Я подошел к окну. Плоская белая Нива. Пушистые от инея провода высоковольтной передачи. Баркасы на берегу, занесенные снегом. Все обычно… И вдруг я увидел: "Барыня"! На темной отвесной стене "Барыни" громадными белыми буквами было выведено:
A + B = Л.
Буквы большие, почти в рост человека.
Я повернулся к ребятам. Они сразу притихли.
- Ну что ж, молодцы!.. - сказал я.
Они переглянулись. По выражению моего лица они, конечно, поняли, что я не собираюсь радоваться вместе с ними.
- А может, это и не мы… - пробурчал кто-то в глубине класса.
И тогда они задвигались и зашумели. Они закричали: одни с обидой, другие - с возмущением, третьи - просто так, чтобы покричать:
- Да! Не мы!
- Не мы, Юрий Васильевич!
- Мы сами не знаем!
- Мы что, виноваты?
Я посмотрел на Радужного. Он тоже кричал что-то, но, встретившись со мной взглядом, осекся, выпятил губы и уткнулся носом в парту.
"Он!" - подумал я.
После уроков я снова задержал его. Я был настолько уверен, что разговаривал с ним очень сурово. Он стоял, покраснев, надувшись, и отрицал все. Он не писал на доске. Он не писал на скале. У него даже нет краски, пускай хоть обыск делают.
- Но кто же тогда?
- Не знаю, - угрюмо ответил Костя. - А если знал бы, не сказал. Пусть сам признается.
Я ничего не добился от него.
Положение было не очень приятное. Ребята, кажется, действительно не знали, кто написал буквы. Но кто-то один в классе должен был знать. Как заставить его сознаться? Я был уверен, что это делал Радужный. Но как заставить сознаться Радужного, если он не хочет? И вообще, кто я такой - учитель или сыщик?
Итак, я все больше запутывался в этой истории. А она, кажется, еще только начиналась. С этого дня все, что имело отношение к Володе и Ане, отражалось на скале. Они перестали друг с другом разговаривать. Это заметил я, а уж ребята и подавно. И немедленно на "Барыне" появилась надпись:
A + B =?.
Буква "Л" была переделана на знак вопроса - громадный знак вопроса, видный, наверное, с любой возвышенной точки города.
В один из вечеров я пошел к "Барыне". В глубине души я надеялся, что мне повезет и я встречу там писавшего эти буквы.
Я перешел Ниву, утопая в глубоком снегу. В сумерках поднималась надо мной громада "Барыни". В обход, по крутому склону, я взобрался до половины утеса и подошел к началу узкого карниза. Мне захотелось вблизи посмотреть на эти буквы. Карниз косо шел вверх. Он был шириной в три ладони, с неровными, источенными краями.
Я осторожно ступил на него и, прижимаясь грудью к скале, сделал первый шаг. Нашарив рукой небольшой уступ, я уцепился за него и сделал второй шаг. Крутой склон остался слева, совсем рядом. Но все же это был склон, а не отвесная стена. На нем можно было стоять, прыгать и даже падать. А за спиной была пустота… Я слышал, как глубоко внизу с тихим шорохом текут струи поземки. Это просто удивительно, как можно Спиной чувствовать пустоту. Она рядом, она притягивает, и в такие минуты самым большим счастьем кажется стоять на твердой земле, просто стоять и ничего больше.
Голые пальцы коченели от холода. Пересиливая себя, я сделал третий шаг. Перекладина буквы "А" находилась на уровне живота. Опустив одну руку, я колупнул чешуйку застывшей белой краски и слегка качнулся. Всего на несколько сантиметров… Стена медленно поплыла от меня. Не успев еще ничего подумать, я протянул руку и опять схватился за выступ.
Надо признаться, что эти несколько секунд были самыми неприятными в моей жизни. Когда я вернулся на склон и начал спускаться, то у меня дрожали ноги и рубашка прилипла к спине. Мне было жарко, несмотря на мороз градусов в двадцать пять.
