* * *
Жизнь его была полна трудов, мучений, надежд, взлётов и разочарований. Глухота была только одним из ударов, которые на него постоянно сыпались. И может быть, самым тяжким из его несчастий было вечное одиночество.
"Ты уже не можешь жить для себя, - писал он, - ты должен жить только для других. Нет больше счастья для тебя нигде, кроме как в твоём искусстве. О господи, помоги мне одолеть самого себя!.."
Он одолел самого себя. Он не слышал, как исполнялись лучшие его вещи. Он знал, что многое из того, что он создал, станет понятно только будущим, далёким поколениям. Они услышат и оценят.
Он умер 26 марта 1827 года. В час его смерти над Веной пронеслась небывалая гроза. Выпал снег. Небо было свинцово-чёрное, гром катился сплошной волной.
Умирающий долго лежал с закрытыми глазами. Казалось, жизнь его покинула.
И тут комната словно вспыхнула от блеска молнии на снегу, а за ней раздался грохот, от которого весь дом вздрогнул.
Людвиг ван Бетховен открыл глаза, поднял руку со сжатым кулаком и погрозил небу. Затем рука его упала и дыхание прекратилось.
Дайте место Фигаро!
Двурогий серебряный месяц повис над итальянским городком Чепрано. На тёмно-синем небе торчали зубцы тюремной башни. Каменные улочки то ползли вверх ступеньками, то падали по крутому спуску и вливались в маленькую площадь, выложенную плитами.
Всё было белое и чёрное. Всё замерло в этом городке, где благоразумные люди ложились спать с заходом солнца.
В просторе ночи гулко пробили церковные часы. Это был звон для благоразумных людей. Он сообщал им, что ночь ещё не кончилась и что они обязаны спать в своих кроватях, пока их не позовут к ранней обедне.
Но в Италии, кроме людей благоразумных, есть ещё люди неблагоразумные. В тишине ночи звякнула гитара и приглушённый голос сладко пропел:
О, как молодость прекрасна,
Но она мгновенье длится,
Будем нынче веселиться,
А до завтра ждать опасно…
Где-то хлопнула дверь балкона и прозвенел смех. Смех в неустановленные часы, когда благочестивым горожанам полагается спать!
Но, может быть, это был не смех, а плеск воды? Человек, который ночью вышел из гостиницы в длинном чёрном плаще, остановился и прислушался. Кругом всё притаилось в спокойном свете луны. И вдруг тот же голос запел:
Меня ты встретишь, тебя я встречу…
- Какого дьявола поют они арию из "Танкреда"? - пробормотал человек в плаще и, крадучись, стал пробираться к площади.
Голос осмелел и, добравшись до верхних нот, развернул всю свою мощь - так, как поют в Италии, где голоса тем сильнее, чем они выше.
Под балконом приземистого домика, в тени, шевелилось несколько человек - двое с гитарами, один со скрипкой. Третий пел, а четвёртый стоял поодаль, опираясь на трость и закрыв лицо платком.
- Наёмная серенада! - прошептал человек в плаще.
Да, это был наёмный оркестр. И певец тоже был наёмный. Нанимателем, несомненно, был тот, кто не пел, а закрывал лицо. И видимо, все они были люди неблагоразумные.
Певец закончил под аккорд гитар. Наступило молчание. На балконе никто не шевелился.
- Э, синьор, - сказал певец, - тут ведь ничего не дождёшься. Барышня спит. Пожалуйте плату.
- Подождём ещё минуту, - отвечал тот, кто закрывал лицо.
- За три байокко я согласен спеть ещё раз, - продолжал певец, - а то ведь скоро начнёт светать, синьор, и долго ждать невозможно.
- Куда вы торопитесь? - раздражённо проговорил наниматель.
Певец пожал плечами и прислонился к стене.
