- Кто знает? Может быть, в шкафу…
Бомпиани заглянул в шкаф и никого там не нашёл.
- А может быть, за дверью?
Хозяин на цыпочках подкрался к двери и внезапно распахнул её.
- Нет, нет, - удовлетворённо сказал он, - но говорить надо вполголоса. Позвольте спросить: были вы в церкви?
- Нет, - отвечал Россини.
- Напрасно, синьор! Это уже отмечено в донесении какого-нибудь служителя нашей святой веры. Не забывайте, что Рим - папский город.
- О, не беда, - беззаботно отвечал Россини. - Риму нужна опера к карнавальному сезону, и на этот донос не обратят внимания.
- Как сказать, как сказать, - произнёс Бомпиани, выразительно прищёлкивая языком, - не сейчас, потом, потом, потом…
- Потом меня не будет в Риме.
- Нужно что-нибудь забавное, благоразумное, приятное… без намёков, синьор, вы понимаете? Без намёков!
- Понимаю. Но я ещё не придумал. Я думаю.
- Когда вы начнёте работать?
- Я думаю - значит, я работаю!
- У меня есть тема - "Севильский цирюльник"!
- И вы думаете, что это безопасная тема? - удивлённо спросил композитор.
- А что в ней опасного? Влюблённый граф, лукавая девица, глупый старик, скучный учитель музыки и плут-цирюльник…
- Я уже имею предложение на эту тему.
- Предложение? От кого?
- От парикмахера Фаринелли. Он называет это "комбинацией".
- Вы изволите шутить, маэстро, - обиженно сказал Бомпиани.
- Нисколько! Мне говорили, что Фаринелли за работой поёт арии из моих опер и оставляет мыло сохнуть на щеках клиента, пока не возьмёт верхнее ля… Но ближе к делу, синьор! Любая опера может быть опасной в нынешней Италии. Здесь оперный театр - единственное место, где можно высказаться.
- Но Паизиелло написал уже оперу "Севильский цирюльник" без всяких высказываний.
- Тогда ставьте оперу Паизиелло, - весело сказал Россини, - и вас благословит папская полиция.
- О нет, маэстро! Герцог уже приглашал к себе начальника полиции, и, представьте себе, тот не возражает против "Севильского цирюльника" Россини! Конечно, это стоило денег…
- Конечно, - подтвердил Россини, - но я ещё не успел подумать. Давайте подпишем договор на оперу без названия.
- Но если полиция будет против другой оперы?
- Тогда я подпишу договор в другом городе!
- Без названия?
- Без названия!
Бомпиани расхохотался.
Договор был подписан в тот же день. Герцог обязался выплатить автору будущей оперы 400 римских скуди, подлежащих выдаче после первых трёх спектаклей. Кроме того, Россини представлялось жилище в переулке Леутари на всё время действия договора. А последним сроком действия договора был указан карнавал, то есть конец февраля 1816 года.
* * *
По мнению Бомпиани, композитор до конца января ничего не делал.
Бомпиани ходил к нему сам, посылал своих агентов, писал записки, - Россини то нет дома, то спит, то объелся, то простудился…
Наконец Бомпиани поселил в том же доме поэта Чезаре Стербини. Стихов Стербини никто не хотел ни слушать, ни печатать, и он с горя пристроился к театру - стал сочинять тексты для опер. Тут, впервые в жизни, у него появились деньги.
Стербини поселился этажом выше, чем Россини. У него было тайное поручение от Бомпиани; втихомолку подготовить новый текст оперы "Севильский цирюльник" и постараться быть поближе к маэстро, чтобы не оплошать к сезону. Маэстро имел обыкновение писать музыку внезапно. Что же будет, если Стербини не успеет сочинить текст?
Стербини являлся к Бомпиани два раза в неделю и уныло докладывал:
- Каждый день либо у него гости, либо он сам в гостях.
- Не работает?
- По-моему, нет. Блуждает по Риму.
- Боже мой! Что нас ждёт? Провал! Скандал! Да что вы стоите здесь, Стербини? Ступайте за ним! Ищите его! Найдите его! Убедите его!
Россини действительно блуждал по Риму.
Его всё привлекало - мраморные дворцы и дурно пахнущие переулки; бельё на верёвках, как стая лебедей; бурлящие каскады фонтанов; белые головные уборы молочниц; грязные мальчишки, бегущие с крестом собирать на церковь; блеяние коз, которых доят на перекрёстках; жаровни с угольями, над которыми греют руки бездельники на площадях; священники в длинных рогатых шляпах, шныряющие повсюду парочками в надежде что-нибудь подслушать; личности, закутанные в одеяла до ушей и показывающие из-под одеял кончики ножей…
- Синьор, дайте что-нибудь для святого Антония!
