- Немного, - ответил, вставая Ковалев. - У меня в конце месяца снова беседа, я тогда возвращусь к этому.
- Добре, - кивнул Гербов и продолжал:
- Я проверил, как комсомолец Снопков сделал у складских рабочих политинформацию о предстоящих выборах в местные Советы. Хорошо сделал. Меня только вот что интересует, - обратился он к редактору ротной газеты Савве Братушкину, - почему вы все это не освещаете в печати? И вот что еще: ты знаешь, что у нас среди суворовцев четыре молодых избирателя? - Семен перешел на ты. - Не знаешь? Очень жаль! Гордость училища - а ты, как редактор, бездействуешь… или ждешь сигнала секретаря парторганизации, - мол, выпустите бюллетень. А сами мы что - догадаться не можем? Я думаю, товарищи, надо поместить портреты наших избирателей и пусть каждый из них напишет: "За что я буду голосовать".
Наконец, когда все самые важные вопросы были разрешены, председательствующий объявил:
- Разберем персональное дело члена ВЛКСМ товарища Пашкова.
По классу прошла едва заметная волна оживления и настороженно затихла. Геннадий держал себя, как и решил заранее, - вызывающе. "Все равно вы меня исключите, - словно говорил его вид, - так не позволю я вам гордость мою сломить".
Он наигранно-иронически улыбался, то и дело осторожно притрагивался ладонью к мягкой, вьющейся шевелюре - словно бы проверяя - в порядке ли? Заученно говорил, не слушая других:
- Вам какое дело до моих взглядов? Залезли в чужой дневник. Факт!
Бормотал одно и то же, сам себя убеждая и успокаивая. Его лицо порозовело, глаза блестели и синева под ними сгустилась до темноты. Боканов невольно залюбовался: "Красивый парень!" - и тотчас же подумал по-другому:
"Но есть что-то неприятное в этой красоте… от самолюбования, наверно".
Капитан оглядел внимательно всех ребят, будто видел впервые. Вспомнил, как недавно капитан Волгин говорил: "Красота в том, чтобы они все была одинаковыми". Конечно, Волгин ошибается. Истинное мастерство воспитания не в штамповке, а в том, чтобы придать каждому члену коллектива прелесть разнообразия. Как были они разны внешне, когда только приехали в училище. Теперь появились: естественная для армии внешняя нивелировка, красивая одинаковость - легкий шаг, молодцеватость, осанка, уменье держать себя. Индивидуализация развивалась по линии внутреннего обогащения.
И, конечно, каждый из них неповторим…
Никакая форма, никакая строевая выучка не смогли бы лишить этого своеобразия, да никто и не ставил перед собой подобной задачи. Мягкий, деликатный, горящий внутренним огнем Сурков, добродушный, по серьезный и напористый Гербов, порывистый весельчак и непоседа Снопков. Если внимательно приглядеться, даже прическа, едва появившись, уже у каждого особенная: у Снопкова похожа на воинственные иглы дикообраза; пепельно-русые кудри Суркова придают его внешности отпечаток поэтичности; этого не скроешь я фуражкой, когда Андрей надевает ее - кудри безудержно вырываются на висках; небрежно, будто невзначай, спадает на белый широкий лоб Братушкина казачий чубчик; у Ковалева - энергичный деловой зачес назад, а рассыпчатые волосы Гербова распадаются "по-купечески" в стороны от пробора, шелковисто отливают, словно их только что вымыли. "Захотел стандарта", - иронически подумал Боканов, мысленно продолжая разговор с Волгиным.
… Гонор Пашкова сбили очень скоро, по его поведение, фальшивая поза оскорбленного только раздражали всех ребят.
- Ты понимаешь, что такое ленинско-сталинский комсомол? - в упор, медленно спрашивал Гербов. - Ты понимаешь перед кем сейчас стоишь? Я ему, товарищи, из устава прочитаю. Может, он этого не знает или забыл…
А прочитав, опять настойчиво требовал ответа:
- Ты в коммунистическом обществе думаешь жить или не думаешь? Прямо отвечай?.. Наплевал на уговор наш - жить дружно? Забыл, какое мы решение приняли: кто нарушит дружбу, отвечает перед всеми?
