Так вот. В квартире у Хельги было очень много картин. И не каких-то, купленных по дешевке у Гостиного двора, но очень хороших. Тут были пейзажи, где краски и мазки кистью пленяли тебя с первого взгляда. Были натюрморты, на которых всеми красками и оттенками переливались овощи и фрукты… Было два ее портрета, которые делали настоящие художники. Не было никаких африканских масок, никаких эскимосских фигурок "нецка", не висело также портретов Хемингуэя с трубкой и православных икон - символов диссидентствующей интеллигенции семидесятых-восьмидесятых. Которые говорили, что они - борцы с тоталитаризмом, а на проверку оказались обычными торгашами, продавшими Родину за кусок колбасы… Посмотрите, где они сейчас все, эти рыцари "свободного духа". В каких западных рекламных конторах служат…
Все тогда думали, что они - все эти бородатые писатели и лысые правозащитники, и загадочные дамы в черном с деревянными бусами на груди - что они честь и совесть народа. Они собирали иконы и говорили о "духовности"… И что? Они оказались обычными поджигателями, которые, отчаявшись заработать себе на кусок хлеба, натравливают чеченцев на русских, а хорватов - на сербов, а в какой-то африканской стране - племя тутси на племя хуту…
- Ах, эта несчастная страна обманутых надежд и несбывшихся ожиданий!
Квартирка Хельги была образцом очарования.
Картины по стенам были развешаны с чувством вкуса, с тактом. Пейзажи - в столовой, натюрморты - на кухне. Портреты - конечно, в спальне. Где же еще любоваться чертами прелестной хозяйки, как не в спальне…
Мебели было немного, а стены - покрашены белой водоэмульсионной краской. В этих вопросах Хельга осталась эстонкой. На полу - цветные половички. Книг я не заметил…
- Все готово, - сказала Хельга, внезапно появляясь передо мной и приглашая за стол.
Она успела переодеться. Теперь она была в длинном и широком сарафане, оставлявшем голыми плечи и часть груди. Сарафан был ярким и, несмотря на то, что был широким, очень красиво обрисовывал фигуру хозяйки.
- Сшила себе в прошлом году, - сказала Хельга. - Я ездила отдыхать в Нарва-Йыэсуу и соответственно приготовилась. Но погода выдалась очень плохая, и пришлось весь отпуск проходить в кофте и куртке. Так что вот сарафан остался ненадеванным. Хоть теперь перед тобой покрасуюсь.
Она игриво засмеялась и шутливо повернулась вокруг себя, демонстрируя свою великолепную фигуру.
- Пойдем, а то все остынет, - сказала она и повела меня на кухню, где и был накрыт стол.
- Расскажи мне о себе, - сказала Хельга тоном красивой женщины, привыкшей к повиновению мужчин. - Как ты живешь?
- Я ведь в прошлый раз тебе сказал, - ответил я, не зная, что и ответить.
- Ты рассказал мне о своей работе, - произнесла Хельга строгим тоном. - Но из этого ничего не следует. Человеческая жизнь состоит не только из работы.
- Ну, я не женат, - сказал я скованно, чувствуя себя неуютно под устремленным на меня взглядом Хельги.
- Это я поняла, - ответила она тотчас же. - У тебя есть женщина? Возлюбленная? Близкий тебе человек?
Я сразу вспомнил о Юле и сказал:
- Близкий человек - есть.
И замолчал, потому что мне нечего было добавить. Ведь Юля сама произнесла те роковые слова о том, что мы с ней больше не возлюбленные и не жених и невеста. И, положа руку на сердце, она была совершенно права. Можно жалеть, можно сожалеть, можно делать все для близкого человека, но если Юля теперь слепая, трудно уже с чистой совестью называть ее своей невестой.
Что еще можно было к этому добавить? Рассказывать о том, что случилось с моей невестой, я не хотел. К чему? И что это может дать?
- А почему ты не женился? - поинтересовалась Хельга.
