… С собрания возвращались домой оживленной группой - Боканов, Беседа, Тутукин, офицеры второй роты. Мимо проплыла, перегоняя, машина генерала. Разгоряченные спорами, еще не остывшие от них, стали прощаться у сквера. Сергей Павлович, не спеша, пошел по широкой улице. Дремали за стеклянными дверями ночные сторожа в полушубках. Уличный репродуктор доносил нежные звуки скрипки. Пылало, как от зарева, небо над заводом, на окраине города.
Боканову было как-то по-особому хорошо, точно вместе с чистым, морозным воздухом в грудь вливались огромные, свежие силы. Сейчас мог бы горы сдвинуть! Хотелось, чтобы поскорее наступило утро, не терпелось наброситься на работу и делать, делать энергично, настойчиво то, о чем говорили только что на собрании.
* * *
Как воспитатель Боканов понимал, - одного вот такого "Гешу" труднее переделать, чем трех Каменюк Алексея Николаевича. Недостатки Пашкова были не так явно выражены, как, в свое время, недостатки Артема. Они у Геннадия были внешне прикрыты несколько надменной благовоспитанностью. Да и Геннадий находился в том юношеском возрасте, который не терпит прямых нравоучительных бесед, когда настороженно шарахаются от всего, что напоминает "подход", "обработку", всей душой презирают длинные нотации. Действовать следовало очень тонко, обдуманно и начинать, пожалуй, с разведки и "артиллерийской подготовки", - издалека.
Сергей Павлович попросил библиотекаря - Марию Семеновну "случайно" подсунуть Пашкову книгу Макаренко "Флаги на башне". Боканову казалось - один из героев книги - Игорь Чернявин чем-то походил на Геннадия. Затем Боканов написал генералу Пашкову, изложил все, происшедшее с его сыном, и закончил письмо словами: "Прошу извинить нарушение субординации, но Геннадий нам одинаково дорог и это дает мне право обратиться к вам не как к генералу… Не снимая вины с себя, скажу прямо - вы, как отец, во многом из того, что с ним произошло, виновны. Но сейчас нам следует прежде всего решить, как лучше и быстрее исправить допущенные нами ошибки?
Считаю, что ваш приезд в училище может принести большую пользу, но он желателен не раньше, чем через месяц - этот срок понадобиться мне для некоторой подготовки…"
* * *
Капитан разговаривал о Геннадии наедине с Гербовым.
- Ты думаешь: исключили его из комсомола - и можно руки умыть? - наседал Боканов на Семена, но тот отмалчивался. - Разве ты не понимаешь, что наша партия и комсомол - великие воспитатели? Ты вникни в это слово - воспитатели!
- Да ведь противно с ним возиться. Что он - маленький? - непримиримо хмурился Гербов.
Боканов не удивился, услышав такие слова от Гербова. В училище, даже среди некоторой части офицеров, находились любители поговорить "о решительной очистке комсомола". Этим прикрывали свою беспомощность, а порой - бездеятельность.
- Ты - руководитель молодежи и не в праве так смотреть на дело! - горячо убеждал Сергей Павлович Гербова. - У Геннадия есть и положительные качества, ты сам прекрасно знаешь. Ему надо помочь…
- Да у него ведь характер какой? Разве с таким, как Геннадий, что сделаешь! - опять обозлился Семен.
Как объяснить этому юному воспитателю, завтрашнему военному педагогу, - ибо все они ими обязательно будут, - как внушить, что ему придется работать над каждым своим подчиненным? Как объяснить доходчиво и просто, что мы преобразуем не только лицо своей страны, пустыни превращаем в сады, но и творим новую человеческую природу - коммунистическую? Мы вмешиваемся в движение характеров, изменяем и направляем их. Мы не желаем ждать подачек от человеческой природы, а сами берем от нее то, что нам надо, преобразуем… Но как навсегда вложить в сознание юноши, стоящего сейчас перед ним, все это?
И Сергей Павлович, усадив Семена, долго, не торопясь, объясняет ему, стараясь подобрать слова попроще, примеры - убедительней, объясняет основы самой мудрой и гуманной педагогики в мире, с ее тысячи раз оправдавшейся терпеливостью.
* * *
Боканов пришел в роту, когда все еще спали. Через полчаса первую роту подняли - предстояло совершить марш-бросок до села Красного, там провести небольшой митинг, посвященный выборам местных органов власти, и возвратиться назад.