Только дома я осознал, насколько рискованным было мое путешествие. А ведь тот, кто писал эти буквы, пробирался по карнизу, держа в руках кисть и банку с краской. Видно, шутник этот был не из трусливых. И все то же подозрение вернулось ко мне. Радужный! Радужный, который не щадит ни себя, ни других, если можно заслужить одобрение класса.
Через несколько дней я встретил Володю и Аню у кинотеатра. Я хотел подойти к ним и сказать, что не стоит обращать внимания на глупую и злую шутку. Но Володя увидел меня раньше, чем я подошел, и, резко повернувшись, зашагал прочь.
- Володя! У меня же билеты! - крикнула Аня.
Володя остановился. Лицо его, освещенное синим огнем рекламы, показалось мне очень злым.
- Можешь порвать свои билеты, - сказал он, глядя куда-то между мной и Аней.
Он быстро пошел по улице и скрылся за углом. Я посмотрел на Аню. Она с трудом сдерживала слезы. Я не умею утешать девочек и снова - в который раз! - сделал вид, что ничего не заметил.
Володя и Аня дружили давно, ребята говорили: с первого класса. Нужно было во что бы то ни стало прекратить проделки неизвестного "художника". И я вызвал Бокова.
- Коля, ты, кажется, знаешь, кто писал на доске. Он же, наверное, пишет и на "Барыне". Скажи мне - кто? Я не буду его наказывать. Мы вместе с тобой пойдем сейчас к этому ученику и поговорим с ним. Иначе ему будет хуже - рано или поздно это откроется.
Боков смутился. Я понимал его. Никогда и никому из ребят я не задавал подобных вопросов. Но все-таки я настаивал.
- Ну?
- Не знаю, Юрий Васильевич.
- Я не верю, что ты не знаешь. Но дело не в этом. Разве ты не понимаешь, что это просто подло - так относиться к товарищам. Ведь они ваши друзья.
Боков переступил с ноги на ногу и одернул рубаху. Он не глядел на меня. Этот разговор был ему явно неприятен.
- Да весь класс не знает, - сказал он. - Все хотят узнать и не могут.
- А кто писал на доске?
- На какой доске?
- В самом начале четверти. На бортике.
- А вы разве не знаете?
- Нет.
Боков проглотил слюну. Брови его сдвинулись над переносьем. Он думал, мучительно думал. Я подошел к окну, чтобы не мешать ему; пусть решает сам.
- А почему вы спрашиваете меня? - осторожно спросил Боков.
- Я же объяснил. Мне показалось, что ты знаешь.
Боков снова помолчал.
- Нет, - сказал он наконец, - я тоже не знаю.
- Ну, тогда иди. Считай, что этого разговора не было. Понял?
- Конечно! - горячо воскликнул Боков. - Конечно! До свиданья, Юрий Васильевич.
Он ушел. Честно говоря, я не был на него в обиде. Я думал о себе и о том, что, пожалуй, напрасно стал учителем.
Белый знак вопроса по-прежнему маячил перед нашими окнами. Он постепенно бледнел и скоро стал едва заметен среди светлых прожилок кварца, рассекавших "Барыню". К маю его уже почти не было видно. Надпись не обновлялась. Я решил, что Боков все-таки сообщил о нашем разговоре неизвестному "художнику".
Наступил день 1 Мая. По главной улице ребята шли к морю, чтобы зажечь костер. Они двигались шеренгами по восемь человек, взявшись за руки, веселые и дурашливо-шумные. Володя с Аней были в одной шеренге, рядом. И так же, как все, они пели песни и бросали в Передние ряды комками мокрого снега.
А третьего мая на "Барыне" засияла свежая надпись:
A + B =!!!.
В этот день ни Мельникова, ни Ефремов не пришли в школу.
Я объяснял урок, и внутри у меня все кипело. Не знаю, что я сделал бы, попади мне под руку этот "художник". Ребята, видно, чувствовали мое настроение. Никто не смотрел в окно, никто не улыбался. Они сидели тихие и немного растерянные.
Прозвенел звонок.
- После уроков - собрание! - бросил я и вышел из класса.
