Она глазами разыскивала Галину Федоровну. Память на лица у нее была особая, резкая, цепкая, она бы ее сразу узнала. Но ее в зале не было, а было очень много лиц совершенно не знакомых и вместе с тем очень знакомых; она узнавала в них не тех, кто сидел в зале, а их родителей, даже их дедушек и бабушек.
"Вон Кулиш,- подумала она о Сереже.- Широконосый, как все Кулиши. А кто с ним рядом - не знаю. Наверное, из новых..."
Певица так много раз пела этот романс, что могла совершенно свободно думать о другом, и никто этого не замечал, и она сама этого не замечала.
"Какое лицо у этого мальчика, у этого Кулиша",- подумала певица. Она уже давно не видела или не замечала таких лиц. Оно было словно освещено изнутри надеждой, нежностью, чистотой помыслов.
Сережа держал за руку Наташу. Он не мог бы объяснить, как это получилось, но это получилось, и Наташина рука сама оказалась в его руке; и вокруг был прекрасный, сверкающий, светящийся счастьем и радостью мир, и певица пела замечательный романс, и Наташа... И Наташина рука была в его руке...
Еще недавно Сережа, как, впрочем, и многие другие его сверстники, искренне считал, что если у композитора не получилась песня, то он называет ее романсом. Ему казалось, что романсы - это те же песни, только второго сорта.
"Как же я раньше не понимал,- думал Сережа,- что романс этот о Наташе? И обо мне. И обо всем том, что я должен ей сказать..."
Какое-то особое чувство, которому нет и названия - инстинкт, интуиция, телепатия? - подсказало артистке, что внимание зала ослабело. Она невольно усилила звук и, не меняя выражения лица, поискала глазами, что же отвлекло слушателей.
"Ах, вот оно что..." - улыбнулась про себя певица. Этот широконосый Кулиш держал за руку девочку, которая сидела возле него, а их ряд и ряд, что был за ними, смотрели не на сцену, а на эти соединенные руки.
Артистка вспомнила улицы Стокгольма, Филадельфии, Неаполя и Парижа, где юноши и девушки такого же возраста, ну, может, чуть постарше, ходят в обнимку, целуются на автобусных остановках, и с умилением подумала: "Нет, это у нас и лучше, и чище".
Впрочем, ее тут все умиляло. Особенно после того, как она поняла, как относятся к ее Эдику.
Наташа первая заметила, что на них смотрят, и выдернула руку. Сережа поднял глаза и увидел ухмыляющегося Васю Гавриленко и двух близнецов-шестиклассниц, которые глазели на Наташу, явно перенимая "передовой опыт": вот так и они будут сидеть с мальчиками во Дворце культуры, как только перейдут в девятый класс. А если удастся - и пораньше.
- Посмотри на Ваську повнимательней,- сказал Сережа.- Чтоб запомнить, как он выглядел, когда у него еще были все зубы.
Наташа не улыбнулась. Вместе со всем залом она аплодировала артистке, которую вызывали на "бис", а затем негромко сказала то, о чем думала ночью, а потом еще целый день и не решалась сказать:
- Знаешь, Сережа... Я все-таки уеду.
- Куда? - не понял Сережа.
- К отцу. Мы получили от него письмо. Он приедет. За нами.
- А как же...- спросил Сережа. Он хотел спросить: "А как же я?.. Как же мы?..", но не решился, настолько чужой вдруг показалась ему Наташа.
- Не знаю, - ответила Наташа. - Тише, на нас смотрят.
Певица снова посмотрела в зал, туда, где сидел этот мальчишка, этот Кулиш с таким удивительным, прекрасным, широконосым и большеглазым счастливым лицом, и сразу же отвела взгляд.
"А может, и не из Кулишей, - внезапно со скукой подумала она.- Может, мне все это только вообразилось".
Глава третья
НЕОБИТАЕМЫЙ ОСТРОВ
Колхоз имени 12-летия Октября имел свой собственный Необитаемый остров. С одной стороны его полукольцом охватывала река, с другой - болота и ерики. На Полесье, с его двумя миллионами гектаров болот, много таких островов, поросших черной ольхой, соснами, осинами, березами, кустарниками и толстыми, узловатыми стеблями тростника с серыми метелками.
