– Ну, хорошо. Будем тебе Анной называть, только скажи, как тебя по-батюшке? Ты ворона Меркита надвое разрубила, не можно с тобой говорить без уважения.
С трудом проглатываю приступ смеха – никому раньше не приходило в голову демонстрировать мне уважение таким способом. Фрол заторопился вперед предупредить о внезапных гостях родительницу. Уверил, что если мать все же "разогревается" – отведет ей глаза, и мы успеем разбежаться и спрятаться в лесу. Странный он все-таки, улучив момент, спрашиваю у Власа:
– Слушай, а как твой брат узнал, что я ворона убила, или еще раньше – что именно ворон огонь в санях разжег?
– Ничего он не знает, просто видит, – шепотом, чтобы брат не услышал, ответил мне Влас. – Меркиту служат волчьи духи, а Фролке – медвежьи. Он еще малым дитем в лесу заблудился, так медведи его в свою берлогу впустили. Три дня грели, кормили, обихаживали, пока мать его отыскала! Любого насмерть задрали бы, а Фрола – нет. Значит, учуяли в нем сродника, своего медвежьего духа. С тех пор и видит такое, что простым смертным не полагается.
Я вытащила из кармана коготь и показала Власу:
– Видишь, это медвежий…
Влас поднес коготь к глазам и изучил с разных сторон:
– Знатный был зверь, огромадный!
– Полярный, то есть белый медведь…
– Медведь сам тебе коготь отдал?
– Сомневаюсь, что сам. Его убили. Я к нему уже к мертвому подошла и отрезала коготь. Вот такая история.
– Ясно, – кивнул Влас, возвращая мне трофей, – потому тебя, тетенька, шаманов морок не взял. Ты этот коготь пуще глаза береги и всегда при себе держи: медвежий дух от всякого другого духа заступник, свою силу с тобой разделит. Только матери не говори, что я тебе про лесных духов сказывал – нам духов поминать строго возбраняется. Видишь, наша матушка, Настасья Васильевна, прямо сюда идет.
Действительно, Фрол за руку вел к нам высокую, худую женщину, через плечо у нее было переброшено двуствольное ружье…
4
Мама братьев Киреевых выглядит совсем молодой – даже не верится, что у нее сыновья-подростки. Но черный платок, надвинутый до самых бровей, длинная темная одежда, бледность и поджатые губы добавляли ей строгости. Женщина посмотрела на нас, оценивая, приподняла светлую бровь и указала на двери двухэтажного строения:
– Что стоите столбами? Идите в дом!
Фрол попытался было вывернуться и ускользнуть из-под материнской руки, но был пойман за воротник меховой куртки:
– До вас обоих тоже касается. Сейчас же в дом! Там будем разговаривать.
Мы двинулись через двор, приминая подошвами ботинок молодую зеленую травку. Влас распахнул перед нами двери дома, а Настасья Васильевна скомандовала:
– Несите барышню наверх, а этого… – Она склонилась к Дану, коснулась тыльной стороной ладони лба, провела ладонью над лицом, затем приподняла веко. – Пока в сенях оставьте!
От ее слов меня охватило беспокойство – затаившийся в груди холод растекся до самых кончиков пальцев, мне хотелось расспросить ее, что с Данилом, но язык как будто примерз к нёбу.
Прямо мне под ноги бросилась кошка – спрыгнула со скамьи и юркнула в дом, опередив и гостей, и хозяев. На зеленую полянку свалился белый филин, вид у него был удивленный и всклокоченный, прямиком на него из поднебесья спикировала грозная, хищная птица с когтистыми лапами.
– Ястреб! – крикнул Влас.
Выдрала пучок белых перьев и уже готовилась добить свою жертву, но я схватила деревянный чурбак – множество таких деревяшек было аккуратно сложено у стены дома, ими топят печь – и со всей силы швырнула в ястреба. Перья и кровь брызнули в разные стороны, птица шаром покатилась по двору, не в силах взлететь, и, припадая на лапу, заковыляла к лесу. Исчезла в кустарнике за забором. Настасья Васильевна подняла сложенные вместе указательный и средний пальцы, перекрестилась, пробормотала:
– Филин среди белого дня к большой беде! Но на все воля божия… – Она вздохнула, зачерпнула большим деревянным ковшом воды из стоявшей у дверей бочки, плеснула на траву, чтобы смыть кровавый след.