Дашь - уцелеешь. Не дашь - получишь удар ножом. Полицейские проходят мимо, словно ничего не замечают.
- Купите, синьор, часы за три байокко!
- Почему так дёшево?
- Из любви к ближнему, синьор! Смотрите, у них цилиндр почти золотой!
В ответ на удивлённый взгляд Россини продавец хохочет.
- Что поделаешь, синьор, бедность не тётка! Хотите, отдам за два байокко?
Больше всего Россини нравилась быстрая и энергичная римская речь. Вот уж где за словом в карман не лезут, так это в Риме! Все городские новости можно узнать за несколько минут, проходя по переулку, где женщины тараторят, как сороки, укачивая детей, в то время как мужчины бродят по площадям в поисках заработков и "комбинаций"…
Ночью, закрывая глаза, Россини слышал не слова, а настойчивый, стремительный ритм этой речи. Уже почти засыпая, вспоминал торговца колбасой, который продавал свой товар с песней и при этом ещё пританцовывал.
- Здесь, синьор, надо кончать арию нежно! Но нежно-нежно-нежно! Вот так: ля-ля-ля-ля… Правильно? Получите, синьор, ваш пакет и не стойте возле товара, я занят!
И колбасник начинал новую арию.
Утром, не успел маэстро открыть глаза, как заметил на своём ночном столике увесистый том в переплёте из телячьей кожи.
- Что это? Евангелие? Нет, сочинения Бомарше… Чья рука это подложила? Ах, это Стербини! Несносный человек!
Россини перелистал несколько страниц.
"Севильский цирюльник, или Тщетная предосторожность"…
- Что говорит Фигаро? Посмотрим первое действие:
"Граф. Ты чего-то не договариваешь. Помнится, когда ты служил у меня, ты был изрядным сорванцом…
Фигаро. Ах, боже мой, ваше сиятельство, у бедняка не должно быть ни одного недостатка - это общее мнение!
Граф. Шалопаем, сумасбродом…
Фигаро. Ежели принять в рассуждение все добродетели, которых требуют от слуги, то много ли, ваше сиятельство, найдётся господ, достойных быть слугами?.."
Что же рассказывает Фигаро о себе?
"…Я радовался хорошей погоде, не сетовал на дурную, издевался над глупцами, не клонил головы перед злыми, смеялся над своей бедностью…"
Да это почти Фаринелли! У него четыре "комбинации" за полчаса! Такой человек должен ворваться на сцену как вихрь! ""О-ля-ля-ля"… Ах, чёрт возьми, как можно поднять на ноги весь зрительный зал! И римская полиция не видит здесь ничего опасного? Ха-ха-ха! Стербини! Послушайте, Стербини! Где вы?" - "Почему вы ничего не делаете?" - "Как? Я ничего не делаю?! Синьор, вы сошли с ума! Я работаю с утра до вечера, а вы до сих пор копаетесь над либретто!" - "Написали? Дайте его сюда! Какую оперу? "Севильского цирюльника", конечно! Ну, слава богу, я вижу, что вы кое-что сделали… Неужели нельзя было сделать это на прошлой неделе? Итак, первый акт…"
* * *
Рим пел в этой опере - суматошный, болтливый, предприимчивый, весёлый, хитрый, энергичный город.
Стербини сделал всё, что мог, чтоб опера была безопасной. Язвительные замечания Фигаро исчезли. Вместо них появились стихи.
- Не бог весть что, - ворчал Россини, не вставая с дивана и вертя в руках мелко исписанные листки, - но хорошо, пусть слова другие, музыка сделает своё! Внимание, синьор Стербини, вначале мы покажем наёмную серенаду с гитарами… а потом мы дадим место нашему другу Фигаро! Вот его выход, послушайте!
Россини сыграл несколько тактов на фортепиано.
- Маэстро! - удивлённо проговорил Стербини. - Это же тарантелла!
- И прекрасно!
- Но это буря! Ураган! И такой выход для мошенника-слуги!
- Ойме! Я не Паизиелло, у меня Фигаро не слуга-мошенник. Он талантлив! Он не спит, он замышляет, он действует, он делает людей счастливыми! Ах, если б найти хорошего певца!..