В центре острова на поляне, сплошь застеленной фиолетово-розовым вересковым ковром, колхоз поставил охотничий дом, а вернее, небольшой домик для гостей - деревянный, с новенькой, сияющей, как начищенная латунь, соломенной стрехой. Перед домом на столе из гладко обструганных и плотно пригнанных досок лежала свернутая скатерть, рядом с ней посуда - бокалы, ложки, вилки, хлеб. Наташа отрезала ломоть хлеба, намазала маслом. Сережа почувствовал, как во рту у него собирается слюна. Ему хотелось есть. Он сплюнул и сказал:
- И все-таки это предательство.
- Сережа! - возмутилась Наташа.
В джинсах, в черном тонком свитерке она казалась Сереже такой красивой, что он старался на нее и не смотреть.
- Предательство! - повторил Сережа. - Ты не должна уезжать.
- Тебе с ветчиной или с сыром? - спросила Наташа.
- С ветчиной.
Странный у девчонок способ резать ветчину или хлеб. И у женщин тоже. На весу, в воздухе. Наташа задела локтем легкую металлическую вазу с цветами и опрокинула ее на стол.
- Да убери ты эти ромашки! - Сережа злился, и ему было противно смотреть на эти цветы. - Какой сыр?
- А тебе не все равно? Наверно, голландский.
Ему было все равно. И он не знал, едят ли ветчину с сыром. И все-таки он сказал:
- Положи и сыр. На ветчину. Сверху.
Цветы лежали на столе. Сережа взял вазу, отнес ее к поленнице. Она высилась справа от охотничьего домика. Сережа поставил вазу на поленья. Наташа шла за ним с бутербродом в руке. Сережа взял у нее бутерброд, запустил в него зубы и откусил кусок, которого первокласснику вполне хватило бы на завтрак. Он решил, что это совсем неплохое блюдо - хлеб с маслом, ветчина и сыр. Во всяком случае, питательное.
- Подарок я тебе купил, - сказал он, прожевывая бутерброд.- На память. Часы. На шею надеваются. Подержи...
Сережа отдал Наташе бутерброд, вынул из кармана пластмассовую коробочку с прозрачной крышкой, достал из нее часы и дал их Наташе. Коробочку он снова спрятал. Наташа приложила часы к уху. Она улыбалась. Растерянно. Смущенно. Признательно.
- Спасибо. Только... я не могу... Они золотые.
- Ну... они не совсем золотые.- Сережа снова принялся за бутерброд.- Но хорошие часы. Дни показывают.
- Где ты взял деньги?
Всегда существуют вопросы, которых лучше бы не касаться. Но тот, кто их задает, как раз этого-то и не знает.
- На завтраках сэкономил. Трудовая копейка рубль бережет.
- Я серьезно.
- Заработал,- небрежно ответил Сережа и пояснил: - Я ведь ездил...
Наташа надела цепочку с часами на шею, и они поместились точно в ложбинке на груди. Сережа подумал, что на черном свитерке это выглядит очень здорово. Она поискала глазами и тут же нашла на столе полированный алюминиевый поднос, взяла его и стала рассматривать себя, как в зеркале.
- Ух, как красиво! - сказала она. - Спасибо, Сереженька.
"Сереженька!" - отметил про себя Сережа.
- На здоровье, - буркнул он.- Давай сверим время. Сколько на твоих?
Она взяла часы, посмотрела на циферблат. - Десять часов четырнадцать минут.
- И на моих десять четырнадцать.
Наташа подвигала подносом, нашла солнце и пустила Сереже в глаза зайчика. Он отвернулся.
- Знаешь... Я всю ночь думала... Если б я не уезжала, ты бы сказал мне?..
Сережа насторожился:
- Что?
- Ну, что ты... То, что ты мне сказал на переменке. Сережа подумал совсем о другом. И говорить сейчас
с ней он собирался совсем о другом.
