– Э нет, Босенька, я в этом кое-что смыслю, курсы заканчивала: такой программы, чтобы гарантированно каждые десять-пятнадцать минут снимать навар с самых разных акций, от голубых фишек до никому не известных из второго эшелона, человечество еще не придумало. Иначе биржи позакрывали бы все к такой-то матери.
Бося заглотнул последний кусок, прихлебнул томатного соку и пошел ва-банк.
– Слушай, лапонька, а почему бы нам с тобой не узнать, как он это делает? Я его слегка пощекочу, фирменной щекоткой, а потом мы с тобой с немереным баблом рванем на Багамы или Мальдивы, а? Океан, пальмы, "коктейли пряные" и ночи, полные любви, а?
В глазах ее мелькнувший было испуг тотчас сменился возбуждением и восторгом.
– Все сделаю в лучшем виде, – продолжил Бося, – так, чтобы на тебя – ни тени… Да ведь про наше с тобой знакомство, про нашу любовь никто и не знает. Мне ведь с тобой хорошо, а ту, – ну, к которой ушел тогда, – бросил я, завязал. С тобой не сравнить. Ты женщина страстная, зрелая, настоящая.
Она не была дурой. Она понимала, откуда вдруг такая перемена. Но она была женщиной в плену у болезненной страсти. И от этих слов у Инги Михайловны случилось головокружение, лицо загорелось, там все стало мгновенно влажным. Она подсела к нему на колени и впилась поцелуем куда-то под ключицу, одновременно просунув руку промеж его мощных ляжек. И тотчас ощутила, как, пульсируя, вздымается и каменеет его огромный, чудодейственный поршень.
Через час, уже слегка придя в себя, она бормотала:
– Оболонский Игнатий Васильевич, пятьдесят второго года рождения, Сретенский бульвар, шесть. Квартиру не помню, у меня все записано, и номер паспорта, и телефон… И копии отчетов сделала… для тебя, на всякий случай. Видишь, как люблю. А ты, негодяй, к каким-то шлюхам бегаешь. Не будешь больше? Обещаешь?
– Конечно, лапонька, куда ж я теперь от тебя! Кстати, а деньги-то его на месте? Вдруг снял и слинял куда-нибудь?
– Пока не знаю, завтра выясню. Заезжай вечерком, поужинаем, обсудим…
– Конечно, лапусь, – Бося придал своему голосу максимум нежности и искренности, на какие был способен по отношению к одной из своих многочисленных самок. Получилось натурально. Еще бы: эта телка с бешеной маткой, кажется, сулила миллионы. Если не врет…
Часть третья. Смертельный риск
Глава первая. Почудилось?
За Гошей захлопнулась дверь, и Игнату стало легче. Он успокоился. Теперь все пойдет как ему, Аполлоше, надо. Но зачем?
Отставной полковник Оболонский понимал, что уже не командует парадом и под его "дудку" никто не печатает шаг. Он не хозяин своим поступкам, а втравливать друга было несправедливо, жестоко даже, но… Подаренная бронзовым богом уверенность в успехе ввинтилась в мозг и в сердце мощным стальным шурупом. Эта вера не позволяла Игнатовой совести слишком уж терзаться. Тем более, что смелая, дерзкая в своей неправдоподобности догадка все больше волновала его воображение.
"Он видит меня насквозь, рассуждал Игнат, – читает мысли. Он знает, чего я хочу. Если он родом из Греции – а откуда же еще, коли меня туда погнал?! – значит, законы мести уважает. А как же? Книжка эта, как ее? "Мифы Древней Греции", я же читал, помню, там только и делали, что мстили. И Геракл мстил и этот – как его? – Ахиллес. Вот и Аполлоша мне хочет условия создать, чтобы я этого гада заказал. Конечно, проще и дешевле было бы самому, но ведь не добраться мне до него, никак не добраться. Потерпи, Олежка, сыночек ты мой бедный, скоро за тебя расквитаюсь, Гошка поможет, сам все сделаю, что могу, – потерпи".
И вдруг накатила на него необъяснимая тоска и чувство одиночества. Он взял себя в руки, твердо решив не звонить Гошке, не дергать его: сам придет, когда нащупает контакт.
