Найди тот решающий переломный прием, что ускорит "вдруг" И, наконец, свершится - "чудо" для стороннего наблюдете ля, а к тебе придет заслуженная победа.
Но и тогда не думай наивно, что возврат к старому невозможен. Новое еще не окрепло, его надо развивать. Рецидивы хотя уже и не типичны, но естественны, они - последние цепкие усилия отмирающего, плохого.
И если воспитатель утрачивает способность видеть перспективу, диалектику нарастания новых качеств, не верит в оправдывающуюся терпеливость, он в такой же опасности, как летчик, потерявший ориентацию.
… Как-то Беседа вызвал Павлика к себе, стал расспрашивать о доме, о бабушке.
- Она добрая и заботливая такая! - восторженно посверкивая зеленоватыми глазами, рассказывал Павлик, - еще когда живы были мама и папа, я на огороде шалаш сделал и нарочно выезжал в летние лагери… Ну, игра такая. Дома стащил кастрюлю, нож, вилку… так бабуся только вид сделала, что рассердилась…
В голосе Павлика послышались нотки нежности, а взор засветился мягко. Он смотрел широко раскрытыми глазами прямо перед собой, - наверно, видел свою бабусю.
- Когда немцы ворвались в наше село, мы семь дней всей семьей в степи, в кукурузе скрывались, - оторвавшись от видения, продолжал Авилкин. - Потом отец ушел с партизанами, а нам сказал: "Возвращайтесь домой. Как только можно будет - я вас в отряд заберу"… Мы возвратились, а немцы на воротах, напротив нашей хаты, портрет вывесили "Гитлер - освободитель". Морда такая противная, так бы и плюнул! А бабушка говорит: "Воистину - освободитель… от земли и счастливой жизни". А я через час из хаты тихонько-тихонько вышел и тому Гитлеру глаза выколол. Бабушка в окно увидела. Когда я пришел, обнимает меня, плачет… и рада и боится…
- Вы, оказывается, смелый человек! - с уважением сказал капитан Беседа.
Павлик скромно потупил свою бронзовую голову, молчанием подтверждая лестное предположение офицера.
- Я уверен, что вы будете храбрым защитником родины, - сказал воспитатель.
Они заговорили о книгах. Павлик рассказал, что читал о Чапаеве, Ворошилове и что его любимый герой Великой Отечественной войны - комсомолец младший лейтенант Виктор Талалихин.
- Смерть презирал… Главное - выполнить задание, и он, - Павлик изогнулся, как для прыжка, - в-ж-ж вжжж… пошел на таран! Отбил хвост у фашистского самолета! - возбужденно жестикулируя, пояснил он.
Они долго еще говорили о Талалихине. После этого Алексей Николаевич не мог бы назвать ни одного случая, когда Павлика можно было обвинить в трусости. Теперь, пожалуй, следовало сетовать даже на некоторую безрассудность Авилкина в самовоспитании храбрости.
Поверив кому-то на слово, что в дальнем углу училищного сада неизвестные с улицы избили воспитанника четвертой роты и отняли у него пряжку, Авилкин решил проверить себя. После отбоя он выскользнул из спальни и стал пробираться в страшный, темный угол сада. Мурашки бегали по его спине. Он едва отрывал ноги от земли. Такое состояние бывает во сне, когда от кого-то убегаешь, а ноги не подчиняются.
Авилкин нашел в углу большой камень, сел, настороженно прислушиваясь и ожидая врага. Казалось, кто-то дышит у ограды, вот-вот набросится. Но никто не появлялся и через полчаса Павлик, гордый, с чувством огромного облегчения, возвратился в спальню.
Так повторялось трижды, пока ему не надоело ждать опасности.
Но в классе об этих ночных путешествиях никто не знал, кроме всеведущего Алексея Николаевича, который делал вид, что не замечает исчезновений Павлика… Воспитатель кое-что должен и "не замечать"…
* * *
Через неделю после ночных путешествий, Павлика с острым приступом аппендицита привезли в больницу. Беседа, прощаясь, подбодрил: "Будь молодцом!"