- Я давно хотел,- сказал он не сразу,- Я тебе даже письмо написал.
- А где оно?
- Порвал.
- Жалко,- огорчилась Наташа.- Что ты там написал?
- Не помню.
- Неправда,- не согласилась Наташа.
Он хорошо помнил все, что там было написано. И не порвал он этого письма. Он спрятал его дома, на полке, за книгами. У Сережи там был тайник. Совсем такой, как в детективных романах. Сережа сам его выдолбил стамеской в доске-дюймовке и подогнал фанерку так плотно, что было совсем незаметно. Но с точки зрения Сережи, то, что было в этом письме, годилось читать, а не слушать.
- Ну,- сказал он ворчливо,- написал, что, когда ты есть на свете, мне все интересно. Интересно просыпаться, бежать в школу, делать уроки, возить картошку... Интересно смотреть на небо. Не для того, чтоб узнать, будет дождь или нет, а вообще... Написал... даже когда тебя нет рядом, я все равно разговариваю с тобой. В общем...- Он сказал то, что было важнее, чем "ты мне нравишься", "я хочу с тобой дружить", "я люблю тебя"... То, что он сам понял только теперь. То, чего не было в этом письме.- В общем... Что не могу без тебя.
- И я не могу, Сережа,- просто сказала Наташа, подошла к нему поближе, приподнялась на носки и поцеловала его в щеку, как раз в то место, где за щекой у него торчал кусок бутерброда.- Спасибо. Это не за часы. За то, что ты такой...
Она замолчала, но Сереже очень хотелось узнать, какой он. И Сережа спросил:
- Какой - такой?
Наташа улыбнулась счастливо и виновато.
- Для меня весь мир стал другим, - сказала она.- Зеленым-зеленым... Так у нас все плохо... И мне стыдно, что мне так весело... В последние дни Виктор Матвеевич почти не спал. Разговаривал мало. И вдруг спросил о тебе. Мы с ним долго говорили...
Виктор Матвеевич! С узким, словно сплющенным с боков лицом. С очками, в которых были увеличительные стекла, и от этого глаза его казались огромными и внимательными. С впалой грудью и особым, негромким, мелодичным, проникающим в самую душу голосом. Жизнь без него Сереже было так же трудно себе представить, как жизнь без Наташи. И все-таки его не стало. Только голос его, казалось Сереже, звучал до сих пор. Где-то внутри. В нем. В Сереже.
- И ему все сказала. Он спросил: "А ты знаешь за что?" Я не сумела ответить. А теперь знаю... За то, что ты такой добрый. Такой умный. Такой смелый!..
Это было чересчур!
- Наташка,- сказал Сережа потерянно.- Я... Ты всегда будешь обо мне так думать?.. А если со мной что-нибудь случится? Если я под суд попаду? Или даже в тюрьму?
- Я запеку в пирог напильник,- весело и решительно ответила Наташа.- И принесу тебе передачу. Пирог ты съешь, а напильником перепилишь решетку. Спустишься по веревочной лестнице из простыни. Внизу тебя будет ждать карета. Я - на козлах, в черной маске...
- Я не шучу, Наташа.
- Что за чепуха! - Наташа присмотрелась к Сереже и внезапно спросила буднично: - Что ты уже натворил?
- Во-первых, с машиной у меня,- нерешительно ответил Сережа. - Я тебе говорил. Но не это главное... Знаешь...- Он долго искал сравнения, как всегда поступают люди, если не могут или не хотят чего-либо сказать прямо.- Это как когда на камне написано: "Влево пойдешь... Вправо пойдешь..." Такое закрутилось! И получается: скажу правду - будет очень плохо. Не мне. Другим. Не скажу... и в самом деле могу... в тюрьму...
Сережа замолчал.
- Что случилось?
Сережа снова принялся за бутерброд, хоть есть ему уже не хотелось.
- Ну не тяни же ты... Я имею право знать!