День подползал к вечеру, пряный майский ветерок с бульвара дразнил, пробиваясь сквозь приоткрытую створку окна. Потянуло на улицу, глотнуть воздуха, да и время быстрее пройдет, а утро вечера мудренее.
Он вышел на бульвар, добрел до Сретенки, спустился к Цветному, постоял немного и повернул назад, в который раз привычно предаваясь сентиментальным воспоминаниям о невозвратно преобразившихся местах его детства. Теперь здесь меченные новым, чужим временем бесчисленные офисы и кафешки, нескончаемые ремонты и земляные работы, скудные посадки, сохранившиеся от некогда частых и раскидистых бульварных тополей и кленов. Он изредка поглядывал на скамейки, где раньше обжимались влюбленные пары или сиживали старожилы из окрестных домов, а нынче все больше случайные прохожие да бомжи, радостно осваивающие в канун лета комфортные спальные места.
Игнат прошел в свой дворик за столетними чугунными воротами с облупившейся черной краской на массивных прутьях и литых вензелях. Напоследок оглянулся назад, где за бульваром выстилался до Садового кольца широкий проспект. Взгляд его случайно упал на маленький автомобиль с затемненными стеклами, припаркованный возле угла дома. Он еще отметил про себя: машинка-то плевая, а все туда же, в крутые, с тонировкой. Заднее окно было приоткрыто.
Стопроцентное зрение – одна из немногих функций, которую каким-то чудом сохранил его организм, траченный алкоголем и табаком, как старый ковер молью. Лицо человека показалось знакомым. Пассажир быстро отвернулся, окно поехало вверх, но профиль напоминал кого-то.
Игнат вошел в подъезд и стал подниматься по лестнице, сосредоточенно вспоминая, где видел лицо. Человек отвернулся и так поспешно поднял стекло, словно не хотел, чтобы его узнали. Это слегка удивило, даже встревожило.
Оболонский налил себе полфужера коньяка, чтобы лучше спалось, опрокинул, закусил долькой лимона, мысленно послав куда подальше вечные укоры Гошика, презиравшего его плебейскую привычку закусывать коньяк лимоном. Улегся, мысли переключились на Аполлошу, предстоящую операцию по извлечению миллиарда из несметной сокровищницы Утинского, и он уже было заснул, но вдруг…
– Ты спишь? – сдавленный, заговорщицкий шепот Игната в трубку вывел Георгия Арнольдовича из себя, где пребывал он в мире и покое, лежа в кровати с томиком Бродского. – Я сейчас зайду. Плохие дела, Гошик!
Колесов немедленно впал в ярость, поскольку за полдня добросовестного прозвона крайне успешно продвинулся к цели и лег с ощущением, что дела-то неплохи. Кажется, скоро все решится, их примет Утинский и, выслушав и отсмеявшись, вежливо пошлет к едреням собачьим. И тогда можно будет – при всем сердечном сочувствии другу– подобно Понтию Пилату, "умыть руки".
Игнат ввалился в халате, крепко сжимая в кулаке ключи от своей квартиры. Прошел в спальню, плюхнулся в кресло рядом с кроватью и заявил:
– За мной следят!
Гоша хотел было заорать, но неожиданно для себя произнес миролюбиво:
– Игнаша, если ко всем твоим выдающимся качествам прибавилась еще и паранойя, мне каюк, я этого точно не выдержу. Еще раз предлагаю серьезного психотерапевта.
– Я его узнал, Гошик, узнал.
– Кого, черт возьми?
– Эксперта из антикварки, армянина. Забыл, как зовут. Кажется, Роберт. Он мне тогда еще не понравился. Ах да, ты же не в курсе, я не рассказывал…
И он в подробностях поведал то, что стыдливо скрыл почти девять месяцев назад, в тот роковой и счастливый день, когда чуть было не продал Аполлошу и чуть не сошел с ума от великого открытия.
Георгий Арнольдович слушал со скептической улыбкой, а ближе к концу даже пожалел, что Игнат проявил тогда несвойственную ему бдительность и благоразумие. Сейчас все было бы проще, и он в гордой бедности завершал бы перевод Данте, "труд, завещанный от Бога".
– …и как-то резко отвернулся, понимаешь? Зуб даю, он не хотел, чтобы я его заметил.
