* * *
От Боканова Володя пошел к Галинке. Встреча оказалась совсем не такой, какую рисовал в воображении, гораздо лучшей, чем представлялось.
Галинку он застал за стиркой. Днем она тоже участвовала в субботнике и поэтому так поздно затеяла стирку. Девушка за лето загорела, стала совсем смуглой. Косы у нее были заложены по-новому - венчиком вокруг головы и это делало ее старше.
Увидя Володю, Галинка радостно улыбнулась, сверкнув рядом белоснежных зубов. "Нет, она не сердится на меня за письмо", - промелькнуло у него в голове. И в том, как она быстро опустила глаза, как стараясь преодолеть смущение, снова смело подняла их, была новая Галинка - в стократ красивее, лучше и дороже прежней.
И о чем бы они в этот вечер ни говорили: о новых книгах, что прочли во время каникул, пьесах, которые видели, - в каждом слове слышалось: "Как скучно было без тебя. Теперь наша дружба будет еще сильней".
Рассказывая о своем родном городе, о Жоре Шелесте и его деде, Володя почему-то подумал: "Сегодня же напишу маме… давно не писал". Он вспомнил их разговор, тогда, на диване, и сказал Галинке:
- Жаль, что ты не знаешь мою маму, вот посмотри…
Он бережно достал небольшую карточку и передал ее девушке.
Сблизив головы, они вместе стали разглядывать портрет. Антонины Васильевны.
ГЛАВА XI
ДНЕВНИК ВИЦЕ-СЕРЖАНТА КОВАЛЕВА
Самые древние старики в городе не помнили, чтобы когда-нибудь в середине октября было такое обледенение.
Несмотря на сильное похолодание, дождь шел два дня. Все деревья стали похожи на плакучие ивы. Более гибкие из них положили свои, еще зеленые, но в ледяной корке, головы на землю, и улицы вдруг стали светлыми, а тротуары исчезли - их загородила обледенелая чащоба. Непокорные деревья раскалывались с громким треском, падали с вывернутыми корнями.
На училищный сад тяжело было глядеть. Он припал к земле, стеклянно звеня сосульками, толстые стволы старчески поскрипывали.
А дождь все лил и лил, оттягивал бесчисленными сосульками провода, обрывал их, покрывал глазуревым узором заборы, сваливал телефонные столбы.
Володя в классе после уроков писал сочинение по литературе. Он сам облюбовал тему. "И Русь уже не та, и мы уже не те". С увлечением набрасывал черновик.
- "Да, мы новые люди! Задачи, стоящие перед нашим народом, мы считаем своими личными задачами. Мы будем жить "по Кошевому…" В наши руки передают знамя, которое мы пронесем в коммунизм. Так будем же бороться и побеждать".
В тот момент, когда Володя, закончив набросок сочинения, подошел к высокому окну класса, из-за синих туч выглянуло солнце - сад вспыхнул, ослепительно заблестел, как огромная хрустальная ваза. Ковалев залюбовался. То там, то здесь засветились синие, зеленые, яркожелтые огоньки - отсветы заходящего солнца. Сад оттаивал, отогревался… Володя решил выйти во двор немного развеяться, прежде чем переписывать сочинение начисто. По дороге он заглянул в музыкальную комнату, с полчаса поиграл, но сегодня не игралось, тянуло на воздух.
По широкой асфальтовой дорожке, пересекающей двор, шел Боканов.
- Решил голову проветрить, - общительно сказал ему Володя. Боканов одобрительно кивнул головой, прошел мимо, но, вспомнив что-то, окликнул:
- Володя, на минутку…
Ковалев возвратился.
- Ты обещал мне дать когда-нибудь прочитать свой дневник. Мне это было бы очень полезно… я изрядно забыл, о чем думают и мечтают в восемнадцать лет.
Он улыбнулся открытой, словно распахивающей сердце улыбкой, которая всегда обезоруживала Ковалева, располагала его к воспитателю.
