствует, в восторг пришла: такого, чтоб, человек без парашюта сигал, им еще слыхом слышать не приходилось и во сне не снилось. А кругом пресса, фотокорреспонденты, гости зарубежные. Телевизионщики с киношниками сцепились, юпитерами друг друга ослепляют: воюют за право приоритета. Еще бы! Прыжок века! А народ громче: - Не опозорь, Моисеевич! Давай!
Забилось сердце у Фрола - громко, неудержимо. Душа из пяток на прежнее место вернулась. Он даже прослезился: и страха нет, когда народ с тобой. Хватил кепкой о настил - и вниз… Повалялся без сознания, сколько положено, а затем встал, отряхнул с одежды опилки и только тут заметил перкалевые, неживые лица летчиков, Ощупывают его и тихо так, с подобострастием спрашивают:
- Ну как, Фрол Моисеевич?
Фрол только плечами пожал.
- Нормально, - говорит, - не так страшно, как я думал.
Летчики рты разинули, и один, самый молодой, на которого Моисеевич большие надежды в будущем возлагал, заикаясь, пролепетал:
- Да вы ж без парашюта, Фрол Моисеевич.
- Как?! - ощупал себя Фрол спереди и сзади и рухнул. Но не замертво, без сознания. И лежал так до тех пор, пока жена не пришла.
И дала ж она ему жару! Чтоб народ не потешал, чтоб наперед клоуном себя не выставлял. Но было поздно.
Фрол Моисеевич глянул на жену исподлобья - свысока не мог: ростом был пониже - и, осознав свое великое предназначенье, молча шагнул вперед. Толпа с трепетом раздалась - Фрол Моисеевич шел к звездам…
Сегодня на счету капитана Козлова две тысячи пятьсот прыжков. И, если верить его летной книжке, совершил он их все с парашютом.
Этой истории предстояла долгая жизнь. Старшекурсники, смеясь, рассказывали байку своим младшим товарищам, а те, повзрослев, передавали ее, словно эстафету, следующему набору. Первоисточник затерялся, и отличить вымысел от правды было так же трудно, как постороннему распознать близнецов. Но дотошный Славка все-таки решил докопаться до истины. Он достал книгу мемуаров парашютиста-испытателя Василия Романюка, тщательно проштудировал ее и через день зачитал ребятам следующее:
Урок по парашютной подтопите проходил содержательно и интересно. Но когда мы поинтересовались количеством прыжков самого преподавателя, он смутился. "Знаете, товарищи, - слегка покраснев, Объяснил он, я пока что инструктор-теоретик и прыжков с парашютом еще не выполнял".
- Понятно! - Славка захлопнул книгу и просиял. - Факт налицо. Ну, а то, что Фрол Моисеевич свой первый прыжок совершил с вышки, я охотно верю.