– Вот что, господин параноик! Я могу привести тебе десять аргументов за то, что нет причин для страха и паники. Но не буду. Я страшно устал от твоих заскоков и капризов Аполлоши – не при нем будь сказано (сказано было как раз при нем, Игнатова сумка стояла под книжным стеллажом в паре метров от них). Иди спать, прими валерьянки. Завтра с утра я звоню помощнику Утинского. Сегодня говорил с ним. Он обещал доложить, узнав, что друг детства. Если этот олигарх не полностью утратил душу и способность к ностальгии, он даст команду как минимум соединить по телефону. Я попрошу о немедленной встрече. Может сказать – приезжай, а может отложить на месяц, два, год. Откуда я знаю? Все, спокойной ночи!
Игнат вернулся, запер дверь на два замка и цепочку. Заснул нескоро: мучили подозрения и дурные предчувствия.
В одиннадцать утра позвонил Гоша.
– Поздравляю.
– С чем?
– То же мне, воин! 22 июня, начало войны.
– То же мне, праздник!
– Со слезами на глазах. Мы ж победили, в конце концов. Ладно, есть другой повод. Радуйся, полковник! Должен признать – чудеса продолжаются. Общался с Володькой. Как ни странно, судя по всему, бешеные деньги не убили нормальные человеческие инстинкты. Говорил со мной тепло и радостно, будто все эти годы мечтал повидаться. Что и подтвердилось. Я вставил про тебя, назвал другом всей жизни – гордись! – и абсолютным феноменом по финансовой части, с которым ему немедленно следует познакомиться. Он пригласил приехать вместе. Сегодня же вечером, к восьми пришлет за нами машину. Фантастика! Чтобы загруженный делами по уши денежный мешок так себя повел!.. Не иначе как опять твой Аполлоша вмешался.
– Я же говорил! – воссиял Игнат и, словно шашкой, победно рубанул рукою воздух. – Только не вмешивался он, а просто предвидел. Он все предвидит, Гошик, согласись! И миллиард у нас будет, вот увидишь.
Гоша глубоко вздохнул в трубку и внезапно добавил:
– Только вот что… Я тут подумал… А вдруг ты не ошибся. Тем более, что зрение, в отличие от рассудка, бог тебе сохранил. Вдруг действительно этот проходимец из антикварного искал тебя все это время? Вдруг он запал на статуэтку и в сговоре с какими-нибудь бандитами хочет тебя грабануть? Ты меня слегка напряг. Сейчас спущусь, погляжу, нет ли машины с этим армянином. Как выглядит?
– Худощавый такой, чернявый, нос горбинкой.
– Молодец, Игнат! По таким особым приметам армянина узнать – раз плюнуть. Ну Пинкертон, блин! Во что одет? Модель авто не разглядел?
– Нет, я в них не понимаю… Но машинка небольшая, синенькая, типа мини.
– Сиди, я зайду.
Он зашел через двадцать минут: Игнат извелся и впал в мандраж.
– Нет армянина, – констатировал Гоша. – А вот машина есть. Маленькая синяя "ауди". За рулем женщина. На пассажирском месте какой-то лысый. Мотор заглушен.
– Ну?
– Что "ну"? Подошел, спросил, не Игнатия ли Васильевича Оболонского поджидаете, не в его ли квартиру хотите залезть, чтобы спереть бронзовую статуэтку олимпийского бога. "Точно, – отвечает лысый, – а как вы догадались?" "Это не я, – говорю, – это мой друг Игнат скумекал. Он провидец, людей читает, как телефонную книгу. Так что валите отсюда, не мешайте нам миллиард зарабатывать, а то ментов вызову".
Гоша захихикал, наблюдая, как тупое изумление полковника сменилось досадой и укором. Игнат терпеть не мог, когда друг начинал прикалывать, пользуясь его природной легковерностью, помноженной на тормозное чувство юмора.
– Ладно, не обижайся. Шучу. Все в порядке. Нет никакого армянина. Я там даже еврея в машине не обнаружил, представляешь? Выбрось все из головы. Сиди дома, репетируй. Биржевые отчеты давай мне сразу. Свои я тоже захвачу. И документы с ключами от сейфов давай, пусть их Аполлоша охраняет, если у тебя психоз. Встречаемся в восемь на Мясницкой у магазина "Чай", туда же лимузин подъедет. А я из города подойду, хочу по книжным побродить?