- Герцог, кажется, договорился с Луиджи Дзамбони…
- Это победа! А Розиной мы сделаем не кривляку Маланотте, а Джельтруду Ригетти!
- Она слишком мала ростом!
- Зато умна!
- Но что скажет герцог? Он поклонник Маланотте.
- Я пишу оперу не для герцога, а для Рима!
По слухам, опера "Севильский цирюльник" была написана за тринадцать дней. Когда у композитора Доницетти спросили, верит ли он этой легенде, он пожал плечами.
- Верю, - сказал он. - Россини ведь так ленив!
И однако Россини был не так уж ленив. Он сочинял как одержимый. Он перебрасывал черновые нотные листы переписчикам, которые сидели в соседней комнате. Он звал к себе Стербини ночью и заставлял его переделывать текст на ходу. Певца Дзамбони поселили рядом с автором. Певец на ходу разучивал арии нового Фигаро.
Нет, маэстро Россини был не очень ленив! Он часами сидел за плохо настроенным фортепиано в фойе театра Арджентина и заставлял певцов (особенно певиц) петь так, как написано в нотах. Ибо итальянские певцы и певицы того времени считали, что композитор - их слуга и должен писать так, как им, артистам, удобнее.
- Маэстро! - кричала Ригетти. - В этом месте у меня должна быть фиоритура! Я должна показать свой голос полностью!
- Успокойся, дорогая Джельтруда, - отвечал Россини, - я напишу для тебя другую оперу, где ты полностью покажешь свой голос.
- Я хочу сейчас!
- А я не хочу!
Джельтруда швыряла нотный лист на пол.
- Я ухожу немедленно!
- И я тоже!
Тут раздавался хор мужских голосов - все бросались уговаривать Ригетти.
- Она разгорячилась! Ей нужно пустить кровь!
- Наоборот, ей нужна горячая ванна для ног!
- Дайте ей слабительное, и всё пройдёт, - советовал бас Витарелли.
- Джельтруда, не повторяй капризов синьоры Маланотте, - сухо говорил композитор.
И Джельтруда умолкала. Она не могла допустить, чтоб её считали похожей на Маланотте!
Первые два действия были готовы к 20 января, третье - к 6 февраля.
Через два дня Бомпиани ворвался к композитору и прижал его к груди.
- Да хранит вас мадонна! - воскликнул он. - Опера сделана, герцог в восторге!
- Герцог в восторге, - повторил Россини. - Теперь посмотрим, что скажет город…
* * *
20 февраля театр Арджентина был битком набит. В зале стоял шум. Читали вслух либретто, в котором опера называлась "Альмавива, или Тщетная предосторожность", и было сказано, что эта опера поставлена с полным уважением к знаменитейшему маэстро Паизиелло и что маэстро Россини никакого духа соперничества не имеет.
- Посмотрим, как этот молодой человек начудил! Смотрите, сколько медных инструментов! Санта Мария! Да это военный оркестр!
- А посмотрите сюда: "Либретто Стербини с новыми рифмами, приспособлено для современного итальянского музыкального театра"… Стербини! Этот рифмоплёт тоже "современный"?
- Нынче все современные… Клянусь вам, что вы услышите в музыке мяуканье и барабанный бой! И кого-нибудь обязательно будут высмеивать - священников, стариков, благоразумных граждан…
Выходя в оркестр, Россини уже чувствовал, что сегодня без скандала дело не обойдётся. Обычно оркестровое вступление начиналось под сильный шум в зрительном зале.
Здесь, при появлении маэстро, сразу воцарилась тишина. Все лорнеты направились на композитора.
- Какой хорошенький! - томно сказала какая-то знатная дама в ложе.
- Насмешник! - проворчал её супруг.
Россини не был красив. У него было живое, молодое, ироническое лицо и стройная фигура. Он слегка поклонился и уселся за фортепиано. Заиграли увертюру.
Сначала были в музыке вздохи и шёпот - совсем как в ту ночь, в Чепрано, когда музыканты собирались под балконом и сладкий голос пел про молодость и веселье. Потом послышались голоса - сначала одиночные, затем хор, всё сильнее, сильнее, и жизнь закипела!
Стремительная римская скороговорка, пронзительная болтовня женщин, мужские басы - всё это словно несётся бурной рекой, опрокидывающей все препятствия…
Увертюра кончилась. Вместо привычных хлопков - сплошная стена молчания и неодобрительный шёпот в зале.