Соседом Авилкина оказался рябоватый, средних лет летчик-лейтенант, с переломленной ключицей. Летчика одолевали острые приступы боли. Он скрипел зубами, то и дело вызывал сестру и, несмотря на запрет, жадно курил в палате.
Павлику лейтенант не понравился, особенно когда тот скверно выругался. Авилкин повернул на подушке в его сторону бронзовую голову и возмущенно сказал:
- Хороший вы пример показываете!
Летчик хриплым, срывающимся голосом грубо бросил:
- Подумаешь, кисейная барышня! Из института благородных девиц! Привыкай.
- Вы так об училище не должны! - задыхаясь, выкрикнул Павлик, - наше училище… вам смена… - Он резко, словно остановился на бегу, умолк и отвернул голову.
Когда Авилкина положили на операционный стол, он твердо решил не проронить ни звука, хотя бы его резали на куски. "Пусть знают, какие суворовцы!"
Позвякивали инструменты. Глухо раздавался одинокий голос врача, с трудом, казалось, пробивающий плотный воздух, раздражающе мелькали рукава сестры. Она была отделена от стола белым канатом, из-за которого подавала инструменты.
Тупая боль, - было такое ощущение, будто вытягивают внутренности, - заставила Павлика закрыть глаза. Он плотнее стиснул зубы: "Так и на поле боя… Так и на поле боя", - внутренне убеждал он себя.
Высокий, с большими, сильными руками, хирург, закончив операцию, одобрительно кинул сестре:
- В характере парня есть железо…
Авилкин благодарно улыбнулся побледневшими губами.
- У нас все такие… прошептал он.
На девятый день его выписывали. Уже в форме, прикрытой халатом, зашел в палату попрощаться с соседями. Дружелюбно улыбнулся летчику. Лейтенант с трудом приподнялся, посмотрел на Павлика ласковыми глазами:
- Ты меня извини, что я в тот раз…
- Да, ничего, ничего… Я понимаю… Ведь я тогда не за себя…
- Молодцом, молодцом, - растроганно сказал офицер, - не давай училище в обиду… Верно: смена наша…
Павлик молча, с чувством собственного достоинства, кивнул головой и крепко пожал протянутую ему руку.
В классе он был встречен радостными возгласами, дружескими пожатиями. За обедом Артем налил ему компота больше, чем другим, и поощрительно сказал:
- Поправляйся!
На следующий день в начале самоподготовки Авилкин занимался рассеянно, немного отвык за время пребывания в больнице, но когда уличил себя в невнимательности, строго-настрого приказал самому себе:
- Учи, Авилка, а то скажут - класс подводишь, отсталый элемент… осколок облома…
Заткнув пальцами уши, покачиваясь, зубрил правило. Потом уши открыл, - решил: так удобнее и лучше.
Трех часов вечерней подготовки ему не хватило. География осталась недоученной, а он, пообещав учителю подготовить и часть пропущенного во время болезни материала, ни в коем случае не хотел нарушить слово.
Ложась спать, выглянул в нижнем белье в коридор. Трусцой подбежал к дежурному сержанту, сказал шопотом, приподнимаясь на цыпочках:
- Товарищ сержант, я вас очень прошу - разбудите меня за час до подъема, а то мне завтра краснеть придется.
- А почему вы сегодня не выучили?
- Понимаете, я сейчас двойные нормы выполняю… Немного не успел.
Сержант не стал вдаваться в подробности и обещал разбудить Павлика раньше других.
ГЛАВА XXIV
ЗРЕЛОСТЬ
"Так бывает в семье: ребенок, Васенька, сыночек и вдруг в какое-то утро заметишь - да ведь он уже взрослый! Совсем по-новому, серьезно посмотрит на тебя, снисходительно улыбнется при твоей шутке, рассчитанной на ребенка. У него на все теперь свои взгляды, свое мнение, и он не принимает, как прежде, бездумно готовые рецепты суждений. Когда же это пришло?" Так думал Боканов, прохаживаясь в фойе с Семеном и Владимиром, которых пригласил в театр.
