Не понравилось же ему то, что Леня пристрастился к фундаменталистскому иудаизму. Он лично учил сына Ветхому Закону, носил на голове кипу и малыша заставлял носить ее тоже. Увидев собственного сына Леню в кипе, Аркадий Моисеевич поначалу стал просто смеяться. Когда он увидел, что точно такую же кипу носит и внук, а при этом еще бормочет что-то на иврите, то дедушке стало не до шуток.
Его это раздражало, как и боязнь свинины в доме и соблюдение всех прочих шестисот шестидесяти с лишним запретов…
- Леня, ты сошел с ума, - говорил сыну в сердцах Аркадий Моисеевич. - Или я тебя не знаю с пеленок, Леня? Или ты не был обычным советским пионером? Или я не помню тебя комсомольцем? Или ты не учился в нормальном ленинградском вузе и не ел свинину в стройотрядах? Что ты морочишь голову себе и ребенку? Это же ненормально…
Леня в ответ заводил что-то про Бога Авраама, Моисея и Иакова, про завет, заключенный Им с избранным народом.
- Или Бог Авраама не был к тебе милостив прежде? - спрашивал в ответ Аркадий. - Или Он только теперь стал милостив к тебе, после того, как ты надел на голову эту кипу, которую век не носил? Перестань сказать, Леня!
- Ты так говоришь, папа, оттого, что ты насквозь советский человек, - отвечал сын. - А я хочу забыть о том, как мы были в египетском рабстве. Здесь, на земле обетованной, мы должны жить в счастье и в завете с Богом и забыть все, что связывало нас с египетским рабством.
- Это нашу жизнь в России ты называешь египетским рабством? - догадался Аркадий Моисеевич. - И ты это говоришь мне, человеку, у которого четыре боевых ордена и одиннадцать медалей за храбрость?
- И которые тебе вернули только после семи лет лагерей, - язвительно говорил Леня, поправляя кипу.
- Как будто это были одни и те же люди, Леня, - кипятился Аркадий. - Идиоты и выродки есть в каждом народе, это совершенно не связано с ношением кипы и отказом от свинины. Это же маразм! Что ты компостируешь мозги маленькому ребенку? Он же мой внук и может у тебя вырасти полным идиотом…
Сын повязывал кожаный футлярчик на лоб, потом обвязывал руку ремешком и становился на колени молиться. Он молился Богу Авраама, Моисея и Иакова… Выпускник Ленинградского строительного института, лучший танцор на студенческих дискотеках и отличник марксистско-ленинской подготовки…
Аркадий Моисеевич в душе плевался и говорил сквозь зубы, что каждый сходит с ума по-своему. Он так и уехал тогда, не понимая сына.
С тех пор он не ездил туда, только регулярно получал письма, фотографии от Лени и посылки. И каждый раз вспоминал о том, какая у них была замечательная дружная семья, когда надевал поводок на Графа. Когда Граф умрет, оборвется последняя связь Аркадия Моисеевича с прошлой жизнью.
Все это он мог бы рассказать Скелету, но не стал этого делать, потому что вообще был противником разговоров с посторонними, а Скелет ему был к тому же и неприятен. Проходимец какой-то…
- Давайте вашу историю, - бросил Аркадий Моисеевич Скелету. - А то интриговать вы все мастера, а как до дела доходит - то и пшик…
- Про пшик - это мы еще посмотрим, - ответил Скелет многозначительно.
- Ой-ой-ой, - замахал рукой Аркадий Моисеевич. - И не надо меня пугать, прошу вас. Меня уже так пугали в моей жизни, что вам так не напугать. И не старайтесь… Один майор в НКВД все кричал мне, что он меня согнет в бараний рог. Потом то же самое кричали все чины рангом ниже, и так далее… А потом "бугор" в зоне шумел про то же. И все гнули меня в бараний рог. Так что, можете себе представить, я уже совершенно ороговел…
Скелет отметил про себя сказанное доктором про НКВД и про лагерь и это показалось ему многозначительным. "Ага, эта сволочь уже опытная, битая, - подумал он с удовлетворением. - Значит, уже попадался, мерзавец. И как только таких поганцев заведующими назначают?"
Он подумал, что находится на верном, правильном пути. Этому его научила служба в милиции. Если человек уже сидел, если имеет судимость - то наверняка из всех подозреваемых он и есть виновник. Кому же как не ему и быть виноватым. Скелет хотел уточнить, за что сидел Аркадий Моисеевич, но от удовлетворения этого любопытства пришлось отказаться. Спроси его - и Аркадий сразу поймет, что имеет дело не с всемогущим следователем, а с обычным человеком. Милиционер наверняка бы знал все про судимость Аркадия Моисеевича…
- Я вас не пугаю, - сказал он. - Мне вас пугать не надо - сами испугаетесь… Так вот, я вам расскажу историю о том, что несколько человек разъезжают по улицам нашего города и хватают людей.
- Азохен вей! - присвистнул подозрительно Аркадий Моисеевич. - Я полагаю, что таких людей не несколько, как вы сказали, а гораздо больше… Мало ли преступников сейчас разъезжает по городу и хватает людей… Или уж мы с вами об этом не знаем!
- Я говорю о тех, которые хватают людей для того, чтобы не убить их просто так и не ограбить просто так, а для совсем другой цели, - серьезно сказал Скелет.
- Таки вы уже могли бы и перейти к делу, - заметил Аркадий Моисеевич. - А то Граф скоро пописает и покакает, мне будет пора идти смотреть "Санта-Барбару", а вы еще даже не начали.
- У людей изымают их органы, - произнес Скелет замогильным голосом. - Изымают на продажу. И люди умирают. И делают это врачи. Врач. - Он выразительно посмотрел на доктора и замолчал, давая тому время подумать о своем положении.
Однако Аркадий ничем не выдал себя. Он даже удивился.
- Это очень мило, - сказал он. - Такой остроумный вид заработка… Это и есть ваша история?
Он вопросительно посмотрел Скелету в глаза.
- Я вам больше скажу, - доверительно сообщил Скелет, не отводя взгляда, а напротив, впериваясь им в доктора. - Мы даже знаем, где это происходит. И как это происходит, мы тоже знаем.
Ни один мускул не дрогнул в лице Аркадия Моисеевича. Он прищурился и качнул своим длинным носом:
- Я вас поздравляю. Вы хотите, чтобы я сказал вам, что очень рад за вас?
- Нет, не этого, - ответил Скелет напряженно.
- А тогда чего? Вы хотите, чтобы я помог вам в чем-то?
- Я хочу, чтобы вы хорошенько подумали! - произнес Скелет угрожающе.
- Да, кстати, вы и на самом деле из милиции? - вдруг спросил Аркадий Моисеевич и с сомнением взглянул на Скелета.
- Какая разница? - сказал Скелет, не желая вдаваться в эту щекотливую тему.
- Для меня - никакой, - покачал головой доктор. - Для вас - есть разница, я думаю… Вы обратили внимание, какой я деликатный человек? Я попросил бы вас обратить на это внимание, молодой человек. Я ведь не спросил у вас удостоверение личности.
- А зачем оно вам? - быстро среагировал Скелет.
- Совершенно ни к чему, - ответил философским тоном старик. - Тем более ни к чему, что я сейчас спокойно пойду домой и лягу спать. Знаете, есть такой анекдот? Я вам сейчас расскажу на дорожку, чтобы вам не было так обидно возвращаться обратно… Однажды у такого вот старого еврея, как я, спросили, какую веру он хотел бы выбрать для себя. "Мусульманскую", - ответил он. "Но почему?" - спросили у него. "А потому, что у мусульман разрешено многоженство", - ответил старый еврей. "Но зачем вам много жен? - сказали ему. - Ведь вы старый человек…" - "О! - ответил он тогда. - Я сказал бы Розе, что иду к Саре, а Саре сказал бы, что иду к Рахили. А сам бы тихо и спокойно пошел спать". Вот так.
Скелету было не до шуток, и он даже не улыбнулся в ответ. У него на глазах проваливалось дело. Задуманная им операция по устрашению противника шла как-то не так…
Они уже возвращались обратно и остановились у парадной старика.
- Так вы хорошо подумали? - еще раз на всякий случай спросил Скелет. Он только что не щелкал зубами, чтобы придать себе грозный вид…
- О чем? - меланхолично поднял глаза кверху Аркадий Моисеевич. - Об этой вашей истории? Я уже не в том возрасте, чтобы думать о таких страшных вещах. Нет, это не для меня. От таких историй потом плохо спишь, а я и так принимаю гору снотворных.
- Но я занимаюсь этим делом, и оно касается вас, - произнес Скелет, почти раскрывая свои карты.
Аркадий Моисеевич вспомнил известную историю из "Мальчика Мотла" о том, как братец Эля продавал чернила, и усмехнулся.
- Вот и продолжайте его расследовать на здоровье, - ответил он и, не попрощавшись, скрылся в парадной вместе со своим ревматическим псом.
Скелет пожал плечами и пошел обратно. Чего он добился? Что он получил? Услышал старый еврейский анекдот и вдоволь насмотрелся в издевательски-скептические глаза этого прохвоста…
Он даже не испугался его. Скелет внимательно наблюдал за стариком. До чего же наглая рожа! Ни один мускул не дрогнул, глазом ни разу не моргнул. Надо же так закостенеть в зле, чтобы даже утратить страх перед разоблачением.
Пора было возвращаться к больнице и занимать свой пост. "Пусть не боятся, - подумал Скелет. - В конце концов и я их не боюсь. Теперь они это знают.
Этот тип может сколько угодно делать вид, что это его не касается. Сейчас он, наверное, сидит дома и названивает своей банде, рассказывая обо мне… Все равно забегают, никуда не денутся".
Скелет сознательно вызывал огонь на себя. Теперь, после убийства Клоуна, когда ему ясно дали понять, что знают про него, он должен был сделать следующий ход. Он и сделал его. Расшевелил это гнездо. Теперь у них, у этих монстров, во всяком случае, нет иного выхода, как убрать Скелета. Он теперь им, очевидно, опасен.
Ну что ж, Скелет этого и хотел. Пусть проявятся.
В былинах Скелет читал о том, как перед битвой с печенегами Добрыня Никитич всегда выезжал один перед ратью в чисто поле и звал печенежского богатыря помериться с ним силами.
Вот и Скелет как бы выехал в чисто поле на белом скакуне и ждал теперь врага.
* * *
Это была чудесная ночь. Хельга была само воплощение нежности и страсти. Та девушка, которую я так неудачно целовал когда-то в скверике, казалось, никогда не существовала.
Эта зрелая женщина, сохранившая всю силу и красоту молодости, не растеряла и любовного пыла.
- Ты давно ждала меня? - спросил я ее, едва только поднял ее со ступенек, на которых она сидела. Я был потрясен такой неожиданностью.
- Нет, недавно, - ответила Хельга.
- Отчего же ты не предупредила заранее? - спросил я. - Ведь я мог и еще задержаться.
- Раньше я и сама не знала о том, что захочу тебя видеть, - призналась Хельга немного смущенно. - Я сидела одна дома, телефон у тебя не отвечал… И я вдруг почувствовала, что ничего не могу с собой поделать. Я должна была непременно увидеть тебя. Вот я и приехала. Должен же ты был когда-то появиться. Тем более, ты говорил мне, что ты часто работаешь по ночам. Вот я и подумала - может быть, ты отключил телефон.
Хельга очаровательно улыбнулась:
- Должен же взрослый человек иногда совершать глупости.
Я полез в холодильник и, почти ничего не обнаружив там, расстроился.
- Вот ерунда, - сказала Хельга. - Как будто я есть сюда приехала.
- А на самом деле? - поднял я на нее глаза. В ответ она сладко мне улыбнулась и, обвивая мою шею руками, шаловливо прошептала:
- А на самом деле - я просто поняла, что ты мне очень нужен…
Наша вторая ночь с Хельгой убедительно показала мне, что будет еще и третья. И еще много ночей у нас впереди. Мы словно заново открыли друг друга после стольких лет. "Интересно, это можно назвать любовью с первого взгляда? - думал я. - Если люди в общем-то уже успели забыть друг друга за столько лет… Наверное, можно".
- Это сама судьба, - сказала мне Хельга, как будто отвечая на эту мою мысль. - Самой судьбе было угодно, чтобы ты пришел именно в нашу больницу и мы с тобой встретились вновь. Ты веришь в судьбу?
Мы лежали обнаженные на кровати, еще только едва отдышавшись после очередной любовной схватки, и я любовался совершенными линиями ее тела.
Сквозь незашторенные окна светила луна, и в ее свете тело Хельги блестело и казалось чем-то неземным, совершенно гладким, чуть ли не светящимся. Это была ее нежная кожа.
- В судьбу? - переспросил я. - Судя по событиям последних дней - верю. Во всяком случае, наша встреча - это и на самом деле перст судьбы. Так получается.
Я и вправду так считал. Хоть и печальные заботы привели меня в эту больницу, но встреча с Хельгой как будто заслонила для меня многое.
Не то, что я забыл о Юле. Нет, конечно. Я собирался до самого конца делать все, что в моих силах. Но мысли мои и чувства теперь были во многом заняты этой удивительной женщиной.
Она встала и прошлась по комнате, озаряемая светом полной луны. У Хельги была тяжелая, довольно крупная грудь, тонкая талия и в меру широкие округлые бедра. "Как же она красива", - в очередной раз подумал я. Когда Хельга вновь легла рядом со мной и оказалась под прямыми лучами, отраженными луной, ее тело показалось мне похожим на лунный пейзаж - холмы и округлости в серебряных лучах…
Утром мы проснулись довольно поздно. День оказался не таким жарким, как предыдущие. Как пелось в старой пролетарской песне - тучи над городом встали… Что ж, уж к чему, к чему, а к этому петербуржцам не привыкать. Будь то летом или зимой.
Хельга, не надевая ничего на себя, побежала на кухню и сварила кофе. Еды у меня никакой не было, и наш завтрак составили кофе и сигареты.
- Где ты пропадал вчера весь день? - поинтересовалась Хельга.
Я не хотел ничего говорить ей о Юле. И не потому, конечно, что опасался ревности. Если бы я побоялся говорить о Юле и о наших с ней отношениях, это было бы полным предательством. Нет, я сказал бы, но не хотелось вдаваться в подробности происшедшей трагедии.
Мне не хотелось говорить об этом вскользь, мимоходом. А рассказывать подробно - значило слишком надолго затянуть этот разговор.
Да и что даст рассказ Хельге? Она все равно не знает Юлю и не сможет почувствовать того, что я буду рассказывать.
Не хотел я говорить и из корыстных мотивов. Пришлось бы сказать, зачем я появился в больнице. Хельга, узнав о наших со Скелетом подозрениях, разволновалась бы. Еще бы, узнать, что ты работаешь в больнице, где происходят такие вещи.
Даже если Скелет ошибся, и интересующие нас преступления происходят в другой больнице - все равно для врача узнать об этом достаточно тяжело.
- Ездил на дачу, - ответил я просто и тем самым снял все остальные вопросы. Вот и все. Наверное, Юля сама одобрила бы мой ответ. Незачем трепать ее имя в разговоре с женщиной, занявшей ее место в моей постели…
- Как ты жила все это время? - спросил я Хельгу. - Что ты делала? Я ведь ничего не знаю о тебе.
- А что бы ты хотел знать? - пожала плечами женщина. Она сидела передо мной, накинув на обнаженное тело плед. Лицо ее в утреннем свете было бледно, но трепетавшие губы и подрагивающие длинные ресницы выдавали еще недавно бушевавшую в ней чувственность.
- Ты была счастлива с Левой? - задал я самый сакраментальный вопрос. Наверное, его часто задают женщинам, побывавшим замужем.
- Была. До известного времени, - ответила Хельга, помолчав.
- А потом? - нетерпеливо спросил я.
- Для этого я должна была бы рассказать тебе все с самого начала, - произнесла Хельга задумчиво. - Но это длинная история, и вряд ли тебе она будет приятна.
- Но я очень хочу ее выслушать, - сказал я. - Мне хочется все знать о тебе.
Это и в самом деле было так, особенно после этой ночи.
- Ты в этом уверен? - спросила женщина. - Ты так уж уверен, что тебе хочется знать все? Не лучше ли оставить некоторые вещи в стороне, в качестве интригующей загадки?
- Нет, - твердо сказал я. - Я уверен в своем желании стать тебе ближе. Мне кажется, что и ты этого хочешь.
- Ну, пожалуйста, - ответила она. - Только не пожалей потом. История не будет простой и легкой для понимания.
- Ничего, я буду стараться тебя понять, - успокоил я ее.
- Это как раз сомнительно, - хмыкнула Хельга. - Но что же, попробуем.
Мой папа был директором мотеля под Таллином. Мотель располагался километров в десяти от города, на берегу Финского залива.
Ты не можешь, наверное, себе представить атмосферу, которая царит в мотелях на прибалтийском побережье. Каждый день - толпы людей, туристов со всей страны. Теперь это, вероятно, совсем не так, но тогда - в семидесятые годы Прибалтика была самым престижным и шикарным отдыхом в Советском Союзе.
К нам ехали отдыхать люди со всей страны. Обслуживающего персонала в мотеле было человек пятьдесят - администрация, рабочие… Мы жили в домиках чуть в стороне от мотеля. Я училась в школе неподалеку. Каждое утро на шоссе останавливался школьный автобус, и мы садились в него, чтобы ехать в школу. Для Эстонии это обычное дело. При хуторской системе школьный автобус - это панацея.
И вот, мы все впятером - все дети работающих в мотеле, выходили на шоссе и школьный автобус забирал нас, чтобы после окончания уроков отвезти назад.
Я училась в школе, по вечерам помогала маме по хозяйству, готовила уроки к следующему дню. Моя мама не работала, она только вела наш дом.
Папы вечно не бывало, у него было много дел в мотеле. То ремонт, то еще какие-то проблемы с туристами. Тогда был огромный наплыв, особенно летом и осенью. Почему-то холодные берега Балтики привлекали людей со всех концов нашей огромной страны.
В семидесятые годы у многих были машины, и целые орды туристов атаковали наш мотель со всех сторон. Ночь они проводили у нас, а утром отправлялись осматривать достопримечательности Таллина.
Вероятно, папа был хорошим директором. Мало того, что он был на хорошем счету у таллинского начальства. Он еще и проявлял собственную инициативу. Например, он по собственному почину организовал в мотеле дискотеки.
До этого туристы только и знали, что жгли по вечерам костры и жарили шашлыки. Тогда я впервые услышала это слово. Надо сказать, что "шашлык" - это совершенно непроизносимое слово для эстонца. В эстонском языке вообще нет шипящих звуков, и поэтому сказать слово, в котором их целых два - непреодолимая преграда.
"Шашлык" - это ужасное слово, с которым ни один нормальный эстонец не может совладать. Оно звучит почти так же устрашающе, как названия русских городов. Барнаул, Кустанай, Челябинск - ужас, кошмар в этих звукосочетаниях… От этих звуков эстонское ухо каменеет, и человек впадает в кому…
Так вот, русские туристы жарили на кострах этот чудовищный шашлык… Папа завел дискотеки, организовал их проведение, приглашал из Таллина эстрадные ансамбли. Он был хорошим организатором. Я отлично его помню в то время - высокий стройный мужчина с красивым худощавым лицом. Он всегда ходил в помятом светлом костюме, и в уголке его рта была вечно зажата сигарета. Иногда она дымилась, иногда он просто жевал погасший окурок.
У папы был один серьезный недостаток - он много пил. Наверное, к этому его вынуждала работа. Что ни день, приезжали комиссии из Таллина, всех нужно было угощать и принимать как дорогих гостей. Со всеми нужно выпить и сводить каждого в сауну за свой или за казенный счет. Этому татарскому обычаю эстонцы научились у русских.
Вообще, каждый народ заимствует у другого только все самое плохое, это я давно заметила…
У папы была приличная по тем временам зарплата, и еще он имел что-то "слева", так что мы вполне могли бы жить припеваючи, но всему виной водка. Не буду говорить "русская водка" - это нехорошо, и было бы с моей стороны совершенно неоправданной клеветой. Водка - общая. Это такой же национальный эстонский напиток, как и русский…