Володя и Галинка писали дневник вместе: неделю - он, неделю - она, и в дни встреч передавали тетрадь друг другу. Боканов как-то уже обращался к Володе с такой просьбой. Тот сначала было с готовностью ответил: "Пожалуйста", но спохватился, вспомнив соавторство, рассказал о нем. Обещал "согласовать" и тогда дать. Теперь Ковалев с удовольствием ответил:
- Она не против… Я сейчас принесу, - и побежал в корпус. Он скоро возвратился. Передавая Сергею Павловичу завернутую тетрадь, смущенно сказал:
- Может, там ошибки… Или мысли глупые… Вы учтите, это мы для себя писали… Я не рассчитывал…
- Ничего, ничего, - успокоил Боканов. - Для меня ведь главное - яснее представить ваш внутренний мир. Я сегодня вечером прочту, а завтра возвращу…
* * *
После этого разговора Боканов три часа просидел на лекции "О половом воспитании".
Начальник санчасти полковник Райский подготовился плохо и несвязно бубнил что-то с трибуны об истории полового вопроса, о греках и арабах, глушил, по своему обыкновению, латынью.
"Парадокс какой-то получается, - молча злился Сергей Павлович. - Устраиваем бесчисленные собрания, совещания, обсуждаем, "как лучше воспитывать", и не можем заняться по-настоящему этим самым воспитанием, потому что… сверх меры заседаем".
Он нетерпеливо заглядывал в полученную тетрадь, выхватывал из нее отдельные места.
Домой пришел к десяти часам вечера, поужинал и, приготовив конспект завтрашнего урока, - предстояло изучение материальной части ручного пулемета, - смог, наконец, приняться за чтение дневника.
"…Армия стала моей семьей, - читал он. - Никакой другой жизни я не хочу. Горжусь тем, что мне предстоит служить в самой лучшей в мире армии, о грудь которой разбилась черная волна фашизма, в армии, вооруженной сталинской стратегией и тактикой. Я твердо решил быть пехотным офицером. Конечно, мечтаешь о подвигах летчиков, о героизме разведчиков, но, трезво говоря, царица-то полей - пехота. Ей, правда, трудно приходится, но кому на войне легко? Надо стать именно пехотным офицером. Я пришел к этому убеждению сравнительно недавно. У нас, в училище, была встреча с Героем Советского Союза полковником Образцовым - работником штаба военного округа. Он рассказывал много интересного, и я подумал: "Общевойсковик должен быть очень культурным офицером, он не может довольствоваться узкой специальностью. Будет трудно? Что ж, чем труднее - тем интереснее. Хочется не механически воспринимать военную науку, а двигать ее вперед, сказать новое слово в технике. Наши вожди революции в восемнадцать-двадцать лет уже совершали замечательные дела, и нас они учат - смело идите вперед, штурмуйте науку, берите ее крепости"".
"На днях, - читал дальше Боканов, - у меня был интересный разговор с Артемом. Мы говорили о книге. "Падение Берлина", и Каменюка, - наверно, вспомнив своих родителей, замученных фашистами, - с ненавистью воскликнул:
- Если бы я Берлин брал - всех немцев перебил бы!
Чувства его мне понятны, но все же следовало как-то убедительно и просто сказать ему о гуманизме нашей армии-освободительницы, о том, что она, борясь с фашизмом, спасала весь мир, все человеческое… И я привел эпизод, который слышал от майора Веденкина;
…Первого мая 1945 г. в горящем Берлине советский сержант, прошедший Сталинград, награжденный многими орденами, спас с риском для своей жизни немецкого ребенка, - вытащил его из-под развалин на "ничейной земле", бешено обстреливаемой немцами. У этого сержанта фашисты расстреляли малолетних сестру и брата, убили отца, жену, детей, сожгли дом. А он - сталинский солдат, столько раз глядевший смерти в глаза, сейчас, в поверженной вражеской столице, за несколько дней до окончания войны, полз, чтобы спасти немецкого ребенка, и при этом был тяжело ранен.
Рассказ мой произвел на Артема сильное впечатление. Когда я спросил его:
- Как ты думаешь, правильно поступил этот советский боец?
Каменюка бледный и решительный сказал:
- Правильно!