До сих пор Сергей Павлович настолько близко стоял к ним, настолько привык и присмотрелся, что не замечал этого роста, взрослости, так ясно, как здесь - на людях, где юноши держали себя со скромным достоинством, в одно и то же время и сдержанно и непринужденно. Сергей Павлович понимал - они ни на минуту не забывают, что представляют училище.
Серьезно, негромкими голосами говорили они о душевной красоте, о благородстве и гордости, о том, что такое в своей сущности мужество и героизм.
Смотрели пьесу "Молодая гвардия". Ее уже однажды видели всем училищем, но приехал столичный театр, интересно было сравнить.
- Я считаю, - говорил Владимир, - что героизма "вообще" нет. Только поступок, совершенный на пользу народа, ради справедливого дела - героический. А действия, продиктованные честолюбием, корыстью, слепым фанатичном - далеки от героизма, хотя внешне могут быть эффектными.
Майор Боканов с гордостью прислушивался к новым интонациям в их голосах, свежим, собственным мыслям, внимательно, словно впервые видел, смотрел на них со стороны, как бы чужими глазами. Володя очень возмужал за последние месяцы. При взгляде на его тонкую, гибкую талию, плечи казались особенно широкими. Сложились окончательно черты волевого лица. Темные, блестящие волосы оттеняли высокий, чистый лоб. Из-под густых, с мягким изломом бровей открыто смотрели вдумчивые глаза с искорками живой мысли. Энергичный, раздвоенный, как у Артема, подбородок придавал лицу выражение настойчивости и прямоты.
У Семена исчезла былая мешковатость. Его движения, повороты сильного торса, шаг - оставляли впечатление легкости, гибкости, а лицо приобрело недостававший ранее отпечаток твердости.
Спектакль окончился рано, и Сергей Павлович повел ребят к себе домой, поить чаем. Жена Боканова, по своему обыкновению, радушно стала угощать гостей. Сидя за столом, заговорили о Стаховиче из "Молодой гвардии".
- Слизняк! - с гадливым презрением бросил Владимир. - Да попадись я раненым в руки фашистов, я бы постарался убить следователя, в худшем случае - себя, если бы почувствовал, что силы иссякают и я не выдержу…
Боканов посмотрел в его смелые глаза, в самую глубину их и подумал: "Не рисуется… Это - зрелость". Она пришла в виде серьезных комсомольских дел, реферата "О приоритете советской науки", ответов на уроках логики. Сказалась в сплоченности коллектива, умении трудиться, сдерживать себя и быть исполнительным. Зрелость раскрылась в правдивости, смелой критике, страстной вере в дело победы коммунизма.
- Для нас, - убежденно сказал Семен, - общественный долг - учеба. И в ней, как в бою, победа сама не приходит.
Сергей Павлович ясно представил: вот сейчас, пока они здесь пьют чай, в классе над партой склонился Снопков или Братушкин, перед ними "Краткий курс истории ВКП(б)", томик ленинских сочинений. Они могли бы ограничиться учебником, но пытливый ум заставляет их до полуночи сидеть над конспектом, рыться в газетах и журналах.
- Вчера в спальне, - вспомнил Ковалев, - мы долго спорили, когда будет построен коммунизм? Один скептик говорит; "Не раньше, чем лет через пятьдесят, - пережитки капитализма в сознании, знаете как сильны!" А я думаю, товарищ майор, - гораздо быстрее, ведь за тридцать лет сколько мы успели сделать - народы сдружили, страну превратили в индустриальную, сельское хозяйство коллективизировали. Да мало ли еще что… Вот мы здесь, в училище, всего пять лет, а как изменились! Я по себе чувствую… Сказали бы мне сейчас: "Для тебя нет никаких писаных законов, делай, что хочешь". И я уверен, гадостей не делал бы, не бездельничал, - мне это все не по сердцу. Просто я это внутренне не принимаю. А ведь те, что после нас учиться будут, гораздо лучше нас станут…
… Юноши посидели еще немного и, распрощавшись, ушли в училище. Часы в столовой пробили половину двенадцатого. Сергей Павлович включил радио. В последних известиях передавали о только что построенном блюминге, о героях колхозных полей, о лесопосадочных машинах, - и эти простые, казалось бы, обыденные слова, звучали, как чудесная поэма, как лучшая музыка, какая только может быть.