- Прошу прощения, синьоры, - заговорил человек в плаще, - я здесь человек посторонний, но осмелюсь вмешаться. Арией из "Танкреда" вы никого не разбудите. Скорее, усыпите.
- О! - холодно произнёс наниматель. - Откуда вы явились, синьор?
- Из гостиницы. Я еду из Неаполя в Рим и заночевал в вашем уважаемом городе.
- И вы утверждаете, - запальчиво сказал певец, выходя на лунный свет, - и вы утверждаете, что арией из "Танкреда" можно усыплять людей?
- Да, я это утверждаю!
- В таком случае - о! - в таком случае вы ничего не смыслите в музыке! Вы знаете, кто сочинил "Танкреда"?
- Я догадываюсь, синьор!
- Догадывайтесь хоть до утра! Это сочинил Россини!
- Россини? Я так и думал! Человек, который не в состоянии отличить ля от ре!
- Тогда, синьор, позвольте вам сказать, что вы понятия не имеете о Россини!
- Как это я не имею понятия о Россини! Его нелепая музыка лезет мне в уши на всех остановках от Неаполя до…
- Остановитесь, синьор! Великий Россини! Маг и волшебник!
- Пустяки! - самодовольно заявил приезжий. - Ваш Россини не стоит и полбайокко по сравнению с Паизиелло!
- О! Паизиелло! - презрительно проронил наниматель, - Древняя развалина! Старается ходить на цыпочках и приседает, как старая дева, через каждые три такта!
- Ну нет, синьор, не говорите так! Я не вижу ничего плохого в том, что Паизиелло стар. Зато он итальянец с головы до ног. А ваш Россини просто ученик немцев!
- Ойме! - хором сказали все присутствующие, кроме старого скрипача, который исподлобья смотрел на приезжего, прижав к груди скрипку.
- Россини - ученик немцев? Да вы с ума сошли, синьор! Послушайте, вы сами, вероятно, немец?
- Ну уж никак нет! Я родился в Пезаро!
- Боже мой, вы земляк Россини!
- Да, я его земляк. И я утверждаю, что Россини смешон! Чудовищен! Убог! Я знаю Россини! Я знаю его наизусть!
Голоса становились всё громче.
- Что он делает! - кричал приезжий. - Он крадёт у самого себя! Он переносит вступление из "Пробного камня" в "Танкреда", да так, что этого никто не замечает!
- Ну, - небрежно заметил наниматель, - какое значение может иметь вступление? В это время публика в театре рассаживается по местам…
- Нет, синьор, вы ошибаетесь! Это лень, и больше ничего! Ваш Россини лентяй! И какая вялость мысли! Какое однообразие! Какая болтовня! Да он просто попугай! Он просто… тьфу!
- Синьор! - грозно возопил певец. - Как вы смеете говорить про маэстро Россини, что он просто "тьфу"?
Теперь кричали уже все, кроме старого скрипача.
- Россини - попугай! Вы слышали? Ему плевать на Россини! У него уши заложены пробками!
В домах на площади началось движение. Зажглись огни. Кто-то высунулся из окна со свечой в руке. На балконе показался старик в халате и ночном колпаке.
- Что ни говорите, синьоры, - произнёс он дребезжащим голосом, - а у Паизиелло есть хорошие находки. Взять хотя бы вот это…
Он принялся петь, разводя руками и кланяясь, но голос ему изменил, и он закашлялся. Внизу раздался смех.
- Вот для кого пишет Паизиелло, - ехидно заметил певец.
Шум на площади усиливался.
- Россини!.. Паизиелло!.. Попугай!.. Кто это сказал? Да тут не поймёшь ничего! Кто эти люди? Мадонна миа, и ночью спать не дают! Где жандармы? Кого убили?.. Да никого не убили!.. Э нет, синьора, одного проткнули шпагой! Я сама видела!.. О синьоры, вот карабинеры!
И в самом деле, в переулке показались два усатых молодца в киверах, с карабинами за плечами. Один из них нёс в руке фонарь.