Игнатию Васильевичу полегчало.
Ни он, ни Гоша не могли предполагать, что и у Маляна был острый глаз.
"Вдруг узнал? Захочет удостовериться", – рассудил антиквар.
Дав точную установку, он на всякий случай покинул убежище и перенес "наблюдательный пункт" метров за двести, в кафе, откуда в окно мог видеть машину со своими людьми.
Но он не мог видеть подъезд. И карету "Скорой", стоявшую по другую сторону дома, в переулке.
Зато из кабины "скорой" подъезд был виден отлично. А сидевший рядом с водителем "медбрат" еще со вчерашнего дня, в качестве простого "прохожего", заприметил синюю "ауди", торчавшую на одном месте часов шесть кряду. Из нее то выходили перекусить, то забирались назад одни и те же люди. Он запомнил этих людей. Их явно интересовал подъезд. "Прохожий" не мог ошибиться. Он был профессионалом. И предположил, что их интересы совпадают с его интересами. Как, почему – об этом он не думал.
Действовать на опережение? Невозможно.
Он решил предоставить им право первого хода.
Глава вторая. Что-то случилось!
Гоша почитал еще, перекусил, выбрился до синевы, надел лучший свой костюм и поглядел на часы. Четверть четвертого. Есть время пошататься по книжным всласть. Он двинулся к выходу, но остановил телефонный звонок. "Что он еще хочет? Убью зануду!"
– Георгий Арнольдович, здравствуйте, это Костик.
– О, привет, как дела, как мама?
– У Костика дела обстоят не очень хорошо. Мама болеет. Костик о ней заботится. Костик и Любовь Андреевна хотят срочно к вам с Игнатием Васильевичем приехать по очень важному делу.
– Дорогой, не могу сейчас, ухожу, вернусь, возможно, за полночь. А что стряслось-то?
– Это нельзя говорить по телефону. Может быть, завтра вечером, в девятнадцать ноль-ноль?
– Конечно, пожалуйста! А как Любаша, что у нее? Вы с ней в контакте?
– Да, Костик виделся с Любовью Андреевной, Костику надо с вами как можно скорей посоветоваться.
– Приезжайте, жду.
Гоша удивился, но первая же гипотеза успокоила: "Не знают, как поступить с деньгами. Нашли эксперта! Наивно. Ладно, проконсультирую…"
Костик тотчас перезвонил Любаше.
– Добрый день, Любовь Андреевна. Это Константин.
– Какой Константин?
– Это Костя Лукин, Дарьи Акимовны сын.
– А-а, Костик! Привет, как дела?
Голос удивил. Был он будто спросонья, безразличный какой-то. Словно не она.
– Любовь Андреевна, Костик звонит, как договаривались. Георгий Арнольдович ждет нас завтра в девятнадцать ноль-ноль.
– Георгий Арнольдович? Нас? А зачем?
– Любовь Андреевна, мы же достигли договоренности. Но если вы передумали, Костик не обидится. Вы можете сказать откровенно.
– Слушай, ты о чем? Я тебя не понимаю. Какая договоренность? Мы с тобой не виделись давно. И при чем здесь Гоша? Я с Гошей и с Игнатом без тебя встречусь, если захочу.
Костик положил трубку и произвел экспресс-анализ ситуации. Если она передумала, зачем лгать? Если спектакль, почему такой странный, глупый? Если она не доверяет Костику, для чего приезжала? Нет, что-то изменилось. Что? Она решила действовать одна? Не может быть. Она понимает, что Костик придет к Георгию Арнольдовичу или Игнатию Васильевичу, и все станет ясно. Другое: она чего-то испугалась. Ее кто-то слушал. Кто-то узнал об их планах. Возникла опасность. Откуда: не прошло и суток? И почему такой голос? Нет страха, настороженности, он спокойный и чужой.
У Костика был адрес. Он принял решение: ехать к ней сейчас. Если застанет дома, все прояснится. Если нет, завтра вечером отправится к Георгию Арнольдовичу один.