Ковалев, поднимаясь с места, так резко отбросил крышку парты, что она громко стукнула.
Лицо его, с темной полоской волос над верхней губой, было сурово.
- Мы здесь должны ему всю правду в лицо сказать, - отрывисто, внутренне сдерживая себя, сказал он. - Среди нас нет таких, что хотят жить по принципу: "Меня не трогай и я не трону". Так вот - слушай правду: ты - Нарцисс самовлюбленный! Вечно хвастаешь отцом. Ну, он - достойный человек, а ты-то при чем тут?
Володя перевел дыхание:
- Ты читаешь сейчас выступления Вышинского в ООН против поджигателей войны? Почему он так смело, сильно говорит? Да потому, что чувствует за собой весь сплоченный советский народ. Дружный! Это видит весь мир, а для тебя коллектив - ничто? Ты краем бы ума об этом подумал. В дневнике пишет, - обратился Ковалев к собранию, - плевать на нас!
Взорвались возмущенные голоса:
- Да что с ним долго разговаривать!
- Персона!
Володя снова глубоко вобрал воздух, гневно спросил Пашкова, шагнув к нему:
- Значит, тебе законы социалистического общества не дороги?
- А ты сам святой? - беспомощно огрызнулся Пашков.
- Нисколько, Я прямо могу сказать о своих недостатках, хотя очень недоволен ими.
Он приостановился, словно беря разгон, и выпалил:
- Я не всегда выдержан, как ни стремлюсь к этому.
Боканов удовлетворенно подумал: "Хорошо!"
И как водится в таких случаях, Пашкову припомнили "по совокупности" все: и то, что он пытался в позапрошлом году превратить малышей Тутукина в своих прислужников, поручал им чистить пуговицы на своей гимнастерке; и то, что в минувшем году не пошел вместе со всеми на субботник, а в лагерях отказался от одного общественного поручения: "Я - выпускник".
Но самым прямолинейно-суровым было выступление друга Геннадия - звонкоголосого, обычно смешливого Павлика Снопкова. Чувствовалось: нелегко ему отрывать от себя друга, делает он это с болью, но иначе поступить не может.
- Конечно, в нашем человеке надо прежде всего хорошее искать, видеть в нем товарища в общей борьбе и труде, - говорил Павлик, - но быть и беспощадным, если он мешает нам двигаться вперед… Правильно?
Павлик обвел присутствующих серьезным взглядом и, встретив подтверждение, продолжал:
- В комсомоле кто? Молодые коммунисты… а он какой же коммунист? - "Он" прозвучало отчужденно, будто отбросил последний мост, соединяющий с Геннадием.
- Мы должны вопрос решать государственно, - жестко сказал Снопков, - как индивидуалиста - исключить. - Пусть знает, как отрываться от коллектива. Если таких не учить, бесчестные люди выйдут… Им до всех дела нет, - только б самим покрасоваться…
Вот когда Пашкова проняло. Он поднялся, судорожно прикусил губу. Ни слова не произнеся, снова сел. Потом опять вскочил. Глухо сказал:
- Я вас прошу… Конечно, поздно… Хорошо, что вы прямо и правду… Но если поверите… - И умолк.
Его исключили из комсомола единогласно. В протоколе записали: "Довести решение до сведения всех комсомольских групп".
Сергей Павлович понимал, почему они поступили так: они думали не только о себе, - хотели на этом примере научить и других.
Конечно, офицер мог выступить с защитой и, скорее всего, сила его авторитета, уважение к нему склонили бы комсомольцев к иному решению. Но это было бы сделано для него, а не для Пашкова. Воспитатель же хотел, чтобы комсомольцы сами пришли к мысли: Геннадий не потерян окончательно для коллектива, потрудиться над ним стоит, чтобы возвратить его в дружную семью, двадцать три уже настолько сильнее одного, что могут не только избавиться от этого одного, если в том есть необходимость, но и переделать его.