Как только раздался будоражащий звук трубы, еще сонные, еще плохо понимающие, что произошло, ребята первым делом ухватились за сапоги и одежду. Оделись мгновенно. Карабины через плечо, стали на лыжи - и в поход. Шли быстро, напористо. Ударил небольшой морозец. Снег на полях лежал плотной массой, передним приходилось прокладывать лыжни.
На рассвете Боканов, казалось бы случайно, очутился рядом с Геннадием. Едва виднелись впереди Володя и Семен. Они шли в сторожевом дозоре. Где-то позади, в ложбине, пыхтел и отдувался Павлик Снопков. Перебираясь через степную речку, он умудрился провалиться, подмочить лыжи и вынужден был теперь счищать ледяной нарост.
Сергей Павлович, поравнявшись с Геннадием, спросил задорно:
- Не устал?
- Никак нет, еще столько подавай! - азартно ответил Пашков.
Свитер ловко облегал его тело, шапка немного съехала на влажный лоб.
Они пошли рядом, перебрасываясь отрывистыми фразами. Проворно мелькали шесты, лыжи стремительно скользили по снежному насту.
Интуитивно, каким-то особым чутьем, присущим педагогу, Сергей Павлович почувствовал, что сейчас с Геннадием можно говорить просто и сердечно о главном: под влиянием ли чудесного наступающего утра, или от нахлынувшего, в беге, ощущения силы, молодости, ловкости, но у Геннадия доверчиво распахнулся душевный мир.
Остановились у рощи, подождать, пока подтянутся остальные. Внизу виднелись станция и просыпающееся село.
Заговорили о будущем, о скором расставании, но мысленно оба все время не отрывались от того самого важного, к чему шли в разговоре, что ждали. Первым начал Сергей Павлович:
- Я совершенно искренне скажу тебе свое мнение - ты в действительности гораздо лучше, чем тот, за кого выдаешь себя. Много напускного, не твоего, а в основе своей ты хороший человек…
Геннадий метнул на капитана полный благодарности взгляд, - словно хотел пожать его руку, но остался на месте, подбородком уперся в шест.
- Больше того, - душевно продолжал Боканов, - я убежден, ты снова будешь в комсомоле… Заслужишь его доверие и уважение… Только надо мужественно бороться за это право.
И что-то прорвалось внутри Геннадия. Быстро, боясь упустить главное, недоговаривая фраз, перескакивая от одной мысли к другой, юноша начал исповедь, вот-вот готовую сорваться на рыдание.
Только сейчас Боканов заметил, как похудел Геннадий за последние дни, как осунулся, чего стоила ему напускная бравада, которой хотел он заглушить беспокойный голос совести.
Теперь, отбросив этот, ему самому опротивевший способ самозащиты, Геннадий говорил, говорил… О том, что найденные его записки сделаны им в прошлом году, что сейчас у него совсем иные взгляды и сам он во многом иной, и только из-за глупой гордости не признался в этом на комсомольском собрании, что тяжело, мучительно быть вытолкнутым из среды товарищей, невыносимо жить, если они отворачиваются, перестают верить…
Боканов, успокаивая его, крепко сжал руку в локте:
- Я очень хорошо понимаю тебя, но это поправимо…
…Из-за реки огненным диском вставало солнце. Искрился снег, свисающий с крыш домов гребнями застывшей волны.
Почти из-под ног неохотно вспархивали подмерзшие воробьи. Низко над крышами стлался светлокоричневыми лентами дым из труб. Со станции доносилось усталое попыхивание паровоза - гулкое и частое. И все это - солнечные языки в стеклах домов, серебристые переливы снега, тихое зимнее утро - показалось Геннадию неотъемлемой частью того важного, на всю жизнь важного разговора, что произошел сейчас и положил какую-то новую, решающую грань в его сознании.
А Сергей Павлович почему-то вспомнил недавнее партийное собрание, Зорина, его пепельные, слегка вьющиеся волосы, густые, совсем еще черные брови, глубоко сидящие глаза, в одно и то же время и ласковые и стальные, вспомнил заключительное слово полковника и убежденно повторил, не выпуская из своей руки локоть Геннадия: - Вот посмотришь, это поправимо!
ГЛАВА XV
ВОСПИТАТЕЛЬ ВОСПИТАТЕЛЕЙ
Утро началось с того, что полковнику Зорину позвонили из учебного корпуса и капитан Волгин простуженным голосом - такой бывает у человека, долго пробывшего в дороге и невыспавшегося - доложил, что беглеца Петра Рогова нашли. Зорин ясно представил нелюдимого тринадцатилетнего мальчика с угрюмым взглядом исподлобья и привычкой сосредоточенно покусывать нижнюю губу.