- Имеешь, - согласился Сережа. - Но лучше бы тебе не знать... Понимаешь... Привожу я сегодня картошку к Щербатихе, а там, в магазине, милиция. Они без формы, но я-то знаю. Там Ефременко был. Он говорит: "Давай на картошку бумаги и разгружай". Сгрузили картошку, всю перевешали и дали мне акт подписать...
Сережа вспомнил поджатые губы Ефременко и покрасневшее у скул лицо и как Ефременко брезгливо и жалостливо предложил: "Да ты прочти сначала, а потом уже подписывай", и почувствовал, как у него снова вспотели ладони, как в ту минуту, когда он взял шариковую ручку и она сразу стала мокрой.
- Ну и что? - спросила Наташа.
- А то...- зло ответил Сережа, так, словно это она была виновата.- Картошки три тонны, а в накладной - две. Раньше я эти накладные и не смотрел. А вчера завалилась за сиденье накладная, я развернул ее, а там - две тонны!.. Я - к деду. Такое он мне сказал!..
Сережа замолчал, сцепил зубы. По щекам у него прошли желваки.
- Сережа! - попросила Наташа. Голосок ее звучал звонко, по-детски.- Я ничего не понимаю: накладные, картошка, тонны! Говори как-нибудь попроще.
- Ну как тебе объяснить?.. Дед Матвей сказал, что это все из-за моего бати... Что батя лопнет, а не оплатит купленные на стороне удобрения.
- Я все равно не понимаю. Где на стороне?
Да это неважно,- досадливо поморщился Сережа.- То есть именно это важно... Там железнодорожники какие-то... В общем, у них осталось шесть вагонов невостребованных. Они их - деду. А деньги, понятно, себе. Дед Матвей сказал, что он это потом оформит... Но если там в магазине переучет, ревизия, так может получиться, что мы вроде в магазин краденое возили.
- Что это значит? - подавленно спросила Наташа.- Неужели ты думаешь, что дед Матвей продавал картошку для себя?
- Нет,- не сразу ответил Сережа.- Не думаю. И все-таки... Понимаешь... Меня теперь обязательно вызовут... В милицию... или в эту... в прокуратуру... Что я им скажу?..
- Что же будет?
Ему было ясно лишь одно: если бы она не уезжала, если бы она осталась, все это было бы совсем по-другому, легче, проще, лучше. Все это как-то устроилось бы само собой.
- А тебе-то что? - с горечью сказал Сережа.- Ты уедешь...
Наташа виновато посмотрела на него.
- Я не могу остаться. Мама...
- Можешь! - перебил ее Сережа. Если ты скажешь, что останешься, и мама не поедет. Наташа нерешительно покачала головой.
- Нет, Сережа, мама ни за что не согласится. А кроме того... - она замялась, - я ведь городской человек. В этом Вася прав. По натуре. Я здесь живу девять лет. Большую часть жизни. Но все равно, как Вася, осталась городским человеком.
- Как Вася,- процедил Сережа. И сорвался: - Я ему морду набью! И буду прав. Пусть поменьше болтает об "идиотизме деревенской жизни". И не только он...
То в кино пожалеют бедных, темных деревенских мужиков и баб, то в журнале напишут. А я тебе скажу... И запомни: идиотизма в деревенской жизни не больше, чем в городской и во всякой другой. И чем лучше в городе? Говорят все только об одном: "Ах,природа... Ах, тишина... Ах, воздух..." Но сполна получают они все это только тогда, когда им это уже не нужно, когда они попадают на кладбище. Там у них природа, там у них воздух и тишина...
- Откуда ты все это взял? - отмахнулась Наташа.- Ты ведь и не бывал в городе.
- Бывал,- упрямо буркнул Сережа.
В Москве Сережа действительно никогда не был. Но в Киеве побывал один раз. Летом. В прошлые каникулы. Когда перешел в восьмой класс с круглыми пятерками. Со своей бабушкой Галиной Федоровной.
Бабушка была родом с Черниговщипы, из села Заньки, в котором родилась и провела детство знаменитая украинская актриса Мария Константиновна Заньковецкая. И бабушке во что бы то ни стало захотелось поклониться могиле прославленной своей землячки.