… Боканов медленно шел пустынной улицей домой. Его преследовало сознание собственной вины, в какой-то части своего решения комсомольское собрание осудило и его, воспитателя. Да что в какой-то в решающей! Упустил Геннадия из вида. Успокоило видимое благополучие…
Но было в сегодняшнем собрании и радостное открытие: комсомол училища перестал нуждаться в мелочной опеке, поднялась на помощь воспитателям чудесная сила - теперь только направляй ее. И на главный, самый главный вопрос: куда идет коллектив? - воспитатель получил сейчас успокоительный ответ. Еще два года назад у него в отделении было ряд "отделений": группа боксеров, несколько авиамоделистов, четверка филателистов, - сплоченного же коллектива не было. А теперь, при всем многообразии личных увлечений, возникла единая основа: честь взвода, общность - интересов, товарищеская спайка.
Где-то далеко прозвенел, проскрежетал на повороте трамвай. Шуршали под ногами листья. Вынырнули из темноты светящиеся фары машины и, на мгновенье осветив дорогу, длинный забор, свернули в переулок.
"Индивидуальный подход к детям", - вел с кем-то обычный, вечерний разговор Боканов. Он любил вот так, возвращаясь домой, подвести итог дню, подумать о завтра. "Но нельзя переоценивать этот "индивидуальный подход". Он необходим, но не предполагает обывательскую суету вокруг выламывающейся "персоны". Важен путь коллектива… чтобы товарищ уважал товарища… Надо - беспрекословно подчинись ему; надо - прикажи и потребуй исполнения. Умей прямо говорить правду и выслушивать ее, если даже очень неприятно. В этом - тоже мужество и чистота отношений".
Сергей Павлович прислушался к каким-то странным звукам в темном беззвездном небе. Подняв лицо вверх, силился понять, что это? Наконец, догадался - курлыкали журавли, улетая на юг…
ГЛАВА X
РАСЦВЕТ БРАТСТВА
Стояло погожее утро поздней осени, - с тонким ледком подмерзших лужиц, высоким бледным небом, сизым инеем на поникшей траве. Утро, в которое легко дышится, играет румянец на мальчишеских щеках и голоса звучат особенно звонко. Все училище высыпало на улицу - благоустраивать город. Глухие звуки лопат походили на докторское выстукивание.
Город - в строительных лесах, с мостовыми, развороченными для прокладки кабеля, с грудами песка, штабелями кирпича и леса - походил на огромный лагерь новостройки. Черный дым стлался над котлами с асфальтом. Над решетчатыми воротами сквера висели портреты стахановцев, уже выполнивших годовой план пятилетки. Проворно бегали грузовые машины. Монтеры укрепляли на высоких железных столбах шары плафонов.
Ритм труда, общее увлечение им передались и суворовцам.
Отряды их, "приданные" телефонистам, водопроводчикам, землекопам, влились в общую массу - отличала только одежда.
Отделению Беседы поручили посадить саженцы за городским стадионом. Работали дружно, все вместе, не было только Ильюши Кошелева, - он колол дрова, да Павлика Авилкина - он мыл полы в классе.
Оркестр почти непрерывно играл марши и веселые песни. Под них работалось особенно хорошо.
Капитан Беседа, с лопатой в руках, взмокший, на минуту выпрямился, любовно посмотрел на многочисленные фигурки с кирками, лопатами, ломами. Они копошились в земле, перекликались, подбадривали друг друга…
Дадико, как всегда, старался быть поближе к Володе. Ковалев уступил ему только что вырытую ямку, а сам начал копать рядом, тихо мурлыча, в лад оркестру, песенку.
- Володя, - мечтательно спросил Дадико, склонив голову на бок и любуясь посаженным деревцом, - как ты думаешь, при коммунизме здесь тенистая аллея будет?