Последний урок я проводил не в своем классе. Примерно в середине урока мне послышалось какое-то бормотанье, как будто вдали говорили несколько человек сразу. Звуки доносились с улицы. Продолжая объяснять, я подошел к окну. Возле "Барыни" стояла толпа. Два человека отделились от этой толпы. Они несли третьего.
Еще не веря своей догадке, я взглянул на стену, туда, где был карниз. Буква "A" и половина буквы "B" были замазаны чем-то черным.
И, уже не глядя на тех двоих, я знал, что они несут Володю Ефремова.
Они поднялись на гору, направляясь в поликлинику. А я все стоял у окна и никак не мог вспомнить, на чем я прервал объяснение.
Я вернулся к столу. Ребята смотрели на меня с недоумением.
- Мне нужно отлучиться на пятнадцать минут. Сидите тихо, - сказал я и вышел из класса.
Я прибежал в поликлинику без пальто. Оттолкнув сторожа, который пытался меня задержать, я вбежал в операционную. Человек в белом халате мыл руки. Володи не было.
- Что с ним?
Доктор повернулся.
- Нужно лучше смотреть за своими детьми, молодой человек, - сказал он, нахмурясь.
- Он не мой… Что с ним?
- Пожалуй, пожалуй, - задумчиво отозвался доктор, - вы еще слишком молоды для такого сына. Так почему тогда вы лезете в операционную?
- Я учитель.
- Значит, надо лучше смотреть за своими учениками, - невозмутимо произнес доктор и принялся вытирать каждый палец в отдельности.
- Я вас спрашиваю, что с ним? - Мне хотелось убить этого доктора.
- Ничего особенного. - Доктор вытер одну руку и принялся за другую. - Вашему, как вы говорите, ученику повезло так, как везет один раз в жизни. У него вывих плечевого сустава. Сейчас он поорет немного, пока мы будем вправлять, и через несколько дней будет здоров. А теперь будьте любезны, выйдите.
- Спасибо! Спасибо, доктор! - сказал я.
Я вернулся в школу к концу пятого урока. Класс встал мне навстречу.
Они уже все знали, я понял это по их лицам.
- Что же будем делать? - спросил я.
Класс молчал. Вид у ребят был растерянный.
- Юрий Васильевич, он поправится?
- Не знаю. Об этом нужно было думать раньше.
Радужный стоял, наливаясь краской. Внезапно он крикнул:
- Это не мы!.. Не мы! Никто не знает…
Словно по команде, ребята сорвались со своих мест, бросились к столу и обступили меня. Они кричали все сразу. В этом шуме ничего нельзя было понять.
Я обводил взглядом ребячьи лица - негодующие, обиженные, возмущенные…
"Нет, не из моего класса…" - с облегчением подумал я и вдруг увидел Бокова. Он не кричал. Он стоял позади всех и глядел в пол.
- Тихо! - сказал я.
Ребята не унимались.
- Тихо! Я знаю, кто это сделал.
Шум оборвался, как будто выключили радио.
- Садитесь.
Ребята расходились очень медленно.
- Я знаю, кто это сделал. Пусть признается сам.
Молчание.
- Тогда я буду спрашивать. Скопин, ты?
- Не я.
- Богатырева?
- Ой, Юрий Васильевич!..
- Радужный.
Радужный выдохнул воздух и мотнул головой.
- Кленов?
- Юрий Васильевич, разве…
- Боков?
Боков поднялся. У него дрожали губы, и, скажу по-честному, на какое-то мгновение мне стало его жалко.
- Почему… я…. нет…
- Ты или нет?
- Юрий Васильевич! - заорал Радужный. - Смотрите, ребята! На валенках… краска! Белая краска!
Ребята снова вскочили.
- Юрий Васильевич… - дрожащим голосом сказал Боков. - Можно вам одному?.. Можно с вами выйти?
- Нет, говори при всех!
Боков отвернулся и, не глядя ни на кого, пошел к выходу.
- Ребята, он забыл портфель! - воскликнул Костя.
Несколько человек подбежали к парте Бокова. Портфель, тетради, лежавшие сверху, авторучка и недоеденный завтрак пролетели через весь класс и шлепнулись у двери.
Боков не подобрал ничего. Он ушел, и класс проводил его молчанием.