Рогов бежал несколько дней тому назад. Случай этот был особенно непонятен. На пятом году существования училища, когда все ребята уже давно успели полюбить его и, казалось бы, никому в голову не могло придти покинуть училище, - вдруг этот нелепый побег.
- Пришлите его ко мне! - сказал полковник по телефону и, обдумывая предстоящий разговор, прошелся несколько раз по комнате.
Кто-то тихо постучал.
- Войдите!
На пороге остановился Рогов. Оборванный, с виновато глядящими исподлобья глазами, он не осмелился сделать обычный военный доклад о приходе. Сам понимал: это было бы нелепо в такой жалкой, непохожей на военную, одежде…
- Почему ты бежал? - спросил Зорин прямо, и Рогов почувствовал: говорить неправду или молчать нельзя.
Он судорожно втянул воздух и выпалил:
- Я хотел стать знаменитым поэтом… Думал побродяжничать по Руси, набраться впечатлений и написать произведение, которое прогремит на весь мир!
- Но разве ты не понимаешь, что поэту надо быть образованным человеком? - мягче спросил полковник, почувствовав внутреннее облегчение при ответе Рогова.
- А Горький! - страстно воскликнул Петя.
- Горький? Но он не раз сетовал, что не имел возможности получить в детстве систематического образования… царское правительство закрывало двери учебных заведений для детей трудящихся. И разве уверен ты, Петр, что талантлив, как Горький?
- Нет, я в этом не уверен, - мрачно признался мальчик и решительно добавил: - Потому и возвратился.
Зорин подумал: "Вот, пожалуйста… недоработал, конечно, воспитатель" и стал рассказывать Пете об армейских поэтах, их труде. Потом позвонил, вызвал фотографа и начальника вещевого отдела. Фотографа попросил, кивнув в сторону Рогова:
- Сфотографируйте его в этом виде… И, обращаясь к Пете, пояснил:
- Фотография ваша будет лежать у меня в столе, на выпускном вечере, через пять лет я ее отдам вам. - А вас, товарищ капитан, - обратился он к начальнику ОВС, - попрошу выдать воспитаннику Рогову новое обмундирование, лохмотья же сохранить, я возвращу их ему, если он вздумает снова бежать. Перед этим прямо ко мне тогда приходите - задерживать не стану, - жестко сказал полковник беглецу.
- Разрешите идти? - глухо спросил Рогов и поднял на Зорина виноватые, умоляющие глаза.
- Да.
Зорин остался один. Скрестив руки на груди, остановился у окна, рассеянным взглядом скользнул по снежным сугробам. Оживился, когда опытный глаз страстного охотника отметил первые весточки весны. Едва заметно проступали пушистые, трогательные "барашки" на тонких оголенных ветках. Если выйти сейчас во двор, чутким ухом уловишь - капель с крыш, предвесеннюю пробу птичьих голосов. В лесу, небось, дятлы начали стукотню… Вспомнил Рогова. "Интересно, где он бродяжничал, этот новоявленный калика-перехожий… Ясно, недоработал воспитатель… Надо будет вызвать его".
Зорин отошел от окна, перелистал блокнот на столе. Какие дела сегодня? У начальника автотранспорта что-то не ладится с ремонтом машин… На подсобном хозяйстве затянули подготовку инвентаря к севу…
Бесконечные, неотступные дела надвигались, требовали внимания к себе, отвлекали… Если поддаться этой текучке, упустить из вида главное - будешь идти на поводу у событий, вместо того, чтобы управлять ими.
И опять сказал себе, как говорил не раз: "Главное, конечно, политическое воспитание личного состава"…
Зорин был вчера на уроке естествознания у капитана Брицына и полковнику не понравилось, как преподаватель излагал основы мичуринского учения - получалось как-то бесстрастно и сухо.
"Надо будет поговорить с ним об этом еще, - решил Зорин. - В последнем номере "Вопросы философии" есть для него интересная статья… Да, не забыть, - вызвать секретаря парторганизации второй роты: он не понимает, что центр тяжести партийной работы сейчас должен быть перенесен в отделения, - там решается успех роты…
Наступило время, когда все воспитатели двигались вперед дружно - плечом к плечу. Научились находить основное звено воспитания сегодня, опираться на силу коллектива, продумывать работу и смотреть вперед. Нет плетущихся в хвосте, и только немногие еще "путают ногу". Им надо критикой и советом помогать на ходу. Больше доверять и глубже контролировать… Движение теперь уверенно, лишь кое-кто неточен в тонкостях, отработке деталей… Значит, следует совершенствовать профессиональную культуру и, как прежде, развивать дальновидность…"
Зорин убрал бумаги со стола в ящик, положил в шкаф комплект "Учительской газеты". Через пять минут предстояло провести занятие с воспитателями. Посоветовавшись с генералом, он избрал тему: "Привитие воспитанникам навыков общественно-политической работы".