"Построим, скоро построим, Володя!" - пообещал Боканов, мысленно продолжая недавний разговор.
Из репродуктора донесся шум Красной площади, автомобильные гудки.
- Помнишь? - спросил Сергей Павлович у жены, и она утвердительно кивнула головой, без слов зная, о чем он спрашивает. Как забыть ночь, в которую бродили по Москве, рука в руку, прислушиваясь к притихшему дыханию столицы?
- Видела, какие они? - пытливо приблизил он свое лицо к лицу Нины Васильевны и серые глаза его были ласковы. И этот вопрос, не имеющий никакого отношения ни к прослушанной передаче, ни к мыслям о Москве, - тоже безошибочно поняла Нина Васильевна.
- Славные, - сказала она.
- Могут отправляться в самостоятельный полет, - тихо произнес он и привычно потер рукой загорелую щеку. - Созрели… И к нам приходит зрелость. Научились находить тропу к каждому. Поняли - душевная теплота, близость здесь очень нужны, но это не снимает справедливую строгость и требование "пробовать человека на алмаз". Ясно стало - воспитателю никогда нельзя успокаиваться, надо неутомимо искать новые приемы, совершенствовать технику беседы, искусство сдержанности, концентрации воли. Понимаешь, даже осанка, даже выражение лица - немаловажные детали нашего дела. Зрелость - в несуетливости, в продуманности работы и, если хочешь, во вчерашнем объединенном педсовете нашего коллектива офицеров с учителями мужской школы им. Чкалова. Знаешь, какой вопрос мы совместно разбирали: "Какими методами добиваться воспитанности учащихся?".
Сергей Павлович сел на диван рядом с женой, она ласково провела рукой по его светлым, слегка вьющимся волосам.
- Знаешь, Нина, теперь движение вперед у нас будет увереннее, - убежденно сказал он, - появился опыт, крепкий фундамент традиций, сила здорового коллектива, им только управляй… А в коллективе хорошие качества быстрее распространяются. И, - Сергей Павлович внимательно посмотрел на жену, как бы проверяя себя, не заблуждается ли, - боюсь показаться самоуверенным, но, мне кажется, у нас самих появилась та "микронная точность" в работе, о которой я, помнишь, летом писал Алексею Николаевичу… Мы овладеваем технологией своего дела. Уже знаем, как при различных обстоятельствах разговаривать с воспитанником, встать, посмотреть, улыбнуться выразительно промолчать, как должно управлять своим голосом, настроением и жестом. Знаем, что взгляд может передавать гамму чувств - от добродушия до суровости. Даже приветствие, армейское приветствие, при всей своей уставной однотипности, имеет в наших условиях десяток оттенков - от холодности до душевного расположения. Это и дает ажурную тонкость в нашей работе…
Он остановился, снова пытливо посмотрел в глаза жены, нашел в них подтверждение и успокоенно откинулся на спинку дивана. Помолчал, прислушиваясь к чему-то в себе. Сказал негромко, мечтательно:
- Я, Ниночка, совершенно ясно представляю наше Завтра, которому готовим мы в училище не только воинов, но и просто хороших граждан. И уверяю тебя, они будут достойными своего времени!
ГЛАВА XXV
ВОСПИТАНИЕ ХАРАКТЕРА
Психологию преподавал в первой роте крупный, бритоголовый, с близорукими глазами, майор Бадаев. Предметом ребята очень заинтересовались. Даже Савва Братушкин, - вначале относившийся скептически к новому предмету и ворчавший: "Загромождают программу, дали бы побольше военных дисциплин", - вскоре говорил одобрительно:
- Толковое дело. Воспитывать бойцов будем - пригодится. Я недавно читал высказывание одного генерал-полковника авиации: "Мои успехи в авиации на 99 процентов относятся к умению изучить и совершенствовать себя". Герой Советского Союза так высказался!
Поэтому, когда майор Бадаев предложил написать домашнее сочинение; "Как я воспитываю свою волю", - выпускники охотно принялись за работу. Сколько было споров, поисков нужной литературы, обдумывания плана.