Посмотрел мне прямо в глаза и твердо добавил:
- Я бы тоже… так пополз… людей спасать… и в Берлине…"
"…Вчера после вечерней поверки генерал объявил нам благодарность за честный труд по благоустройству города. Было очень приятно. Мы действительно дружно поработали. Вот написал "мы" и подумал: какая же в этом слове огромная сила! Как радостно чувствовать себя частицей этого "мы", знать, что рядом с тобою верные друзья. Именно дружба делает нас непобедимыми и самыми богатыми на свете. (Не верю, чтобы Пашков не понимал этого!)".
Добрая треть тетради отведена была Володей под стихи. Наивные и незрелые, - то нежные, лирические, то громкие, как призывный клич, - они подкупали безыскусственностью и искренностью.
По всему видно было, - он мучительно искал рифмы, много раз перечеркивал строки.
Воспитатель с трудом разобрал в тетради мелко написанную строчку: "Хочу написать поэму: "Василий Теркин после демобилизации"".
За ней следовали стихи, озаглавленные "Пролог к поэме":
Я слышу неумолчный шум станков,
Могучие гудки твоих заводов,
Движенье тракторов и поездов
И гимн победный радостных народов.
Земля родная! Сколько пота, крови
В тебя вложил наш русский человек!
Мы строим мир, как день весенний, новый,
Мир коммунизма - наш счастливый век.
Чем ближе к концу дневника, тем чаще встречались несмелые, подкупающе-чистые признания в первом юношеском чувстве. Боканов читал:
"Я стоял бы у ворот всю ночь, до зари. Ты сказала, что веришь мне - и я счастлив! Я спросил - понимаешь ли ты, почему мне не хочется уходить, ты ответила, что понимаешь… Ночью снилась мама. Особенно запомнилось ее улыбающееся лицо и тихий голос, которым она произнесла: "Я тебя хорошо понимаю". Проснулся и подумал: "Жаль, что летом так мало рассказал ей о тебе". Сел писать ей длинное-предлинное письмо о тебе… о дружбе… обо всем самом хорошем…"
"… Завтра четверг. А кто понимает как - следует, что такое четверг? Четверг это день, от которого рукой подать до субботы, а в субботу мы встречаемся".
"… Вечером я возвращался от тебя, скорее, скорее добежал до первого фонаря, открыл тетрадь, жадно стал искать, что ты там написала:
"Володя, почему ты часто молчишь при встречах, или иногда как будто собираешься сказать что-то очень важное - и умолкаешь?"".
Пришел в училище, лег, не спится: "Галинка, я не могу тебе сказать то, что чувствую, боюсь, сказать что-нибудь лишнее. Не хватает слов… Ну как объяснить, что, когда я держу твою руку в своей, я счастлив…"
Дальше написано другим почерком:
"Выйду на улицу вечером и слышу сквозь шелест деревьев, сквозь неясные шорохи, легкие шаги позади себя, словно кто-то догоняет меня… И хочется убежать и хочется замедлить шаг, а оглянусь, думаю - Володя! а оказывается никого нет…"
* * *
Поздно ночью закончил Боканов чтение. Все было в этом дневнике и так, как он предполагал, и гораздо лучше - красивее, богаче. Сергей Павлович откинулся на спинку кресла, прикрыл рукой глаза. Хорошо ли, что у Володи появилось серьезное чувство к Гале Богачевой, не рано ли, не помешает ли?
И решил: "Нет, такое - чистое, юношеское - только украсит жизнь".
Вспомнилось, как года три назад развито было в училище какое-то нелепое, противоестественное "кавалерство" в тринадцать-четырнадцать лет. Виноваты были, конечно, сами офицеры. На вечера почему-то приглашали только девочек, смотрели сквозь пальцы на провожания, пошлые открытки с пылающими сердцами, записки, передаваемые через ограду. Русанов умиленно говорил: "У нас в кадетском тоже…" и поощрительно посмеивался.
Боканову стало не по себе, когда он однажды встретил на главной улице вечером "тутукинца" под ручку (обязательно под ручку!) с девочкой повыше его ростом. "Душка-военный" гордо шествовал, не поворачивая шею в высоком, стоячем воротнике, но, увидев офицера, шарахнулся в сторону, позорно покинув свою "даму" (сбежал, наверно, потому, что не имел увольнительной).