Площадь мгновенно опустела, окна закрылись, балконная дверь захлопнулась. Людей словно ветром сдуло. Только один старый скрипач застрял под балконом.
- Эй, послушай, старик, где труп? - спросил жандарм, осветив его лицо фонарём.
- Ойме! Какой труп? Это не труп, а Россини!
- Где Россини?
- Убежал в переулок! Какие мы ослы! Он подшутил над нами! Он ругал изо всех сил самого себя!
- Ты с ума сошёл, старик! Тебе привиделось!
- Пусть небо поразит меня молнией, синьор офицер! Только что на этом месте стоял сам маэстро Джоаккино Россини и кричал, что Россини ничего не понимает в музыке!
- Гм… Значит, убийства не было?
- Мадонна! Какое убийство? Тут и не пахнет убийством!
Карабинер вздохнул.
- Какой бестолковый народ итальянцы! - проговорил он искренне. - Не могут спокойно спать по ночам, как полагается благоразумным людям!
* * *
В Риме готовился "сезон" 1816 года.
Сезон - это испытание для всех: для композиторов, для оркестрантов, для служителей театра, для любителей театра и, наконец, для покровителей театра.
В данном случае покровителем театра был герцог Сфорца Чезарини. Да, да, да, герцог! Из этого не следует, конечно, что он сам нанимал композиторов или певцов. Для этого у него был Бомпиани, старик Бомпиани… Ну, одним словом, тот Бомпиани, про которого говорили, что он когда-то убил свою тёщу. Ах, пречистая дева, кто знает? Может быть, убил, может быть, нет… Это, знаете ли, вовсе не мешало ему быть порядочным человеком. А кроме того, может быть, он сначала убил, а потом раскаялся?
Так вот, приближался сезон, и нужно было новую оперу. Сезон не может начаться со старой оперы. Сами понимаете, что и над Бомпиани, и над директором театра Арджентина, и даже над самим его светлостью герцогом стал бы смеяться весь Рим, если б они возобновили старую постановку. Рим получает новую оперу каждый год перед карнавалом. Это закон! Иначе сезон не сезон, а просто скука. Нет ничего хуже на свете, чем скучать!
Герцог Сфорца был, что называется, ни рыба ни мясо - не то что глуп, но и не то что умён, а так себе… Во всяком случае, он не разыгрывал из себя барина. Он очень волновался за оперу, потому что весь Рим очень хорошо знал, что его светлость понимает толк в композиторах и певцах и не станет покровительствовать крикунам и пустобрёхам.
- Это прекрасно, - сказал он старику Бомпиани, - это прекрасно, что вы пригласили Россини. Но что он нам сделает?
- Не знаю, ваша светлость.
- Но что он предлагает?
- Он ничего не предлагает.
- Пресвятая троица! Как же подписывать договор с человеком, который сам не знает, что он будет сочинять?
- Ваша светлость, но это Россини! Он что-нибудь да сочинит!
- О! Если он сочинит ещё одного "Аурелиана", он нас провалит. А если он нас провалит в карнавальный сезон, то мне придётся уехать из Рима! Меня засмеют!
Герцог намекал на неудачную оперу Россини "Аурелиан в Пальмире", которая была представлена один раз в 1814 году и освистана публикой.
- Ваша светлость, этот человек в двадцать четыре года написал шестнадцать опер!
- Но из этих опер уцелели на сцене едва ли пять. Впрочем…
Герцог разволновался и понюхал какую-то соль из серебряного флакончика. Его светлость был очень чувствителен и не мог самостоятельно принять ни одного решения.
- Но Россини… но сезон… - повторял он, расхаживая по комнате. - Но что скажет маркиз ди Сальса?.. Но театр… Бомпиани, что же делать?
- Подписывать договор.
- Что же потом? Что потом?
- Он что-нибудь да сочинит.