Ковалев ласково-поощрительно взглянул на Мамуашвили:
- Будет! - уверенно сказал он. - А мы с тобой, уже офицерами, приедем в наше училище в гости, и зайдем сюда, погулять… Ты станешь капитаном… Здорово? а? Капитан Мамуашвили!
У Дадико от удовольствия мгновенно порозовели упругие щеки, растянулись толстые губы, ему тоже хотелось сказать что-нибудь приятное другу, но он не знал что.
- А я тебя… я тебя… тогда в кино поведу… и мороженым угощу!.. - Дадико представлялось это пределом будущих возможностей, и он готов был щедро предоставить их другу. Он снял фуражку, подставил ветру разгоряченную голову. Короткие, жесткие волосы, похожие на темный плющ, слегка курчавились.
- Наденьте, простудитесь, - раздался голос Беседы, и Дадико поспешно надел фуражку.
…После обеда старшие роты отправлялись в городской театр. Володя остался, потому что еще утром обещал Павлику и Ильюше, освободившимся от наряда, пойти в гости к Боканову - Сергей Павлович давно приглашал их к себе.
Боканова они застали в синем комбинезоне, он возился к сарае с мотоциклом. Они охотно стали помогать офицеру.
Когда, получасом позже, вместе с Сергеем Павловичем; вошли в дом, их встретила жена Боканова, - хрупкая маленькая женщина, с большими серьезными глазами на очень бледном лице. Она приветливо улыбнулась, отчего сразу стала похожа на девочку подростка, и, глядя на ребят, сказала:
- Я сама угадаю… Это - Павлик Авилкин, изобретательный редактор "Боевого листка".
Павлик польщено просиял.
- А это, - Нина Васильевна замялась, боясь ошибиться. Судя по ушам-лопушкам, о которых Сергей Павлович ей рассказывал, второй был Ильюша…
- Суворовец Кошелев, - не выдержал паузы и щелкнул каблуками Ильюша.
- Я так и думала, - мягко улыбнулась Нина Васильевна.
- А с Володей мы старые знакомые! - весело заключила она. - Прошу вас, дорогие гости, в столовую.
Ильюша и Павлик чинно сели за массивный стол, покрытый кремовой скатертью, положили руки на колени, с любопытством огляделись.
Над кушеткой, на огромном, в полстены, ковре, висели оленьи рога, охотничья сумка и ружье. В простенке между окнами - картина "Степь ковыльная", на небольшом столике, в углу комнаты, отливал коричневым лаком радиоприемник, накрытый вышитой дорожкой.
"Рижский", - со знанием дела мысленно отметил Кошелев. Боканов перехватил взгляд Ильюши и подойдя к приемнику включил его - передавали музыкально-литературный концерт "Чайковский в Клину". Сергей Павлович вышел снять комбинезон, а Нина Васильевна стала накрывать на стол, расспрашивая ребят о их делах. "Жаль, что ушел Витюшка", - с сожалением подумала она о сыне, - он с бабушкой был в гостях.
Володя чувствовал себя у Бокановых как дома и ему хотелось, чтобы Кошелев и Авилкин в первый же свой приход тоже почувствовали простоту и сердечность этой семьи. Да они и действительно быстро освоились, вскоре им казалось, что они давно знают и внимательную, ласковую Нину Васильевну и такого веселого, доброго Сергея Павловича, совсем не похожего на сдержанного, подтянутого капитана Боканова, которого они всегда почтительно приветствовали в училище, перешептываясь за его спиной: "Из первой роты… Строгий!"
Сергей Павлович возвратился в столовую, и разговор стал еще оживленнее.
К чаю Нина Васильевна поставила на стол коробку с шоколадными конфетами, а сама ушла, сказав на прощанье:
- Вы не стесняйтесь и еще приходите, а я должна вас покинуть, - вызывают в больницу, - я там врачом работаю…
"Чудно́е название, - размышлял Авилкин, - "пьяная вишня". В рот возьмешь, зубами едва надавишь - сладость разливается". Авилкин никогда не ел такого и ему хотелось брать из коробки еще и еще, да чёртов Кошель осуждающе смотрел и жал под столом ногу.