Офицеры, - правда, с некоторым запозданием, - спохватились. Для праздничных вечеров начали готовить пьесы, выступления хора, оркестра - и это вытеснило фокстроты. Стали едко высмеивать "женишков", заинтересовались семьями, которые принимали суворовцев; старались, и не без успеха, чтобы между мальчиками и девочками была хорошая дружба. В старшей роте, среди семнадцатилетних-восемнадцатилетних юношей появлялись ростки новых чувств, как это было и у Володи с Галинкой, но они только облагораживали отношения.
Недавно Боканов просматривал печатные труды ежегодных съездов офицеров кадетских корпусов старой России. С тревогой и обреченностью говорили воспитатели о росте среди кадетов венерических заболеваний, самоубийств, процветании пьянства, ругани, жестоких шуток и издевательств над малышами. Было бы прегрешением против истины утверждать, что в суворовских училищах - святое благолепие. Бывали аморальные поступки и здесь. Но они случались редко и обычно вызывали взрыв возмущения большинства, а с укреплением коллектива совсем исчезли. Записки Ковалева были лучшим подтверждением нравственного роста суворовцев. Самой упорной оказалась борьба с воришками, - исчезало казенное имущество. Решающую роль в этой борьбе сыграл, опять-таки, Зорин.
Два года назад воспитанник второй роты Коля Снитко украл у своего товарища перочинный нож. Товарищи побили его.
Зорин собрал роту. С едва уловимой насмешкой сказал неофициальным тоном:
- Молодцы-ы! Горой стали на защиту личной собственности! Прямо, как Артамоновы или Тит Титычи какие-нибудь. Меня только одно удивляет, почему при такой решительности вы примиряетесь с хищением государственной, социалистической собственности? Не потому ли, что у вас сильнее всего развиты именно частнособственнические инстинкты?
Кто-то оскорбленно возразил:
- Какие же мы частные собственники, мы при социализме живем…
- Но все ли вы делаете так, как требует социализм? - нахмурил брови Зорин. - В учебниках вы лист вырвете, а потом вашему наследнику в младшей роте нельзя будет урок подготовить. И получается - портите государственную собственность, а вред приносите и личности. Я вам напомню место из военной присяги.
Зорин произнес торжественным голосом;
"Я, гражданин Союза Советских Социалистических Республик, вступая в ряды Вооруженных Сил, принимаю присягу и торжественно клянусь… всемерно беречь военное и народное имущество…"
- Понимаете, товарищи? - спросил полковник и это прозвучало, как обращение равного к равным. - Понимаете? Никогда еще, никто не получал такого наследства, какое получаете вы… До революции передавали фамильное серебро, усадьбы и сундуки. Вам же вручают отцы драгоценный клад - единственное и первое в мире социалистическое государство!
… Воровство в училище прекратилось.
* * *
Боканов закрыл дневник Ковалева. Еще некоторое время посидел за столом, перебирая в памяти разговоры с воспитанниками, случаи педагогических провалов и побед. Подумал о своих юношах; "С ними теперь будто и легче работать - стали самостоятельнее, - но и труднее - воспитательное воздействие должно быть тоньше…"
Зазвонил телефон: подполковник Русанов вызывал в роту, - генерал назначил неожиданный выход в поле. Сергей Павлович стал быстро одеваться. Нина Васильевна сонным голосом спросила недовольно:
- Опять вызывают?
- Спи, спи, - ответил он и, бесшумно закрыв дверь, вышел на улицу. Холодный ветер резко ударил в лицо, разогнал сонливость. Одинокие фигуры прохожих, с трудом удерживая равновесие, скользили по мостовой. Когда Боканов подходил к училищу, окна коридоров светились утомленным предутренним светом. Массивное здание неясно проступало на фоне темносерого неба.
В коридорах училища было непривычно тихо. За дверьми спален несколько сотен угомонившихся мальчишек видели самые сладкие, предрассветные сны.