- "Что-нибудь"! Это очаровательно!
- Dаша светлость, если я возьму на себя смелость подсказать маэстро Россини какую-нибудь тему…
- Бомпиани! Вы знаете, какие нынче времена! Что-нибудь усладительное… благоразумное… Вы знаете, как полиция следит за операми? Что-нибудь… гм… безобидное, без намёков… Вы понимаете, Бомпиани?
- Понимаю, ваша светлость. Можете не сомневаться в Россини.
- А ведь он в прошлом году написал какой-то "Гимн независимости", и у него были неприятности с полицией в Болонье…
"Однако, он и это знает, - с досадой подумал Бомпиани. - Что за нелепая страна, где все всё знают!"
- Но всё это кончилось благополучно, вполне благополучно, - сказал он.
- Вы думаете, что это… ничего? - слабо спросил герцог.
- Я беру это на себя, ваша светлость.
- О! Бомпиани, вы чудо! Что бы я делал без вас?
"Да, да, попробуй, найди другого Бомпиани", - подумал Бомпиани и вместо ответа отвесил низкий поклон.
* * *
В парикмахерской Фаринелли произошло выдающееся событие, о котором вся улица Кампаниле говорила два месяца: в ней брился маэстро Россини.
Парикмахер Фаринелли говорил об этом небрежно, как будто ничего особенного в этом не было. Нет ничего удивительного в том, что маэстро, приехав в Рим, отправился в парикмахерскую Фаринелли! Кто не знает, что это… не скажу: лучшая, но одна из лучших парикмахерских в городе? И кто не знает, что хозяин не только парикмахер, но ещё и играет на трубе?
Вы скажете: одноглазый Маджорелли? Одноглазый Маджорелли не играет, а дудит в трубу! Да, синьоры, дудит! Я уже не говорю о том, как он бреет… Он не бреет, а рвёт клочьями бороду! И кроме того, он не способен ни на какую "комбинацию". У него нет идей!
Брея Россини, парикмахер Фаринелли вёл себя так, как будто ничего не случилось. Он намылил клиенту щёки, поострил бритву на ремне и, глядя на лезвие прищуренными глазами, спросил:
- Что маэстро собирается сотворить в этом сезоне?
- Не знаю, Фаринелли, - отвечал маэстро, которому мыло залепило рот.
- У меня есть отличная комбинация, маэстро. Я, конечно, не знаток, я всего лишь трубач-любитель… Но представьте себе оперу, в которой действовал бы парикмахер…
Чтобы маэстро мог ответить, Фаринелли вытер ему салфеткой губы. Россини улыбнулся.
- Такая опера уже давно есть, Фаринелли, - сказал он. - Её написал Паизиелло.
- Паизиелло? - презрительно повторил парикмахер. - Неаполитанец? Это не для римлян!
- Кроме того, такая опера шла в Вене лет тридцать пять тому назад…
- Ну, это для немцев!
- Есть ещё несколько таких же опер - Изуара, Андре…
- Французы!
- Дорогой Фаринелли, сам автор "Севильского цирюльника" француз. Его звали Бомарше.
- А, знаю, - радостно сказал Фаринелли, занося бритву над лицом маэстро, - это был человек с комбинациями! Я не знаю, кто его брил, но парикмахера он описал отлично. Кажется, его имя Фигаро?
- Вы читали комедию Бомарше?
- Нет, синьор. Мне рассказывал о ней один французский капитан. Это было… гм… одним словом, совсем недавно…
Россини понял. Это было, когда Рим был занят войсками Наполеона.
- Я, конечно, не поклонник синьора Наполеона, - задумчиво продолжал парикмахер, - но эти бестии французы, знаете ли, не так уж глупы…
- Гм, - сказал Россини.
- О, не беспокойтесь, синьор! Я добрый католик.
- Я не о том, - сказал Россини, - мыло сохнет у меня на щеке.