- Очень просто, - ответил я. - Дело в том, что с того времени, как я ухаживал за тобой, протекло много воды. Было много знакомств, но ни одно из них не закончилось женитьбой. Да и сколько-нибудь длительной связью. Кроме двух, которые закончились волею обстоятельств.
Тут я имел в виду Людмилу, у которой меня отбила ее собственная дочь, и Юлю, с которой случилось такое, что об этом просто так и не расскажешь…
- Короче говоря, ты хочешь сказать, что привык, чтобы за тобой ухаживали женщины? - спросила Хельга, испытующе глядя на меня.
Я смешался и не знал, что ответить. Душой я чувствовал, что она права. Я действительно избалован женским вниманием.
Когда я говорю о том, что хорош собой и что нравлюсь женщинам, я не из хвастовства это делаю.
Странно и глупо хвалиться тем, что не является твоей заслугой. Скорее, это уж стечение обстоятельств и совокупность генов. Тут нет никакой похвальбы.
Ну, конечно, все это так. За последние много лет я, например, ни разу не звонил женщинам сам. И никогда никого не уговаривал со мной встречаться. Они все это делали сами.
Просто гены моей матери соединились с генами моего отца, и получился я. То, что моя внешность так нравится женщинам - не моя заслуга. Я тут совершенно ни при чем.
- Как же ты живешь без женщины? - спросила Хельга. - Или ты и в самом деле некрофил?
Она заливисто засмеялась, и меня слегка покоробило такое легкое отношение к этим вещам. В Хельге появилось что-то вульгарно-чувственное, то, чего прежде я не замечал. Впрочем, чего не простишь красивой женщине?
На столе были закуски - шпроты в банке, салат из помидоров с луком, паштет из печени.
- Что ты будешь пить? - спросила Хельга, открывая дверцу холодильника. А поскольку я растерянно замолчал, она перечислила: - Коньяк, водка, виски, вино? - И при этом выжидательно посмотрела на меня.
- Я же за рулем, - ответил я. - Мне нельзя ничего пить, вечером много постов ГАИ…
Хельга оторвала взгляд от бутылок в холодильнике и сказала с усмешкой:
- А почему ты так рвешься уехать вечером? А, Феликс?
Бывают такие вопросы, на которые так сразу и не ответишь. Особенно славятся такими вопросами красивые, уверенные в себе женщины. Европейские женщины, знающие себе цену. И цену другим, в том числе и мужчинам…
Насладившись моим безмолвием, Хельга вынула из холодильника коньяк и виски и, поставив их на стол, сказала:
- Ты же сам сказал, что вечером столько гаишников на улицах… Лучше уж подождать до утра. Так что ты будешь? Виски хорошие, я сама выбирала.
Продолжать этот диалог не имело смысла, я был к нему морально не готов. "А черт с ним, - подумал я. - В крайнем случае я просто оставлю машину здесь, у подъезда, а сам поеду на такси. А машину заберу потом".
Угонов я не боялся. Одним из моих пациентов был громила, который контролировал всех угонщиков Питера. Однажды, когда я быстренько вылечил его от какой-то гадости, он сказал, расплачиваясь:
- Если у тебя как-нибудь машину уведут, звони, доктор. Найдем, вернем и тому парню голову открутим.
- У меня сигнализация стоит, - сказал я тогда. - Японская, очень надежная.
Так и было написано в прилагаемой бумаге, когда я приобретал ту сигнализацию. Но человечек, застегивающий штаны, при моих словах о японской сигнализации так выразительно посмотрел на меня, что я заткнулся. Выражение лица у него было такое, что я понял - он сам централизованно закупал эту самую сигнализацию, чтобы продавать ее своим будущим жертвам…
Во всяком случае, он ухмыльнулся и добавил:
- В общем, если что - звоните…
Так что отчего бы было не оставить машину тут и не поехать на такси?