Как только приехали в Киев, сразу же отправились на кладбище. Здесь люди прогуливались по дорожкам между могилами, разговаривали, улыбались.
- К Марии Заньковецкой? - переспросила их первая же встреченная ими старушка, доброжелательная и важная.- Родственники? Земляки? Прямо пойдете и по правую руку. Возле композиторов Лысенко и Ревуцкого.
Она здесь все знала.
Сережина бабушка поклонилась могиле не в переносном смысле, а действительно поклонилась до земли, положила цветы.
Сережа с бабушкой ушли с кладбища, и сразу же отпраг вились в музеи. Украинского изобразительного искусства. Русского изобразительного искусства. Западного изобразительного искусства. И сам Киев показался Сереже похожим на музей.
Сереже случалось целый день ходить по лесу, по болотам. И он не уставал от этого. Не уставал он и от работы на огороде. Но вот при посещении музеев уже через час у него заболели ноги так, словно он отшагал пешком от села Бульбы до Киева. И ломило в висках.
В музеях на стенах висели картины, и каждая из этих картин не терпела соседства всех остальных. Она как бы призывала: остановись передо мной, смотри только на меня. Для этого она резала глаза красками более яркими, чем у своих соседок, старалась привлечь внимание загадочным содержанием, броской физиономией, размером, а если и это не помогало, то хотя бы рамой. Этот спор за внимание посетителя, очевидно, и вызывал такое чувство усталости.
В городе же, так же, как картины на стенах музеев, соревновались между собой запахи. На черно-серой асфальтовой стене с проемами-окнами садов, с широкой дверью на Днепр были развешаны запахи бензина легковых автомашин, дизельного топлива автобусов и смешанного с бензином машинного масла мотоциклов, мяса и колбасы гастрономов, лаврового листа и кофе бакалейных отделов, копченой рыбы и яблок, которые почему-то продавали на улице, и духов, которыми зачем-то щедро поливали себя все городские женщины и некоторые мужчины.
Зелени в городе было много - цветов и деревьев, однако к запаху цветов примешивался запах излишка азотных удобрений, которыми их перекармливали, а деревья обрызгивали от насекомых раствором хлорофоса.
Но под толстым, местами в полметра, слоем асфальта скрывалась замечательная земля, душистая и рассыпчатая, земля, в которую воткни палку - вырастет дерево. Сережа видел, как в парке подсаживали кусты. Лопаты выворачивали грунт, которому и цены не было.
Слово "земля" иногда пишут с большой буквы. И тогда всем понятно, что речь идет о Земле - планете. А иногда с маленькой. И тогда все понимают, что это о земле - почве. Но Сережа, как и многие другие сельские жители, когда думал о земле, всегда представлял себе еще третье ее название: Земля - кормилица.
За триста лет природа способна накопить слой гумуса толщиной всего в один сантиметр. А в Киеве пласт плодороднейшего гумуса достигал метра. Сереже были хорошо известны слова Докучаева о том, что наш чернозем дороже каменного угля, дороже нефти, дороже золота. Чернозем "дороже золота" лежал под асфальтом. И Сережа думал о том, что в будущем, когда исчезнут эти колесные автомашины, когда весь транспорт будет на воздушных подушках, а может быть, даже с антигравитационным устройством, асфальт в городах снимут, и тротуары и проезжая часть станут сплошным зеленым ковром-газоном, с переходами через улицу, обсаженными цветами. И ходить прохожие будут по газонам и цветам.
В Киеве они с бабушкой остановились у друга Сережиного отца. Григорий Иванович вместе с ним учился в институте. "Гений",- говорил о нем Сережин отец.
Очевидно, так считал не только он, потому что этот соученик отца уже стал заместителем министра финансов Украины, а значит, как думал Сережа, когда министр был болен или уезжал в отпуск, подписывал за него все бумаги.
Звали его Степан Петрович. Сережину бабушку иСережу он принял, как родных, а его жена Лидия Пантелеевна закормила их тортами.