- Ярмарка! - громко произнёс какой-то старик в первом ряду кресел.
Россини посмотрел на оркестр. Музыканты сидели потупившись. Только один трубач-парикмахер Фаринелли одобрительно кивал головой.
Первое действие. Наёмная серенада под балконом:
Всюду молчанье,
Спит весь квартал,
И никого нет,
Кто б помешал…
Когда тенор Мануэль Гарсиа, в роли графа, запел свою каватину под балконом, у него на гитаре с треском лопнула струна. В зале прокатился смех.
- Плохое начало, - прошептал Россини.
И вот выход Фигаро…
…Жизнь превосходна дельца такого,
Вроде меня! Вроде меня!..
Дзамбони - Фигаро был в ударе. Но он поднял гитару, и в зале кто-то крикнул: "Осторожнее!"
…Сделано всё, от меня что зависимо,
И все довольны - вот я каков!
А браво, Фигаро, браво-брависсимо,
Много ль на свете подобных дельцов?..
Вместо аплодисментов в публике стоял гогот. Это было хуже всего - лучше бы прямо освистали!
По всем правилам старой комической оперы, героиня должна появиться на сцене с эффектной "выходной арией". Но у Россини всё было не так, как полагалось "по правилам". Когда граф поёт свою вторую каватину, Розина отвечает ему из-за сцены: "Продолжайте, я слушаю вас"…
- Ну, знаете, это уже дерзко! - заметил тот же старик в первом ряду. - Ей лень выйти на сцену, что ли?
В дуэте Фигаро и графа нет ничего от старомодных нежно-изящных дуэтов. Фигаро - этот "вулкан идей" - настойчиво объясняет графу свой адрес:
Выйдите за угол,
Дом номер восемь,
В окна стучите -
Милости просим!
Вот вам примета:
В нише, на кукле
Красная шляпа,
Белые букли…
Никто не обратил внимания на нарастающий в музыке вальс. В партере свистели. Россини качал головой. У Фаринелли было страдающее лицо.
"Выходная ария" в этой опере перенесена во вторую картину. В наши дни её знают все:
В полуночной тишине
Сладко пел твой голос мне…
Стало тихо. Ригетти была восхитительна - она прямо-таки жила на сцене! О, послушайте, послушайте!
Сто разных хитростей - и непременно
Всё будет так, как я хочу…
Наконец-то аплодисменты! Как устоять перед этим серебряным голосом и кошачьей грацией?
Россини раскланялся. Фаринелли просиял. Ригетти выходила на хлопки четыре раза.
Вошёл дон Базилио в рогатой шляпе священника. Его появление было встречено шёпотом. Что это? Насмешки над духовенством?
Но Базилио неожиданно споткнулся, упал и расшиб нос.
- Шуты гороховые! - заметил старик в первом ряду.
"Ария о клевете" с её мрачным трепетом в басу не возбудила никакого внимания. Базилио пел, вытирая платком разбитый нос. "Какое нахальство!" - возмущались в ложах.
- Господи, неужели они думают, что он нарочно упал? - прошептал Россини.
Увы! Ария была освистана!
Гул в зале становится всё громче. Только в Риме умеют так негодовать во время представления. Похоже было, что собирается гроза.
Перед самым концом на сцену вбежала кошка, заметалась и спрыгнула в оркестр. И тут гроза грянула вовсю!
- Балаган! - кричал старик в первом ряду, размахивая тростью.
- Площадные комедианты! Крикуны!
Россини пожал плечами, повернулся спиной к публике и стал аплодировать певцам.
- Маэстро, - дрожащим голосом говорил Фаринелли, - не обращайте внимания! Вы создали бриллиант! Жемчужину! Драгоценность!
- Всё это не имеет значения, Фаринелли, - невозмутимо отвечал Россини.
Через час Ригетти приехала к нему на дом с букетом фиалок.
- У синьоры неотложное дело? - спросил нечёсаный слуга, открывший дверь.
- Как? Вы ничего не знаете? Я хотела утешить маэстро!
- Видите ли, синьора, он, пожалуй, не нуждается в утешениях…
- Что он делает?
- Он спит! Мадонна миа! Он храпит!
Опера не была снята со сцены.
На втором представлении автора не было. После третьего представления, при выходе из театра, Россини был подхвачен на руки толпой молодёжи.
Зазвенели мандолины, запел хор, и маэстро с триумфом понесли по улицам Рима.
- Да здравствует Россини! - кричали в толпе. - Да здравствует Италия!