Боканов спросил Павлика о бабушке - пишет ли, потом об учебе - много ли хороших оценок?
Авилкин, метнув на Ильюшу быстрый взгляд, завербовав его в сообщники, оживленно ответил:
- Хватает!
Но вмешался Ковалев:
- У него, Сергей Павлович, даже двойки есть, - ленится. Володя неодобрительно посмотрел на Авилкина:
- В комсомол собираешься, а кто ж тебя примет?
Павлик невразумительно забормотал:
- Случайно схватил… Майор Веденкин придрался… все даты знал, только одну забыл… Людовика… Каждого эксплуататора запоминай!
И, желая отвести внимание от неприятной темы, с напускной веселостью воскликнул:
- А я на батарее ранен!
Ильюша, спеша на помощь товарищу, опросил крайне заинтересованным видом:
- Да ну?
- Точно! Бежал по коридору и об угол батареи для отопления ка-а-к треснулся!
Но Ковалев не унимался. Павлик был уже не рад и пьяным вишням:
- А почему ты вчера тройку по математике получил? У тебя же хорошие способности, мне говорил Сергей Герасимович, он ассистентом у вас был на экзаменах… Что же получается? Все люди нашей страны по-большевистски пятилетку выполняют, а ты в полсилы работаешь…
Авилкин молчал. Действительно, - не подготовился по математике как следует.
- Ждет варягов, а сам бездействует, - не выдержал Кошелев.
Авилкина так "прижали", что он вынужден был дать обещание - эту четверть закончить хорошо.
И, словно подводя итог только что испытанным неприятностям, Павлик признался:
- Очень не люблю, если окружающие недовольны…
- А я володино стихотворение наизусть выучил, - торжествуя, сообщил вдруг Боканову Ильюша. И, не ожидая просьб, вобрав голову в плечи и устремив глаза вверх, начал декламировать. Это, видно, доставляло ему большое удовольствие.
И если только мы услышим
Набат войны - предвестник зла,
Мы в дневнике войны запишем
Простые наши имена!
Володе и приятно было, что Ильюша, ни слова не сказав ему, переписал из альманаха первой роты стихотворение, выучил его, и, вместе с тем, Володя чувствовал неловкость - Сергей Павлович, чего доброго, мог подумать, что он гонится за известностью. А это неверно: когда пишешь стихи, стремишься только к одному - выразить чувства, теснящиеся в груди, излить то, что волнует.
- Неплохое стихотворение, - одобрительно сказал Боканов Володе, - но, знаешь, надо упорнее искать свои краски-образы, детали, "Набат войны" слишком литературно. Ты не бросай писать и когда офицером станешь.
- Ни за что! - горячо воскликнул Володя, - я сначала думал: может быть, я, как дилетант, разбрасываюсь: то увлекался театром, потом поэзией, боксом. У Герцена где-то сказано - "дилетанты - люди предисловия, заглавного листа"… Это верно, но раз ясен стержень жизни - стать офицером, все остальное только укрепит его, а меня обогатит…
Боканов, соглашаясь, кивнул головой. Ильюша и Павлик умолкли, внимательно слушая Ковалева.
- Я когда-нибудь напишу поэму! - невольно вырвалось у Володи сокровенное, и глаза его взволнованно заблестели. - О нашем училище, о дружбе, офицерах.
… Проводив гостей, Сергей Павлович подсел к столу, чтобы записать мысли, вызванные приходом ребят.
Он не мог ошибиться, - это было совершенно очевидно, - среди суворовцев расцветало братство, о котором мечтали, которое выращивали все эти годы, любовно и терпеливо, изо дня в день.
Приходилось тонко, ненавязчиво направлять работу комсомольцев, подсказывать формы ее, поощрять заботливость старших о младших. Чтобы чувствовали важность порученного дела, временами вызывать даже на партийное бюро.
И дружба росла, превращалась в драгоценную основу жизни училища.
Ради одного этого стоило отдавать всего себя работе.