Филин, на которого упало несколько капель воды, отряхнулся и улетел прочь. Дверь за мною захлопнулась сама собой.
По короткой лестнице я поднялась на второй этаж следом за нашей хозяйкой. Настасья Васильевна проследила, как Влас с Никитой уложили больную на лоскутное одеяло. Потом своей рукой сдернула кружевное покрывало с пирамиды из подушек, громоздившейся на соседней кровати, устроила среди них уснувшего малыша, приложила ладони к его щекам, присела рядом и задумалась. Только потом сбросила верхнюю одежду, повязала холщовый передник и окликнула сына:
– Влас, поди сюда! Собери путникам обед, каша в печи, воды поставь нагреться, и вернешься сюда, поможешь с лечением, а брата сейчас пришли ко мне!
Мать сразу же вытолкнула Фрола из комнаты в боковой чуланчик, в сердцах хлопнула дверью. Низенькая дверца натужно скрипнула и приоткрылась, так что сквозь щель мне волей-неволей было слышно, как Настасья Васильевна отчитывает сына:
– Ах ты, гаденыш! Ты что с дитем сотворил? А?
– Прислал его немного, чтобы не хныкал в дороге… – нехотя признался Фрол.
– Прислал? Я тебе сколько раз запрещала такое делать? – Мать отвесила Фролу такой подзатыльник, что у менее крепкого мальчика голова уже отвалилась бы и каталась по полу, как футбольный мяч. – Дите холодное, как водяной змей! Невозможно его отдавать отцу в таком виде! Кто его теперь растормошит?
– Ну, я смогу его разбудить, если скажете.
Оба брата обращались к суровой Настасье Васильевне исключительно на "вы".
– Ты сегодня только одно сможешь – читать псалтырь с вечера до утра. Ясно?
– Угу. – Фрол шумно вздохнул. – Ладно, в Слободке его дед разбудит…
– Что? Какой он тебе дед? Чтобы я не слышала этого больше! Беда с тобой, Фролка. Собака, и та человеческое слово понимает, а ты – нет. Будешь коленями на горохе стоять!
Что-то с дробным стуком посыпалось на пол, я не выдержала, пододвинулась поближе к двери и заглянула в щелку. Настасья Васильевна действительно сыпала на пол из мешка самый настоящий горох! Сухие горошины раскатились по всему полу, понурый Фрол встал коленями прямо на них, взял с полки толстенную книгу в старинном кожаном окладе, открыл и приступил к чтению.
Я отскочила от двери и сделала вид, что копаюсь в рюкзаке – разбираю вещи. Некрасиво получится, если меня застанут за подслушиванием. Но мне надо срочно придумать, как избавить Фрола от наказания! Быстренько вытаскиваю из Иришкиного рюкзака зеркало, косметику и начинаю раскладывать по полочке – я не ошиблась! Настасья Васильевна действительно прямо от дверей шагнула ко мне, указала на зеркало, отвернулась и прикрыла глаза ладонью:
– Убери! Переверни сей же час! У нас здесь возбраняется зеркала держать. – Она протянула мне большой кусок тряпки. – Еще лучше заверни, а потом в реку выбросишь!
Сил выспрашивать или спорить у меня просто не осталось, я чувствую себя как воздушный шарик, из которого вдруг выпустили воздух! Из нижней части дома поднимались запахи еды, голова у меня закружилась, я опустилась на деревянную лавку у стены, Настасье Васильевне пришлось сунуть мне под нос пучок какой-то пряно пахнущей травы, чтобы я пришла в себя. Потом она сняла с полки большую бутыль из темного стекла, в которой плавали коренья, похожие на смешных пузатых человечков, накапала настоя в чашку с водой и сказала мне выпить. От этой мерзкой терпкой жидкости ко мне стали возвращаться силы и чувства. Я поняла, как сильно хочу поесть, смыть грязь с кожи и волос, выспаться – но больше всего остального хочу убраться из этого странного места, затерянного в лесах…
После обеда – нас угощали едой непривычной, но сытной – Настасья Васильевна поманила меня в сени и кивнула на Дана:
– Кем оне тебе доводятся?