Фаринелли аккуратно намылил своего клиента заново.
- Нынче в Риме и слова не вымолвишь, маэстро, - прошептал он, - всюду глаза и уши… Не могу ничего сказать в укор его святейшеству папе, но зачем было запрещать ночное освещение улиц?
- Зажигать ночью фонари запрещено?!
- Да, синьор! Это была французская привычка. А у нас теперь всё, как в добрые старые времена. Помолись своему святому, и он поможет тебе в темноте не угодить в канаву… Впрочем, у меня есть другая комбинация для синьора. Если синьору будет угодно вспомнить обо мне, когда в театре начнут набирать оркестр… Я ведь играю на трубе.
- Отец мой был когда-то валторнистом, - улыбаясь, проговорил Россини. - И он тоже не без идей…
- Счастлив! - воскликнул Фаринелли. - Я счастлив, что мы совпадаем во вкусах с вашим батюшкой! Напишите ему от меня привет! Так и напишете: "Истинный итальянец и трубач Фаринелли шлёт свой привет достопочтенному отцу великого маэстро…"
- У меня опять мыло сохнет на щеке, - напомнил ему Россини.
- Есть ещё третья комбинация, синьор! - воскликнул увлёкшийся Фаринелли. - Я могу предложить отличное помещение для вашей милости - тихое, светлое, чистое и, главное, дешёвое! Рядом с моей мастерской!
- Гм, - сказал Россини, - мой наниматель обещал обеспечить меня жилищем. Но я, пожалуй, посмотрю… Только, ради бога, кончайте бритьё!
Фаринелли закончил бритьё в кратчайший срок и повёл клиента в довольно ветхого вида трёхэтажный дом на той же улице. Вёл он гостя так, чтоб вся улица это заметила.
Помещение оказалось не очень чистым, не слишком светлым, вовсе не тихим, а главное - невероятно дорогим.
- Почему такая непомерная цена? - спросил Россини.
- Солнце, синьор.
- Но солнца нет!
- Э, теперь нет, а всегда бывает.
- В какие часы?
- Утром бывает, вечером бывает… Всегда бывает!
- Ночью тоже бывает? - спросил клиент.
- Э, иногда…
Тут Россини услышал на улице своё имя, повторяемое десятками голосов: "Маэстро здесь! Маэстро пошёл с Фаринелли!.. Россини в этом доме! У них комбинация! Они будут сочинять комическую оперу вдвоём!.. Какую оперу? О парикмахерах!.."
- Подождите, синьор, - поспешно сказал Фаринелли. - У меня есть ещё четвёртая комбинация…
Россини выглянул в окно. В переулке, опираясь на трость, стоял Бомпиани.
- Рад вас приветствовать, маэстро, - произнёс Бомпиани, снимая с головы треуголку и торжественно кланяясь. - Сожалею, что мой агент Джузеппе прозевал ваше прибытие. Он встретил дилижанс из Неаполя, но вас в нём не оказалось…
- Я приехал на рассвете извозчиком, - отвечал Россини.
- Прошу вас пожаловать ко мне на скромный завтрак и для подписания договора. Эй, да разойдитесь же, бездельники!
Завтрак у Бомпиани был обильный. Стол блистал серебром и хрусталём. Вина подавались со льдом. Хозяин пил и ел мало. Он посматривал на гостя многозначительно и таинственно, помалкивал и наконец приступил к делу.
- Я полагаю, маэстро, что вам незачем объяснять, каковы дела в Риме?
- Незачем, - отвечал Россини, орудуя вилкой для рыбы.
Бомпиани обошёл комнату, закрыл окна и дверь балкона, заглянул за шкафы и под диваны.
- Кого вы ищете? - спросил Россини.
- О, маэстро! А вы говорите, что знаете римские дела! Полиция! Шпионы! Добровольные доносчики!
- Однако здесь никого нет, кроме нас с вами!