- А что налить тебе? - спросил я, разглядывая этикетки на бутылках. Коньяк был армянский, а виски - шотландское, настоящее, а не белорусский самогон, который чаще всего продается под маркой виски. Люди часто покупают такое виски в дорогих магазинах, несут домой и смакуют, представляя себя свободными жителями Шотландии. И не подозревают они, что пьют самогон из гнилой картошки с добавлением опасного для здоровья экстракта для ванн гомельского производства. Все вместе это называется "Привет от Лукашенко"…
У Хельги виски было настоящее. Именно на него она и указала мне, когда я поинтересовался, что ей налить.
- Просто так я люблю французское вино, - объяснила она. - Но за обедом, с закуской лучше всего виски.
Мы выпили по стопке, и мое горло обожгла горячая жидкость. Давно я уже не пил напитки такой крепости.
- Теперь расскажи, зачем ты хочешь работать в морге, - сказала Хельга после того, как мы закусили. - Что это тебя так привлекло в наших больничных трупах?
Она смотрела на меня в упор, не отрываясь, и я понял, что отвертеться от ответа мне не удастся. Нужно было срочно что-то придумать. Но мысли не шли в голову. Тогда я решил перейти в наступление.
"Какого черта она меня допрашивает? - решил я. - В конце концов, я не напрашивался ни на ее помощь, ни сюда, к ней в гости. Помочь мне с устройством она предложила сама и сюда сама затащила. Так что я должен врать и изворачиваться?".
- Знаешь что, - сказал я. - Сначала ответь-ка мне, можешь ты меня устроить туда на работу или нет? А потом я, может быть, расскажу тебе, зачем мне это надо. Идет?
- Нет, не идет, - ответила Хельга. - Налей нам с тобой еще по рюмке. У меня появился тост.
Она сказала это веселым голосом, я взглянул на нее и заметил, что первая порция виски уже успела оказать свое воздействие на нее. Хельга развеселилась, ее глаза заблестели, а щеки покрылись нежным румянцем.
Наверное, и я не остался прежним. Вероятно, и мой организм не остался равнодушным к крепкому шотландскому напитку. Недаром ведь говорят: "Не бывает некрасивых женщин. Бывает мало водки…" К тому же Хельга сама по себе была очень красива, а уж после того, как мы выпили, она приобрела божественную прелесть.
- Так вот - мой тост, - задумчиво сказала она после того, как я недрогнувшей рукой наполнил тяжелые хрустальные стопки. - Давай выпьем за то, что люди встречаются после долгой разлуки. Ты знаешь, - она посмотрела на меня затуманенным взором, - я часто тебя вспоминала после того, как мы расстались… Это было так обидно, что у нас с тобой тогда не сложилось.
Мы помолчали. Настроение было лирическим. Это, наверное, свойственно людям среднего возраста. Когда грустят о юности люди молодые - это смешно, потому что ненатурально. У них все равно еще многое, очень многое впереди, а прошлое еще не подернулось дымкой навеки ушедшего.
Когда грустят старики, это почти трагично, так как у них в прошлом вообще все - и хорошее и плохое, вся жизнь, а не только молодость. И совсем уж не на что надеяться, ибо впереди только одно…
А в среднем возрасте грустить о юности - самое милое и романтическое дело. Хельга вспомнила о днях нашего студенчества, и буквально слезы показались на наших глазах.
"Как молоды мы были, как искренно любили, как верили в себя…" Незатейливая советская песенка, сказано очень точно и хорошо.
- Я и потом тебя вспоминала, - продолжила Хельга. - Уже когда была замужем… Все жалела о том, что мы тогда с тобой разбежались.
- Так о чем тост? - спросил я, устав держать поднятую стопку. И тут же понадеялся, что мой голос прозвучал не слишком грубо и не оборвал цепи ностальгических размышлений Хельги.
- Тост - за нас с тобой. Которые все-таки встретились, спустя много-много лет, - сказала Хельга, одним махом выпив свою порцию ядреного заморского напитка.
- Ты не подумай, что я рассопливилась, как выпившая русская баба, - вдруг спохватилась Хельга. - Я совсем не такая…
Она оправдывалась.
- Вовсе я не думаю такого, - ответил я. - Тем более, что мне известно, что ты не русская баба.