Когда Дана укладывали в темных сенях, он был больше похож на труп, чем на живого человека. Сейчас шея у него аккуратно перевязана, губы, кожа и даже ногти выглядят совсем иначе – естественными и живыми. Но глаза по-прежнему закрыты, а руки безжизненно лежат поверх пестренького лоскутного одеяла.
– ОНЕ? – Я не сразу сообразила, что речь идет о Дане, который по возрасту уже заслужил обращение "вы". Действительно, кто? Я осторожно взяла его за руку: его веки чуть заметно вздрогнули. Нас связывает много разного, так много, что и слова подходящего не подобрать! Знакомый, друг, попутчик, парень – если я назову Дана любым из этих слов, получится неправильно. Но как объяснить человеку таких старообразных нравов, как Настасья Васильевна, что нас связывает, я тоже не знаю.
Целительница спрятала руки под передник, и вздохнула:
– Ему мне помочь нечем!
– Как?!
– Так. По вере мне должно помогать всякой божьей душе, что пребывает в пути. Любой путник, кто постучал в мои двери, получит помощь. Но этому мне помочь нечем, его я в дом не впускала. Черный Меркит неспроста послал за ним волка. Значит, его душа колдуну приглянулась: порченая она или проданная. Среди чистых ее не видно!
– Значит, он умрет?
– Как знать – на все божья воля. Тело зарастет, но душа не в моей власти.
В груди противно заныло, сейчас я разревусь, хотя не плакала уже очень-очень давно. Слезы уже текут по щекам, горячая, крупная капля плюхнулась мне на руку.
– Что же мне делать? Он мой брат! Старший, – пробормотала я сквозь всхлипы. – Есть хоть какое-то средство ему помочь? Что, что мне сделать…
Женщина намочила в кадушке с водой полотенце, протянула мне вытереть слезы, с сочувствием покачала головой:
– Ну, разве только если брат… Ты все же деток моих из часовни увела, нехорошо будет промолчать. Неправильно! – Она прикрыла двери в дом и понизила голос: – Пойди в Слободку и попроси старцев его душу в тело вернуть, им что за душа – без разницы. Они по своей родной вере живут, не единому Христу Богу, а своим духам кланяются. Мне с ними говорить не о чем, здесь я тебе не помощница. Сама в Слободку пойдешь?
– Пойду! – кивнула я, вытирая слезы.
– Ладно, научу тебя что делать. Дите, что вы с мальчишками принесли – сынишка старца Макария. Ты его отнесешь в Слободку, обскажешь его родителю, что и как было в Горелой часовне. Он перед тобой за свою кровиночку в долгу будет и спросит, чего хочешь? Тут уже ты плачь и проси его брату твоему душу вернуть. Макарий даром что старец, а человек незлобный. Он тебя отведет с таким прошением к самому старшему со всех старцев, к самому Феодосию, в чьей руке людские души, и сам за тебя попросит. Уяснила али повторить?
– Уяснила, – кивнула я.
– Иди одевайся. Сейчас дите принесу, его небось обыскались!
Одеться мне недолго, я взяла куртку и толкнула дверь, чтобы выйти во двор, но Настасья Васильевна удержала меня:
– Погоди! Ты что, к старцам прямо так собралась идти, в чем стоишь?
Пожимаю плечами. Другого гардероба у меня не припасено: я и так сменила перемазанные в дороге свитер и брюки на более-менее чистые, после того как вымылась.
– Надо подыскать тебе что-то из одежи…
– Спасибо, это лишнее! Не надо! – поспешно отказалась я, потому что уже наблюдала, как Настасья Васильевна извлекла из громадного сказочного сундука длинное платье с вышитым подолом и нарядила в него Иришку. Больной без разницы, в чем лежать на кровати, но я в таком долгополом одеянии не смогу пройти даже пяти шагов – запутаюсь и упаду.