Сергей Павлович попросил Бадаева дать ему эти сочинения. Он читал их весь вечер, но о затраченном времени не пожалел.
"От природы хилый, худенький, - писал Ковалев, - я, когда попал в училище, где уже не было заботящейся обо мне матери, сразу столкнулся с рядом препятствий.
Обидная снисходительность товарищей, выявление моих физических недостатков на медицинских осмотрах, сочувственные взгляды офицеров - все это больно задевало самолюбие, вызывало тяжелые душевные переживания, о которых никто не знал, - я был тогда очень скрытен.
Болезнь корью еще больше подорвала здоровье. Прямо позор, но я не мог отжаться на полу даже шесть раз, слабые руки подламывались. Наконец, я взбунтовался против самого себя. Что же это такое, не сам ли человек кузнец своей воли? - спрашивал я у себя. И твердо решил: повести непримиримую борьбу с немощью!..
К этому времени я впервые ясно представил и будущее. Стать офицером лучшей армии мира - это обязывает ко многому, но надо же по-настоящему хотеть! Страстно! Самоотверженно! Устранить ряд помех и в числе их мою ненавистную "квелость". "Хотеть - значит мочь", - любил говорить большевик Котовский.
Звёнышками, за которые я первоначально ухватился, были физкультура и спорт. С их помощью я надеялся воспитать упорство, систематичность, уменье преодолевать трудности. Наш капитан помог мне продумать систему занятий. Приучившись к постоянной тренировке, я через некоторое время добился первых скромных успехов. Как я обрадовался, когда смог держать "угол"! Первый шаг был сделан! Потом научился жать стойку на руках, выполнять ряд упражнений на снарядах, на зачетах прилично бросил гранату. С каждым днем настроение улучшалось, появилась моральная удовлетворенность, я даже учиться лучше стал, разорвал кольцо скрытного характера.
Но вот одна странность характера осталась у меня и поныне: когда меня хвалят, ставят в пример, - делается совестно и даже неприятно, потому что я считаю, что говорят обо мне лучше, чем я есть на самом деле. Недовольство же мною или временные неудачи еще больше разжигают на преодоление препятствий, удесятеряют энергию. Я приучил себя к равнодушному восприятию похвал, чтобы предупредить излишнюю самонадеянность, стараюсь смотреть на свои действия как бы со стороны и частенько внутренне подтруниваю: "Зазнаешься? Думаешь, - достиг многого? Рано еще на лаврах почивать".
Для меня недоработанным вопросом воспитания воли, несомненно, остается борьба с вспыльчивостью, невыдержанностью. Даже маленьких побед над собой я насчитываю еще немного, - бывают срывы. Я долго был, например, рабом своей страсти - игры в футбол, но со временем подчинил ее разуму и сейчас, если мне говорят: "На стадионе игра", - я не брошу, как раньше, то важное или нужное дело, которым занимаюсь. Однажды я надел уже футбольную форму, бутцы, но дежурный офицер приказал мне помочь Геннадию Пашкову домыть полы: "Помогите товарищу". Мне хотелось крикнуть: "Но ведь не моя очередь!", но я внешне спокойно сказал: "Слушаюсь"".
… Боканов, читая это место, удовлетворенно улыбнулся, Припомнил и еще один случай. Володя собирался в субботний вечер к Богачевым, а он подозвал его и, протягивая письмо, приказал:
- Срочно доставьте майору Веденкину на дом.
Письмо не было спешным, офицер мог бы переслать его с сигналистом, но следовало упражнять Володю в беспрекословном подчинении.
Тень недовольства пробежала по лицу Ковалева, однако, он согнал ее и с готовностью ответил:
- Слушаюсь, доставить письмо майору Веденкину…
"Я теперь чувствую, - читал Боканов дальше, - что выполнение приказаний перестало быть для меня бременем, превратилось в долг, который я выполняю легко и охотно.
Конечно, у меня еще нет качеств, присущих истинно-волевому человеку, - такому, как Александр Матросов, - это не так сразу приходит".
Здесь Сергей Павлович не выдержал. Выйдя из кабинета в столовую, он, обращаясь к жене, воскликнул: