- Нет, не всякий, - возразил он, - а только тот, кто стремится к достижению своей цели. Каждый солдат хочет стать генералом. Каждый лезет вверх, хочет быть не тем, что он есть. Каждый добивается, и так далее… Такова мораль. Таков распорядок жизни.
- По-моему, существует одна мораль, - сказал я, - мораль честного человека.
- Вы правы. Но в жизни каждый поступает совокупно со своей моралью. Как сказал один писатель: "Жизнь дается один раз и прожить ее надо неплохо…" Отсюда и исходите.
Я с трудом понял, что он имеет в виду Николая Островского.
- Вот вы, - продолжал он, - давеча рассердились, когда я сказал правду. Правду не любят все. Но одни умеют это скрывать, а другие не умеют. Тот, кто не умеет скрывать свои чувства, никогда не займет положения. Это - закон жизни.
- Слушайте, - спросил я, - кем вы работаете?
- Это неважно. Не думайте, что я хочу показать свое превосходство. (В том, что превосходство есть, он, кажется, не сомневался!) Я критикую вас как старший товарищ. Вы еще молоды. А люди не прощают ошибок.
- Во-первых, - я покраснел, - никто ни у кого не просит прощения.
- Во-вторых, - прервал он меня, - пойдемте обедать. Я голоден. Мы доиграем после.
По проходу он шел уверенно, не оглядываясь. Очевидно, само собой разумелось, что я иду следом. Буфетчик, двигавшийся навстречу с корзиной хлеба на плече, посторонился. "Почему? - подумал я. - Почему он даже ходить умеет так, что ему уступают дорогу?"
В ресторане, заказывая обед, он спросил:
- Борщ, конечно, украинский?
- Так точно, флотский, - ответил официант.
После обеда я долго рылся в карманах, разыскивая десятку. Он не шевельнулся, не сделал даже попытки предложить деньги. Но сказал:
- Пойдете ужинать, - зайдите за мной. Платить буду я.
Он снисходительно соглашался быть моим должником! Теперь стало ясно: я ненавижу его! Но в то же время он чем-то притягивал меня. Помню, в детстве я ходил по краю крыши. Это было жуткое и сладостное чувство опасности. Оно и отталкивало и притягивало одновременно. Хотелось и убежать прочь, и остаться. В отношениях моих с этим человеком тоже было ожидание; оно не могло кончиться просто так. Не хватало какой-то точки. Там, на крыше, я услышал испуганный крик матери и сам испугался так, что лег на теплое ребристое железо и не двигался, пока меня не сняли. А здесь? Что будет здесь? И внезапно я понял, чего я жду. Мне хотелось хоть на секунду увидеть его растерянным. Пусть буфетчик толкнет корзиной, пусть матрос хлестнет его крепким словцом… Чтобы выражение слоновьей снисходительности хоть на минуту сошло с его лица! Мне хотелось содрать с него самоуверенность, как корку с апельсина! Но я чувствовал, что не могу этого сделать. Я не находил нужных слов и злился.
Мы вернулись в салон. Никогда еще в жизни я так не хотел выиграть. Но положение на доске было не в мою пользу. Напрасно я уверял себя, что нервничаю и потому делаю неверные ходы. Просто он играл лучше. Это было ясно.
- Игра! - сказал он, забирая моего слона. - Игра! Но похоже… Вот! - Он взял с доски ферзя и повертел его в пальцах. - Вот главная фигура жизни! Обратите внимание: ходит прямо и по диагонали. Все мы хотим ходить по диагонали. Простор! Но достигают единицы. Таков распорядок жизни.
- И ферзям дают по шее, - ответил я.
- В шахматах - да, - серьезно сказал он, - но не в жизни. Ферзь есть ферзь.
- Слушайте, - спросил я, - почему вы так плохо думаете о людях?
- Молодой человек, я ничего не думаю. Я просто говорю с вами как старший товарищ. Люди есть люди. Кстати, у меня на пароходе украли бумажник. Рублей тридцать… Пустяк… Деньги я храню в другом месте. Но сам факт говорит за себя. Люди есть люди.
- Бумажник! А вы… стойте! Вы его потеряли, может быть?
- Эх, молодой человек, - грустно сказал он, - какой вы еще студент!
- Обождите! Я сейчас вернусь! - Я вышел - нет, выбежал! - в коридор.
Палуба верхняя! Палуба нижняя! Нужно найти этот проклятый бумажник! Салон на корме. Третий класс. Нужно принести и шлепнуть его на стол. Все, что я любил, все, во что верил, честь и совесть моя, моих друзей и всех мальчишек мира - все было сейчас в этом бумажнике! Буфет. Коридоры. Еще раз палубы. Мальчишек не было. Злость и обида поднялась во мне. С каким наслаждением взял бы я сейчас этих мальчишек за шиворот! Конечно, есть подлецы! Есть воры! Наверное, на земле каждый день пропадают сотни бумажников и, может быть, статистики ведут учет кражам. Но даже статистики не идут прямым путем от цифр к людям, как делает это оставшийся в салоне ферзь. То, что мальчишки не вернули бумажник, - это случайно. И матери, если узнают, будут пороть их за это. Прав я, а не ферзь. Но что можно сказать ему сейчас? Мне очень не хотелось идти в салон, но я вернулся.
- У вас не украли бумажник, - сказал я устало, - вы потеряли его. Я видел…
- Простите… - сказал он. - Что вы видели? И… где вы видели?
- Там… На палубе.
- Так, так… - сказал он с непривычной торопливостью и оглянулся.
И в этот момент проснулся и пискнул репродуктор. "Товарищи пассажиры! Гражданина, потерявшего бумажник, просят зайти в радиорубку. Повторяю…"
Он стоял посреди комнаты, расставив ноги, и тупо смотрел на репродуктор. Впервые в его глазах появилось - не радость, нет! - беспокойство!
Я подошел к репродуктору и до отказа повернул регулятор. Голос зазвенел, забился под потолком громко и радостно: "…потерявшего бумажник…"
- Идите! - крикнул я. - Идите в радиорубку! Или вы думаете, что там уже очередь?
И вот тут-то голос его зазвучал по-человечески, гневно. Он сказал раздельно и четко:
- Спек-такль! - И, хлопнув дверью, вышел из салона.
Ночью я поднялся на палубу. Наш пароходик, качаясь на ленивой ночной волне, ласково терся о бок пристани. Внизу кто-то осветил фонариком воду: в зеленоватом круге стояла остромордая рыбешка, похожая на отточенный карандаш.
Сонный матрос спустил трап. По трапу на берег сошел только один пассажир - мальчишка с мешком за спиной. Вслед ему крикнул приятель:
- Так как же, Коль? Может, приедешь?
- Может… - сказал Коля. - Только навряд ли.
Мальчишка шагнул в тень и пропал. Некоторое время слышался хруст песка, но его заглушил гудок парохода. Я спустился вниз, лег на скамью и, прижавшись спиной к теплой переборке, уснул злой и счастливый.
Шутка
Когда я вошел в класс, на местах оказались всего несколько человек. Остальные сгрудились в углу возле Кости Радужного. Он что-то рассказывал. Увидев меня, ребята со смехом расселись по своим партам. Впрочем, "расселись" - это не то слово. Они разбежались по классу, толкаясь, перепрыгивая через парты, стараясь нашуметь как можно больше. В проходе у окна они устроили "пробку". Они давили друг на друга, делая вид, что очень торопятся: им не терпится сесть на место, но… Ничего не поделаешь - "пробка"!
Я ждал. Я уже успел привыкнуть к своему классу. Они считали, что в первые десять минут после каникул им позволено все. Эти десять минут - их право, которое они сами себе присвоили. Я не оспаривал этого права. Мой класс любил делать вид, что поступает так, как ему хочется. И я давно уже решил, что не стоит изображать из себя непримиримого человека, который не может подарить им десять минут. Наконец они уселись.
- Здравствуйте, шестой "а"! - сказал я.
- Здравствуйте, Юрий Васильевич, - отозвался один.
- Юрий Васильевич, здравствуйте, - сказал другой.
- Здравствуйте! Здравствуйте! - говорили они по очереди, и, наконец, из дальнего угла класса послышалось тихо, но отчетливо:
- Юрий, здравствуйте, Васильевич!
Да, это был мой класс. Они ничуть не изменились за две недели. Здороваться по очереди (опять же в первый день) было их выдумкой, которой они очень гордились.
- Ну, каникулы кончились, - сказал я.
- Каникулы кончились, - грустно повторил Костя Радужный.
- Кончились каникулы… - вздохнули на первой парте.
- Совсем кончились, - донеслось из угла.
- Начисто! - подтвердили на первой парте.
Они говорили, ничуть не скрываясь, и смотрели прямо на меня и сияли от удовольствия потому, что поступали так, как им хотелось.
- Ну и хорошо, - сказал я. - А теперь достаньте новые тетради в клетку. Мы приступаем к изучению алгебры.
Защелкали замки портфелей, в последний раз стукнули крышки парт, и в классе установилась тишина. Десять минут прошло.
- Итак, - начал я, - раньше мы с вами имели дело только с числами. Если нам нужно было произвести сложение, мы писали так.
Я подошел к доске и написал: 2 + 3 = 5.
- Теперь представьте себе, что нам нужно записать сложение не двойки и тройки, а каких-то двух других чисел. Любых. Как поступить в этом случае? Давайте попробуем заменить цифры буквами. И я написал на доске:
Вместо 2 подставим a
Вместо 3 подставим b
Тогда имеем:
2 + 3 = 5 или a + b=…
Я не успел написать, чему равна сумма. С последней парты, где сидел Костя Радужный, послышался шепот. Потом зашептались другие. Кто-то хихикнул, и вслед за ним рассмеялся весь класс.
- В чем дело? - спросил я.
За партой поднялся Радужный. Весь класс с надеждой смотрел на него.
Костя радостно объявил:
- Юрий Васильевич, вы лучше напишите другие буквы, а то мы все равно будем смеяться.
- Почему?
- А потому, - сказал Костя, - что, когда мы читаем эти буквы, у нас получается не "а" плюс "б". Получается "а" плюс "ве".
Снова раскатился по классу дружный смех. Теперь все смотрели уже не на Костю, а на вторую парту в левой колонке, где сидели Аня Мельникова и Володя Ефремов.
Я сделал вид, что ничего не понял.
- Сядь, Радужный! Ты прекрасно знаешь, что в математике русское "ве" читается как "бе".
И я дописал:
a + b = c.
Ребята уткнулись в свои тетради. Еще минута, и формула эта, в том смысле, в каком понимал ее Костя, была бы забыта навсегда. Но Костя считался самым остроумным человеком в классе. Он очень дорожил своей славой.
- Юрий Васильевич, - сказал он, - если вы пишете "а" плюс "ве", то справа нужно поставить другую букву…
- Какую букву? - спросил я, глядя прямо на Костю. Я думал, что он не посмеет сказать, и тогда все кончится само собой. Но если можно рассмешить класс, Костя себя не щадит.
- Букву "л"! - выпалил он.
Опять грохнул смех. Кто-то от восторга затопал ногами. Аня Мельникова покраснела. Володя Ефремов сидел, повернувшись к окну, и не отрываясь смотрел на белую равнину замерзшей бухты. Он как будто ничего не слышал, но я видел, как медленно, почти незаметно он отодвигается от Ани на край скамейки.
- Радужный, выйди из класса! - сказал я.
На другой день Костя привел в школу мать. Она теребила руками углы платка и усталым голосом говорила привычные извинения. Я всего второй год работаю в школе, и мне было неловко, что передо мной извиняется и просит за сына такая пожилая женщина. Я был рад, когда она ушла.
Два дня Радужный боялся даже шевельнуться, и я уже забыл об этой истории с буквами. В конце недели я вызвал к доске Аню.
- Напиши алгебраическую сумму.
Аня взяла мел и аккуратно вывела на доске: a + b -…
Рука ее задержалась всего на секунду, но это решило дело.
- Эл! - донеслось из глубины класса.
- Кто это сказал?
- Я, - встал Радужный. - Извините, Юрий Васильевич, вы же сами говорите, что у меня язык бежит впереди мыслей. Я только подумал, а оно само вырвалось.
Я видел, что Радужный говорит правду: "оно" действительно само вырвалось.
- Тебе нужно извиняться не передо мной.
- Конечно, - сказал Костя. - Я понимаю, Юрий Васильевич. - Он взглянул на Аню и вежливо - слишком вежливо! - произнес:
- Извини, Аня, - затем обернулся к Володе. - И ты, Ефремов, извини, пожалуйста.
Костя вздохнул и поморщился. Он страдал. Он просто изнемогал от раскаяния. В голосе его было столько нежности, что шестой "а" прямо-таки взвыл от восторга.
Аня положила мел и, ссутулившись, пошла к своей парте. Она подняла крышку и села на самый край скамьи, словно боялась испачкаться о Володю. Володя покраснел и сжал кулаки. Мне показалось, что он сейчас бросится на Радужного.
Но шестой "а", самый дружный, самый горластый класс нашей школы, не научился еще быть добрым. Он не замечал ничего. Ему было весело, и он смеялся, а все остальное не имело никакого значения.
Эту историю с формулой надо было прекратить, пока не поздно.
- Вот что, друзья, - сказал я, когда ребята немного успокоились. - Это очень скверно - то, что сейчас делается.
И я произнес речь. Прекрасную речь! Я говорил о том, что на грубость можно ответить грубостью, на удар - ударом. Но что можно сделать, когда над тобой смеются? Не оскорбляют, не бьют, а только смеются… Можно прикрыться от кулака и от пули… Но от смеха защиты нет!
Я говорил долго и горячо. Мне самому понравилась моя речь. Я гордился тем, что нашел понятные ребятам слова. Они слушали внимательно, и, когда, закончив, я спросил: "Ясно?" - они хором отозвались: "Ясно!"
В тот день у меня было великолепное настроение.
А на следующее утро перед уроком на бортике доски появилась надпись:
a + b = любовь.
Я заметил ее сразу, как только вошел. Я обвел взглядом класс.
Передо мной сидели ангелы: локти на партах, тетради развернуты, возле каждого - промокашка. Внимательные, серьезные, с честными глазами. Они не замечали никакой формулы! Они пришли сюда учиться, только учиться…
Надо сказать, я здорово разозлился из-за того, что моя вчерашняя речь пропала даром. И я уже думал начать разбирательство. Но пока я перелистывал журнал, мне пришла в голову мысль, что этого как раз не следует делать. Ведь получалось так, что каждое мое слово, сказанное в защиту Ани и Володи, оборачивалось против них. Я только лишний раз привлекал внимание ребят к этой формуле.
- Дежурный, сотри с доски.
Класс вздохнул: пронесло!
Урок прошел спокойно.
В перемену ко мне подошел Володя.
- Юрий Васильевич, можно, я пересяду на другую парту?
Я был классным руководителем и должен был спросить: почему? Но я не спросил, хотя во мне все сильнее поднималось раздражение. Мне уже надоело делать вид, что я ничего не понимаю.
- Хорошо, садись.
- Спасибо… - сказал Володя и ушел, так и не взглянув на меня.
Во время большой перемены в учительскую вошел Коля Боков.
- Юрий Васильевич, - прошептал он, отведя меня в сторону, - ведь ребята поступают нехорошо. Я про "a" + "b".
- Отвратительно. Вот и скажи ребятам, если это повторится…
- Конечно, - сказал Коля. - Какое нам дело, если они влюбились! - Он посмотрел на меня, словно проверяя, как я отнесусь к этому слову.
- Хорошо. Что же ты хочешь?
- Это не по-пионерски, - сказал Коля.
Странный был парнишка Боков. Он очень любил говорить правильные слова. Уже не в первый раз он подходил ко мне с такими разговорами. И вид у него был какой-то правильный: румяные щеки, белый воротничок, гимнастерка аккуратно собрана сзади. Порядочный, скромный мальчик. Но я знал, что Боков тайно завидует Радужному. В прошлом году они долго соревновались в остроумии. Но класс не оценил Колиных острот, - всем было видно, что он очень старается. Получалось умнее, чем нужно. Класс предпочел Радужного.
"Что ему нужно от меня сейчас?" - подумал я.
- Верно, не по-пионерски, - повторил я вслед за Боковым. - Только почему ты говоришь об этом мне? Скажи тому, кто пишет на доске глупости. Ты знаешь, кто написал?
Боков покраснел.
- Ну… Вообще… как бы сказать…
- Радужный?
- Ну… вообще… я сам-то не видел…
Боков опустил голову. Пальцы его забарабанили по пряжке. Всем своим видом он показывал, что я угадал правильно.
- Ну что же, - я пожал плечами, - если ты не видел, тогда и говорить не о чем. Иди в класс.
После уроков я задержал Радужного.
- Слушай, Костя, если я еще увижу на доске эти надписи, будет худо.
- Кому?
- Тому, кто пишет.
- Да ведь ничего особенного нет, - сказал Костя. - Мы просто шутим. А они уж очень заводятся. Вы же знаете, если человек обижается на шутки, его еще больше хочется дразнить.
- Да за что их дразнить? - возмутился я.
- Так… Ну, ходят они всегда вместе… Письма друг дружке пишут… Чего им писать, если они рядом живут? Смешно ведь. Вот смотрите, Юрий Васильевич, видите, Мельникова идет?
Я взглянул в окно. По двору школы медленно шла Аня. Она миновала ворота, осмотрелась и повернула за угол дома. Костя расплылся в улыбке.
- А за углом Ефремов стоит! Думает, он хитрее всех… Смотрите, смотрите! Видите, где забор?..
В просвете между домами снова появилась Аня. Но теперь рядом с ней шел Володя.
- Во как! - торжествующе воскликнул Костя.
- Ну вот что, Радужный, - сухо сказал я. - Или на доске больше не будет этих плюсов, или…
- А это не я писал, - беззаботно сказал Костя.
- Кто же?
- Не знаю.
- А я тебе не верю.
- Пожалуйста, - Костя сделал обиженное лицо. - Мне всегда не верят. Если что, так - Радужный…
Но я-то уже насмотрелся на Костю. Он в любой момент мог сделать лицо, какое угодно. И я, конечно, не поверил ему. Я оказался прав, потому что с этого дня надписи прекратились.
Прошел целый месяц. Класс как будто забыл о Володе и Ане. И они, уже не скрываясь, уходили из школы вместе, хотя по-прежнему сидели на разных партах. Я был доволен, что все забыто и ничто больше не отвлекает класс от занятий.
Но я ошибался. Они ничего не забывали. Вернее, кто-то из них…
Наш городок небольшой, наполовину деревянный, наполовину каменный. С трех сторон окружает нас кольцо высоких гряд, и лишь в одном месте кольцо это размыкается, чтобы пропустить море. Море подходит к городу широкой бухтой. Школа стоит на пригорке, у самой бухты. И это плохо.
Даже сквозь двойные рамы доносятся грохот якорных цепей и тарахтенье мотоботов. Ребята, увидев в окно траулер, идущий в море, начинают спорить - куда? Одни говорят - на Айновы острова, другие - на Великий. Начинают спорить они в перемену, но спор иногда затягивается. Тогда спорят и на уроке, только шепотом.
Левее, пониже школы, течет река Нива. И это тоже плохо. Приливная волна заходит в реку, и ребятам, сидящим у окна, доставляет необъяснимое удовольствие следить за подъемом воды и гадать, скоро ли скроется островок на середине реки.
Для учителя самое хорошее время - зима. Она у нас долгая. Не летают гидросамолеты, стоят траулеры. Залив белый и ровный, не на чем задержаться взгляду. Нива, промерзшая, покрытая снегом, не шелохнется. А над ней отвесная стенка утеса - "Барыня". Кругом камень да снег. Хорошо! Зимой даже успеваемость лучше.
Но эта зима была какая-то особенная.
В один из февральских дней, войдя в класс, я увидел, что ребята сгрудились у окна, выходящего к Ниве. Они толкались, лезли друг на друга, смеялись. Они были так возбуждены, что мне пришлось потратить пять минут, чтобы их успокоить.
- Что вы там увидели?
- А вы посмотрите, - сияя, сказал Радужный.