ГЛАВА XII
КАМЕНЮКУ ПРИНИМАЮТ В КОМСОМОЛ
К дню вступления в комсомол Артем готовился как к большому празднику. Но временами возникали сомнения: а вдруг не сможет ответить на какой-нибудь политический вопрос? Позор! И Артем лихорадочно перечитывал газеты. Потом опасность мерещилась с другой стороны: - по уставу ВЛКСМ забудет что-нибудь. И Каменюка ночью, тайком, пристраивал батарейку под кроватью - перечитывал параграфы устава. Утром приставал к товарищу, протягивая книжицу:
- А ну, проверь! Все пункты проверь!
Приближение дня приема наполнило до предела Артема чувством ответственности, возбужденным ожиданием решающего события в жизни. Во время занятия химического кружка Каменюка шикнул на хихикающего Авилкина:
- Хватит, слышишь!
- А тебе больше всех надо! - огрызнулся тот, вертя бронзовой головой.
Артем ничего не сказал, только посмотрел на Авилкина так, что Павлик мгновенно умолк.
Если Артема спрашивали теперь: "Ты правду говоришь?" С уст его готово было сорваться: "Конечно. Я же готовлюсь в комсомол!" Но что-то сдерживало напоминать об этом. И в самом молчании, достоинстве, с которым он утвердительно кивал головой, заключалось больше, чем в горячих заверениях.
Подал заявление в комсомол и Павлик Авилкин, но у него это получилось, как и многое, что он делал, очень бездумно. Можно было даже заподозрить: не хочет ли Авилкин только погреться славой вступающего? И, что особенно не нравилось Каменюке, - больно много Авилкин хвастал вступлением: скромности у человека не хватало.
Наконец, наступил день приема. Заявления рассматривало бюро третьей роты, потому что в роте Тутукина было пока только два комсомольца.
Явились на бюро гурьбой ребята из класса Беседы. Глазея, ждали событий. Пришел майор Веденкин. Алексея Николаевича не было, - его вызвали в округ. Присели на скамью Гербов и Ковалев, давший рекомендацию Артему. За длинным столом, покрытым кумачом, расположились члены бюро. На задней стене комнаты висел старательно написанный лозунг: "ВЛКСМ - верный помощник партии. Примем в комсомол самых достойных".
"Молодцы! - мысленно похвалил Веденкин, одобряя торжественные приготовления. - А то мы незаметно для себя стали обеднять прием, превратили его в будничное дело! Молодцы!".
Первым рассматривалось заявление Авилкина. Он, семеня, подошел к столу. Яснее проступили веснушки на побледневшем лице, хитро забегали зеленоватые глаза - видно, и здесь собирался финтить.
Майор Веденкин, узнав, что Авилкина хотят принять в комсомол, очень удивился этому и решил обязательно быть на бюро - ребята могут допустить ошибку.
Виктор Николаевич сидел, опираясь на палочку.
Врачи установили у него ишиас, строго-настрого приказывали лечь в больницу, но Веденкин отмахивался: "Перележу дома".
Жене говорил:
- Чудаки! Разве имеет право болеть учитель, да еще в конце четверти? От одной мысли, что программа не пройдена, что Дадико остается еще без оценки, а Максим сам не сумеет подготовить доклад - мне станет хуже…
И Веденкин утром дома кое-как лечился - мешочками с горячим песком, а к полдню упрямо ковылял в училище. Сейчас, глядя на Авилкина, он думал: "Рановато вам, Павел Анатольевич, в комсомол, рановато". Припомнились недавние его штуки: перевязал голову бинтом, желая отпустить прическу, недозволенную в младшей роте; на уроке английского языка, симулируя вывихнутую шею, страдальчески объяснял Нине Осиповне - "Нервы развинтились"; у майора Тутукина просил умиленно: "Выпишите мне, пожалуйста, на каждое утро по два яйца - для командного голоса".
Но Авилкина "раскусили" сразу и без вмешательства Виктора Николаевича, тем более, что усердно помогали этому товарищи Павлика по отделению, принявшие самое живое участие в событиях, как лично их касающихся.