- Да, я - эстонская баба, - произнесла Хельга и шмыгнула носом. - Впрочем, это почти одно и то же… Так вот, и замужем я вспоминала о тебе. Мне иногда казалось, что именно с тобой у нас могло бы все получиться хорошо.
- Не так, как с Левой? - спросил я, ничего не имея в виду, просто, чтобы поддержать разговор.
- Давай не будем о Леве, - ответила Хельга, вытирая слезу тыльной стороной ладони. - Как говорится - не будем о грустном. Это - перевернутая страница моей биографии.
- Кстати, я слышал, что он теперь живет в Германии? - спросил я. - Это правда?
- Сейчас многие живут в Германии, - сказала моя визави. - Я ничего о нем не знаю, кроме этого. У каждого своя судьба.
Это была чистая правда. Настолько чистая, что я даже не счел нужным ничего говорить. Своя судьба была у Левы, своя - у Хельги, и своя - у меня…
- Знаешь, Феликс, думаю, что мне не удастся устроить тебя к нам на работу, - сказала Хельга деловым тоном, стараясь перевести разговор на первоначальную тему. - Аркадия Моисеевича я плохо знаю. Известно только, что он - очень неприятный и замкнутый человек. И если он не хочет никого брать, то не возьмет. А моя рекомендация ничего для него не будет значить.
- Ну и Бог с ним, с Аркадием Моисеевичем, - ответил я. Мне и на самом деле показалось, что нет смысла дальше насиловать Хельгу по этому бесперспективному вопросу.
Может быть, Скелет и был прав, прося меня "внедриться" в эту больничку, но невозможно же выпрыгнуть из собственных штанов… Как я могу влезть в морг больницы, если там сидит этот мрачный Аркадий Моисеевич и Хельга никак не может мне помочь?
Мы выпили еще по одной рюмочке, и между нами установилась тишина. Мы оба молчали. Лицо Хельги раскраснелось, она исподволь смотрела на меня, а я - на нее. Не знаю, о чем в эти мгновения думала она, а я размышлял о том, что она похорошела за прошедшие годы, и о том, как странно устроена судьба человека. Надо же было случиться такому совпадению: и пошел наугад в неведомую мне больницу и встретил там свою первую любовь…
Помнил ли я при этом своего папу и тот разговор, который состоялся между нами в тот памятный вечер, когда все, что связывало нас с Хельгой, разрушилось в прах?
Помнил, конечно. Не так уж часто у нас с папой бывали откровенные мужские разговоры. И я припоминал его пренебрежительные слова о Хельге и назидание мне, чтобы я не грустил о расставании с этой девушкой. Но ведь столько лет прошло с тех пор. Столько воды утекло. Теперь передо мной сидела красивая женщина, интересная и загадочная, как и прежде, и смотрела на меня. А я уже был не тот, что в юности. Теперь я знал цену себе, знал, что нравлюсь женщинам, и знал почему…
И она ведь первая заговорила со мной о том, что вспоминала меня. Сказала об этом со всей нордической откровенностью.
Стало темнеть. В кухне воцарился полумрак, и тень легла на наши лица.
- Сейчас я зажгу свет, - сказала Хельга, вставая. Но потом замерла, как бы раздумывая. Она постояла секунду возле меня, а потом сказала твердо: - Или лучше я зажгу свечи.
Она поставила на стол три свечи в тяжелых бронзовых подсвечниках и зажгла их.
- Три свечи - к несчастью, - промолвил я нерешительно.
Хельга хихикнула:
- А вот мы и посмотрим, так ли это. Да ведь, кроме того, это русское поверье. А мы с тобой все равно не русские, так что нас это не касается. Правда?
- Да уж, - ответил я. - Немец с эстонцем - братья навек.
Мы оба засмеялись. Хельга села на свое место напротив меня.
Свечи горели ровным тихим пламенем, они вытягивались вверх аккуратными теплыми язычками. Наши фигуры за столом отбрасывали причудливые тени на стены кухни. Совсем по-новому смотрелись теперь три натюрморта, висевшие над нашими головами.