– Ох, беда с тобой! Хотя… – Настасья Васильевна окинула меня взглядом. – Вид у тебя тощий и жалостный будет…
Судя по всему, обитатели Скита выбираются в Слободку нечасто – тропинка заросла высокой травой так, что не сразу найдешь. Я помахала рукой суровой женщине, замершей на крыльце, она тоже махнула мне в ответ и скрылась в доме, а я зашагала к Слободке. Но стоило мне обогнуть угол деревянной постройки на краю двора, как я услышала тихий свист, из-за поросли молодых кустиков возник Лёшка в надвинутом на глаза капюшоне и призывно махнул мне рукой, пришлось отклониться от маршрута:
– Лёшка, что у тебя случилось?
Мальчишка отодвинул капюшон с лица – я ахнула:
– Фрол??!
– Ага. Я тут спрятался за портомойней и тебя дожидаюсь.
– Мать тебя ругать не будет, что ты из чулана сбежал?
– Ругать не будет, сразу выдерет вожжами. Но это если узнает, что я сбег.
– Думаешь, не узнает? – засомневалась я.
– Откуда ей узнать? Лёшка в моей одеже в чулане остался, псалтырь читает – ему даже интересно. И матери со двора видно, как чья-то голова в окне качается. Еще Влас в горнице сидеть оставлен, он барышне ко лбу примочки прикладывает. Если мать поднимется наверх и спросит, все ли ладно, он кивнет. Кивнуть – это не языком солгать, грех невелик. Мы с братом сговорились, что не можно тебя одну в Слободку пускать…
Фрол вытащил из кармана куртки кепку с козырьком и прозрачного леденцового петушка на палочке. Кепку протянул мне:
– Надевай! Волоса все спрячь под картуз, потому как старец Макарий красивых любит, а без волос – какая же красота?
Я отдала ему спящего малыша и стала запихивать волосы под кепку.
– Тяжеленный какой! Незачем его на руках таскать, избалуется! – Фрол уложил его на траву и звонко щелкнул пальцами. Мальчуган сел и удивленно повертел головой:
– На тебе леденчик, Кирюша! Пойдешь с тетенькой до своего папки?
Кирюша кивнул, взял меня за руку и бодро потащил по тропинке вперед.
Волосы никак не хотели меня слушаться – справиться с ними одной рукой оказалось непросто. По привычке я вытащила зеркало, посмотрела в стекло – но вместо своего лица увидела, как по сверкающей поверхности мелькнуло темное нечто, похожее на страшную звериную маску! Вскрикнула от неожиданности и выронила зеркало, оно упало и покатилось по траве, я наступила на него ногой, чтобы остановить:
– Ой!
– Дух! Дух болотный нас подслушивал! Погоди, сейчас его словим и выкупного заставим дать…
Мальчишка вытащил белую тряпицу, набросил на зеркало, аккуратно продел уголки вниз, связал и убрал себе за пазуху, а потом продолжал наставлять меня:
– Тетенька Аня, ты у старцев ничего не ешь и не пей – иначе они у тебя и путь, и память отберут. Ежели же старцы впадут в недовольство, и захотят тебя вожжами выдрать, ты отвечай, что, считай, замужняя. Вот. У слободских так заведено, что замужнюю никто, кроме мужа, наказать не может.
– Веселая у вас здесь жизнь – не выдерут, так на горох поставят!
– А ты думала! – рассмеялся Фрол. – Вроде бы у вас жизнь другая?
– Другая!
Я оглянулась на знакомый голос – нас догонял Никита.
– У нас, Фрол, все другое, и детей никто не бьет…
– Разве мы с тобой, Никита, дети? – солидно приосанился Фрол. – Мы уже и ожениться можем, если, конечно, невест подходящих найдем.
Я не выдержала и рассмеялась:
– Ник, ты откуда взялся? Тоже невесту ищешь?
Он нехотя улыбнулся:
– Аня, я беспокоился. Влас сказал, ты пошла в Слободку, я думал ты одна… Но все равно, давай я с вами пойду… Можно?
– Можно, – вместо меня ответил Фрол. – Только тебя к старцам в дом не впустят.