Вечером Боков догнал меня на улице.
- Юрий Васильевич, - сказал он, заглядывая мне в лицо, - это не я. Честное слово, не я!
- Почему же ты ушел из класса и ничего не объяснил ребятам?
- Все из-за краски… Я только подавал банку с краской. На меня случайно капнуло, а писал не я. Я рядом стоял.
- Кто писал?
- Мой знакомый. Он из другой школы. Я с ним почти не дружу… Я рассказал ему, а он говорит: "Давай напишем!" А я согласился… Но я только краску подавал… и еще размешивал… Извините, Юрий Васильевич. Больше не буду. Я ведь честно признался… Хотите, я вам его адрес скажу? Красная улица, дом девять, квартира…
- Не нужно квартиры, - перебил я. - Думаю, Боков, тебе лучше уйти из нашей школы. Самому.
- Я же честно признался… - растерянно повторил Боков.
На другой день мать Бокова принесла заявление о переводе сына в другую школу. Она даже не пыталась увидеться со мной и прошла прямо к директору. Директор не возражал.
За лето надпись на скале выгорела, поблекла, и осенние дожди стерли ее окончательно.
Володя давно уже совсем здоров. Но они с Аней по-прежнему сидят на разных партах.
Яичница
Их было двое на этом острове, поросшем кривоногими соснами, приземистыми кустами черники и можжевельника.
Кордон стоял на берегу небольшой бухты. У самого кордона начиналось озеро. Оно тянулось вдоль всего острова, отделенное от моря прозрачной стенкой деревьев.
Выводки крохалей доверчиво подплывали к самому кордону, но на них не хотелось даже смотреть. Эти двое должны были охранять, а не убивать.
Орнитолог в зеленой, с множеством карманов, штормовке сидел у самого берега и записывал что-то в блокнот. Немного поодаль на груде ломких, высохших фукусов лежал, опершись на локоть, длинный, костистый мальчуган.
Мальчик смотрел в бинокль. В светло-зеленом овале плыли перед глазами волны с рассыпающимися белыми верхушками. Он поднимал бинокль медленно, и так же медленно уходили вниз волны, а на смену им появлялись новые. Затем овал перерезала полоса прибоя и показалась двугорбая вершина острова. На одном из горбов стояла решетчатая мигалка. До нее было семь километров, и, глядя в бинокль, можно было пересчитать доски, которыми она обшита. Чуть ниже мигалки находилась станция заповедника, скрытая мысом.
Мальчик слегка повернул голову. Мигалка прыгнула влево, со сказочной быстротой промелькнули склоны материкового берега и перед глазами задрожала труба рыбзавода.
До города было шестнадцать километров; в тихую погоду оттуда доносились гудки паровозов и музыка.
Они второй день сидели посреди залива, отрезанные штормом.
Опустив бинокль, мальчик взглянул на орнитолога. Тот по-прежнему писал. Он сидел у воды как раз на таком расстоянии, чтобы брызги прибоя не долетали до него. Мальчик с неприязнью подумал, что этот человек, наверное, все делает как раз и в меру.
Неделю тому назад они, пятеро юннатов, приплыли из города на станцию заповедника. Им сказали, что попали они не вовремя: идет кольцевание птиц, заниматься с ними некому. Но если они хотят, то могут работать помощниками, - по одному на каждого сотрудника.
Конечно, они хотели. Они стояли кучкой у домика станции, и к ним подошел этот сухощавый орнитолог в штормовке.
- Я выезжаю сейчас. Один может поехать со мной. Работа трудная, - сказал он и, не оглядываясь, направился к лодке. Видно, ему было совершенно безразлично, кто отправится с ним.
Орнитолог отвязал лодку от бона, положил в нее весла. Наверное, он так бы и уехал один, если бы Виктор, решившись, не подошел к нему.
- Садись. Грести умеешь?
- Умею. Я в этом году участвовал в соревнованиях, - сказал Виктор, ожидая обычного вопроса: в каких соревнованиях, какое место?
Вопроса не последовало.
Орнитолог греб коротко, едва окуная весла. Так гребут люди, привыкшие к большим переходам.