Правильно говорят, что свечное освещение сближает людей. Тут, наверное, дело в том, что живое пламя не такое навязчивое, как электричество. Оно не действует на нервы, не принуждает ни к чему.
Тихое пламя свечей как бы говорило: "Нет ничего обязательного. Расслабься. Перейди из мира необходимости в мир возможностей".
Действительно, все время человек живет в царстве необходимости. Он должен, должен и еще раз должен. Большинство людей должно ходить на работу, должно потом бежать домой, заботиться о близких. Должно отдыхать в свой отпуск и аккуратно выращивать свои огурцы на старательно вскопанных шести сотках дачного участка.
Я не должен ходить на работу и я не поливаю огурцы на грядке. Но все равно и у меня есть свое царство необходимости. Прием больных, процедуры, визиты в банк, в налоговую инспекцию… Мало ли чего еще.
Теперь, при огоньках трех свечей, напротив красивой женщины, которая недвусмысленно дала мне понять, что хочет возобновить наши давно прерванные отношения, я расслабился.
"Ты теперь свободен, - всплыли в моем сознании слова Юли, сказанные таким ровным безжизненным голосом: - Мы с тобой больше не возлюбленные, и я - не твоя невеста. Ты можешь найти себе другую". И даже дала понять, что была бы рада этому. Насчет рада - я с самого начала не поверил. Но все же, слова Юля эти сказала не напрасно. Да, я ищу этих проклятых монстров, да я могу найти их и страшно им отомстить. Судя по успехам Скелета, это вполне реально. Пусть не всем отомщу, пусть хоть кому-то, но это может произойти.
Да, я навсегда останусь другом Юли, как и вообще другом этой семьи, с которой меня так странно свела судьба. Но невеста… Но брак… Но вся жизнь со слепой женщиной…
Нельзя делать того, за что потом можешь себя казнить всю жизнь. Нельзя совершать благородные поступки, если ты до конца не уверен, что не пожалеешь о них.
А впрочем, что оправдываться… Или я недостаточно знаю себя, чтобы не пытаться себя обмануть. Да, я флюгер. Конформист. Мне это про себя давно известно. И бессмысленно рассуждать, делали меня таковым обстоятельства жизни, или я таким родился. Просто это факт, хоть и печальный.
Когда Хельга протянула ко мне руку и я увидел ее округлость в колыхающемся свете свечей, я взял ее. И погладил. А когда Хельга сразу после этого пересела ко мне на колени, я не вскочил и не стряхнул ее.
Последние мои сомнения, связанные с неприятными воспоминаниями о холодности Хельги рассеялись после первых объятий. Что-то переменилось в ней, и теперь она была словно ненасытная тигрица.
Жаркие объятия прекрасной женщины - разве это не то, ради чего стоит рождаться на свет?
Услышать исторгнутый твоими ласками стон страсти, учащенное дыхание, как будто женщина вот-вот задохнется, а потом блаженный вскрик и мгновение наивысшего наслаждения - разве это не то, что определяет конечный смысл нашей земной жизни?
Когда ночью Хельга встала с постели, чтобы задернуть шторы на окнах спальни, я увидел ее силуэт на фоне окна и отметил, что она выглядит совсем как молодая девушка.
Кровати в спальне стояли рядышком - две кровати. Я понял, что одна из них принадлежала Леве до того, как он отбыл на место постоянного проживания в кающуюся перед ним Германию.
Но я не стал спрашивать, отчего Хельга не передвинула кровати. Какое мое дело?
Это была сумасшедшая ночь. Давно уже я не чувствовал себя таким молодым и полным сил, как тогда. Мы ласкали друг друга с все нарастающим исступлением и никак не могли насытиться друг другом.
Мы оба молчали. Говорили только наши тела, наши руки, ноги, губы. И это был оживленный диалог.
Наутро я встал и стал собираться домой, а Хельга - в больницу. У нее намечался утренний обход. Но я не стал ждать ее. Просто собрался и пошел к двери, потому что испытывал настоятельную потребность побыть наедине с собой, оценить и пережить свои чувства, а не разменивать их на обыденные слова.