– Какая разница? Я подожду Аню на улице…
– Жалко, мне в Слободку через веру даже носа казать нельзя, – вздохнул Фрол. – Вы идите по самой широкой улице, к высокому дому с каменным подклетом. Видишь?
– Вижу. Придем туда и что?
– Да ничего. Няньки Кирилла в окна увидят и сами к вам повыбегут. Но ты, тетенька, смотри – дите никому не отдавай! Только самому Макарию с рук на руки.
– А как я узнаю, кто из них Макарий?
– Тебе незачем. Кирюша своего тятю сам узнает. Вот. Старцы тебя будут расспрашивать и непременно заходят узнать, как ты в Горелую часовню попала. Ты им так и говори – не помню! Вошли в туман – ан оглянулись, и стоим около часовни…
– Разве можно врать? – усомнился Никита.
– В чем вранье-то? Вы разве по туману не шли?
– Шли. Все правильно…
– А лишнего говорить незачем. Что захотят, они сами увидят – на то они и старцы. Но если совсем худо придется, позовешь меня. – Фрол приложил ладонь ко лбу, на секунду прикрыл глаза. – Не криком, просто подумай!
5
Чужаки редко появляются в Слободке.
Все время, пока мы шагали по широкой пыльной улице, взгляды летели в меня, как вражеские стрелы. Женщины, сплошь в длинной одежде и головных платках, оглядывали нас и торопливо уводили домой детишек.
Ребята постарше, наоборот, выбегали во дворы, висли на заборах и таращились на нас, как на диковинную рекламу. Волосы почти у всех были очень светлыми, а у девочек еще и очень длинными, собранными в толстенные косы. Почти за каждым мутным оконцем лица всплывали как белые пятна. Одна старушка высунулась, плюнула нам вслед и захлопнула расписные ставни. Кажется, даже козы перестали щипать траву, а куры копаться в мусоре и задирали головы, чтобы взглянуть на пришлых.
Мы не успели пройти и половины улицы, как из основательного дома выбежала заплаканная девочка лет двенадцати в одной шелковой блузке, бросилась нам навстречу. Следом за девочкой появилась грузная тетка с ее меховой курткой в руках и сухонькая бабулька в черном. Бабулька вытянула руки вперед и растопырила пальцы, как будто собиралась ловить огромный мяч. При виде родственниц маленький Кирюша решил разреветься в голос и ухватил меня за руку:
– А… а… не пойду к Ниловне, к бабке не пойду! С тобой останусь!
Мне не оставалось ничего другого, как подхватить мальчугана на руки:
– Кирюша! – закричала девочка, оглянулась на своих спутниц и насупила брови. – Что встали? Бежите за тятей скорее! Братик отыскался!
Девочка поманила меня за собой в дом:
– Идемте! Мы Кирюшу уже не чаяли, что найдем…
Меня провели в большую комнату. Пол был застелен ковриками, у стены имелась нарядная высокая печка. На подоконниках цвели красненькие цветочки в горшках. Еще имелось несколько сундуков, стулья с гнутыми спинками и круглый стол под кружевной скатеркой. В середине стола стояла тарелка с пряниками, а на краешке – плетеная корзинка с неоконченной вышивкой и мотками цветных ниток.
Я не решилась вторгнуться в этот чужой мир и остановилась у самых дверей. Долго ждать мне не пришлось – девочка возвратилась в комнату вместе с высоким мужчиной. Несмотря на светлую окладистую бородку, он никак не тянул на "старца", даже пожилым не выглядел. Сомневаюсь, стоит ли отдавать ему мальчугана, но Кирюша надулся, обнял меня и объявил:
– К тяте не хочу, они заругаются и налупят меня…
Я торопливо заступилась за Кирюшу:
– Его не за что наказывать! Ребенок не виноват, что потерялся и напугался!
Мужчина взял со стола тарелку с пряниками и протянул мальчугану:
– Сыночка, с чего ты такой переполошенный? Кто тебя ругает? Возьми пряничек, угости… – Он на секунду заколебался, разглядывая меня. – Тетеньку…