Он предупредил мать, что его не будет несколько часов, та кивнула, не отрываясь от телевизора, – только "ящик" да методичная, правильная сыновняя забота скрашивали унылые будни и слегка утоляли боли. Костик задержал взгляд на фигуре матери в старом кресле, подумал, что вряд ли сможет она подрабатывать уборкой и вообще работать. "Как же Игнатий Васильевич и Георгий Арнольдович? Они найдут другую. Это будет нелегко. Маме они доверяли много лет… Но она не сможет. Надо вернуть им ключи…"
Пошатавшись пару часов по букинистическим, он возвратился в свой район, спустился по Мясницкой к большому книжного магазину "Глобус", где застрял еще на два часа. Но подоспел вовремя. У него даже осталось еще пять минут, чтобы забежать в любимый магазин, не испоганенный, как многое в старой части Москвы, вульгарной новорусской реставрацией, и вдохнуть упоительную смесь кофейных и чайных ароматов, порадовать глаз прелестным декором стен и потолка, дракончиками, башенками и змейками этой уникальной московской пагоды, обожаемой с детства.
Все, восемь ноль-три. Игната нет, машины нет. Ладно, с машиной понятно: пробки и прочее. Но Игнат! Для кого стараешься, на чью сопливую мольбу откликаясь, ломаешь заветное? Совесть есть? Меня не уважаешь, так хоть бога своего побойся античного!
Гоша набрал мобильный. "Абонент не отвечает…" Домашний молчал.
Подъехал черный длинный "мерседес" с условленным номером. Гоша уселся на заднее сиденье, извинился – "друг слегка задерживается" – и продолжил нервно набирать Игната, слушая издевательски бубнящий одно и то же любезный голосок автоответчика.
В восемь пятнадцать Гоша сделал вывод: "Что-то стряслось! Он опять исчез. Господи, я с ума сойду!"
Но не ехать было нельзя. И тянуть тоже: не тот человек, чтобы заставлять его ждать.
Офис на Малой Никитской (для Колесова привычнее звучало "улица Качалова") располагался в особняке почти напротив Дома радио. Весь путь Гоша набирал Игната, то мобильный, то зачем-то домашний, к прибытию совершенно отчаявшись. Всю недолгую дорогу резко нарастало подозрение: а вдруг Игнат не обознался и армянин действительно подкарауливал его, просто Гоше не повезло, и в той маленькой машинке "ауди" именно в этот момент музейного эксперта кто-то сменил. И пока он, Гоша, листал "фолианты", Игната украли. "Черт, надо было сбегать в квартиру, пятнадцать минут уже ничего не решали! Эх я болван!"
Его встретил помощник по имени Андрей Ильич и проводил мимо эшелонированной обороны секьюрити на третий этаж. Кабинет был просторен и роскошен. Обстановка источала острый запах тех самых больших денег, которые якобы не пахнут.
Володя Утинский был похож на свои фото, изредка попадавшиеся Гоше в газетах и журналах, но и в натуре ничуть не напоминал того мальчика, с которым встречались и играли в далеком детстве. Был он нынче невысоким пузатеньким дядькой с двойным подбородком на вытянутом ухоженном лице, лысоватым, как и приятель его детских лет. Но выглядел отлично, руку сжал энергично, улыбался широко, вполне искренне и как-то очень располагающе.
Они тепло обнялись. И все же Гоша поймал себя на мысли, что приветствуют они не столько друг друга, сколько далекую и безвозвратную пору детства, полузабытыми персонажами которого они предстали сейчас в этом кабинете, в этом их городе, в эту эпоху. И в нынешнем времени миллиардеру Утинскому, надо полагать, было неизмеримо комфортнее, чем ему, Георгию Колесову, стареющему сценаристу средней руки. Хотя – кто его знает?!
Хозяин тотчас повел гостя в соседнюю комнату, где накрыт был стол на троих. Гоша сразу коротко пробросил, что друг не смог, услышал безразлично – небрежное "я догадался" и заставил себя не думать об Игнате хотя бы какое-то время. Получалось плохо.
Они выпили, Гоша, проголодавшись, уминал деликатесы, поощряемый Утинским. Сам хозяин не отставал, а после третьей пошли расспросы о его, Гошином житье-бытье. Он знал от своих о гибели Гошиной семьи, и они выпили еще, помянув родителей, коих и у Володи Утинского на осталось на свете.