- Можно, я погребу?
- Здесь не соревнование. Здесь - работа.
Орнитолог сидел на средней скамье, Виктор - на корме, лицом к нему. Взгляды их часто встречались, и орнитолог хмурился. Он привык к одиночеству.
Покатые спины островов вытянулись вдоль залива, как корабли, плывущие строем.
Лодка подошла к небольшой луде. Орнитолог сделал около нее круг, чтобы выгнать птенцов на берег. Заметив лодку, птенцы спешили к берегу и, уткнувшись носом в камни, замирали, покачиваясь, как игрушечные кораблики.
- Большинство птиц гнездится на лудах, - сказал орнитолог тоном педагога поневоле.
- Я знаю, - отозвался Виктор.
Орнитолог выпрыгнул на берег, наклонился и поднял крачонка. Он сделал это так осторожно, будто брал в руки горячую картофелину.
- Смотри, как это делается.
- Да я умею, - сказал Виктор. - Я еще в прошлом году…
Орнитолог - будто и не слышал. Он распрямил ногу крачонка и сомкнул вокруг нее полоску серебристого металла с насеченными цифрами.
- Самое главное - не повредить ногу.
- Я знаю, - сказал Виктор. - Дайте мне колец, пожалуйста.
- Ты будешь ловить птенцов и приносить мне.
- Зачем же вы мне показывали? - спросил Виктор. Его начинал раздражать этот человек.
Орнитолог нахмурился.
- Иди левым берегом. Только осторожно, не наступи. Они прячутся в камнях.
Они шли, каждый по своей стороне, разделенные полоской суши шириной в тридцать метров. Пойманных птенцов Виктор отдавал орнитологу, и тот бережно, но деловито принимал их в руки и через несколько секунд выпускал с кольцом на лапке. Все это делалось быстро и молча. Молчание тяготило Виктора. Орнитолог не обращал на него внимания, и Виктор подумал, что если он подойдет и вместо птенца протянет руку, то орнитолог так же молча окольцует ее и так же отойдет, не оглянувшись.
- Ему не больно? - спросил Виктор, отдавая очередного птенца.
- Это необходимо, - ответил орнитолог.
"Я больше не скажу ему ни одного слова", - подумал Виктор.
Через несколько минут он поймал первого гагачонка. Маленький темно-коричневый комочек лежал в его ладонях и беспомощно тыкал в палец широким клювом. Он был мокрый и дрожал. Виктор подбежал к орнитологу.
- Он, наверное, больной. Можно, я возьму его себе?
- Он здоровый, - сказал орнитолог. - Железы выделяют еще мало смазки, пух намокает. Оставь его в покое. У тебя он сдохнет через день.
- У меня?!
- У меня - тоже, - сухо сказал орнитолог.
В первый день они объехали по большому кругу еще пять дальних луд. У Виктора от усталости рябило в глазах. На последней луде ему уже казалось, что весь берег усеян выводками, и он часто наклонялся и накрывал ладонью камень вместо птенца.
На обратном пути орнитолог больше часу греб коротко и мерно, как машина. Мимо проплывали сонные острова на сонной воде. Полуночное солнце вдруг спряталось за горизонтом, и сразу острова потемнели и сгорбились.
Виктора разбудил толчок лодки о бон. Он вылез и побрел к дому.
- Подожди, - остановил его орнитолог, - на чем ты будешь спать?
- У меня там спальник.
- Есть хочешь?
- Я привез еду.
- Ясно, - орнитолог посмотрел на часы. Было половина первого. - Мы выезжаем в шесть… - Он взглянул на Виктора, потом еще раз - на часы. - Хорошо, - в восемь часов.
- Я могу и в пять, - угрюмо сказал Виктор.
- Здесь распоряжаюсь я, - спокойно сказал орнитолог.
Виктор побрел к дому, нарочито громко шаркая подошвами. Поднявшись на крыльцо, он увидел орнитолога уже в лодке. Тот греб в море.
В комнате, на спальных мешках, постланных прямо на полу, вповалку, как солдаты, спали друзья Виктора. Развернув свой мешок, Виктор мгновенно уснул.