* * *
В десять без одной минуты воспитатели собрались в кабинете Зорина. Боканов и Беседа сели рядом. Полковник Зорин поднялся:
- Приступим к делу, товарищи…
Он начал с того, что в воспитании следует изобретать.
- Искать, думать! Продвигать жизнь вперед! - тихо пристукивал он согнутыми пальцами по столу. И от этого сказанное почему-то приобретало особенную четкость.
- Нас учит партия быть всегда в движении, в борьбе за новое… Объявите войну заседательской чехарде, формализму в политической работе. Естественное в наших условиях однообразие форм требует богатейшего содержания. Не довольствуйтесь вчерашним, жизнь не терпит косности, догматизма. Идите, товарищи, даже на творческий риск! Без этого в большом деле нельзя.
Внимательно слушавший Беседа одобрительно кивнул головой, поймал себя на этом движении и усмехнулся: "Так и мои слушают".
- Я хотел бы разобрать один случай во взводе капитана Боканова, - продолжал Зорин. - В прошедшее воскресенье первая рота совершала поход. Перед выходом товарищ Боканов дал поручение Андрею Суркову - в пути, на привалах, выпустить "Боевой листок". Затем в хлопотах забыл о задании и вспомнил только тогда, когда рота достигла населенного пункта, избранного конечной целью. Подзывает товарищ Боканов Суркова; "Дайте мне прочитать "Боевой листок"". "А я его не выпустил, - беззаботно отвечает тот, - не взял с собой цветных карандашей". Ясно - это отговорка, а дело в том, что редактор "Боевого листка" несерьезно отнесся к общественным обязанностям. Что же сделал наш уважаемый Сергей Павлович? Подверг дисциплинарному взысканию. Вот тебе на! Но ведь это, дорогой товарищ воспитатель, легче всего. Думать много не надо. Шкалу взысканий разработал и… - Зорин не докончил, выразительно посмотрел на Сергея Павловича.
Боканов нахмурился, подумал: "Кажется, действительно, неудачно получилось".
- А если вдуматься, - Зорин взял пресс-папье и переставил на другой край стола, - Сурков получил не приказ, а общественное поручение, и речь, следовательно, идет о дисциплине выполнения общественных обязанностей. Не так ли? И здесь следовало действовать по линии общественной же, апеллировать, так сказать, к авторитету Суркова среди товарищей. Мне думается, надо было по возвращении устроить в классе разбор перехода и, отмечая недостатки, сказать: "Их было бы гораздо меньше, если бы Сурков не подвел нас всех как редактор, серьезно отнесся бы к политическому заданию. На войне, перед тем как пехота идет в наступление, проводится артподготовка. Но не менее важной для исхода боя является политическая подготовка бойцов, политработа в ходе боя. Во время Великой Отечественной войны часто бывало так: вот идет бой с танками. В напряженные, решающие минуты появляется в окопе "Боевой листок", его из рук в руки передают бойцы. В нем всего несколько строк: "Сержант Николаев только что совершил подвиг, - прямой наводкой подбил вражеский танк. Слава герою! Берите пример с товарища Николаева!" Вот что такое "Боевой листок" в армии, воспитанник Сурков". "Через несколько лет, - пояснил бы я дальше воспитанникам, - вы станете не только строевыми командирами, начальниками, но и политическими, идейными руководителями солдат, вы будете направлять работу партийной, комсомольской организации подразделения… Политической работе следует учиться сейчас. Что касается воспитанника Суркова, то мне, видно, придется лишить его на месяц права выполнения общественных поручений".
- Уверяю вас, - сделал шаг к воспитателям полковник, - ребята ждали именно выговора, вот этого самого дисциплинарного наказания вашего, товарищ Боканов, и, возможно, потом посочувствовали Суркову, - такой же оборот дела, какой я предложил вам, был бы для них полной неожиданностью. Да и сам Сурков - юноша самолюбивый, но справедливый в оценке - своих поступков и дорожащий общественным мнением, был бы гораздо более огорчен таким исходом, прочувствовал бы, что поступил неверно.