- Хотел бы, - сказал я ей назло. - Да еще как!
Нинка вскочила и побежала к окошку. В подвале было посветлее, потому что солнце к концу дня осветило двор.
Нинка оторвала доски и полезла из подвала, не глядя, есть ли кто во дворе, но дворничихи уже не было.
- Ну, чего ты? - крикнул я. Но она даже про газету забыла.
Только пройдя полдвора, вспомнила, что нет портфеля. Вернулась. Остановилась около окошка. Ноги ее вижу.
- Отдай мой портфель.
"Отдай". Будто я у нее его отбирал.
Я еще посидел немного, не знаю только, для чего, погладил собаку, за ушами у ней почесал. Томашевская мне обещала, что когда они собаку вырастят, эта собака меня загрызет.
- Ты загрызешь кого-нибудь? - спросил я. Собака привстала на меня передними лапами и лизнула прямо в нос. Говорят, глисты там и так далее. А все равно приятно.
Я выкинул из подвала портфели, вылез, подстелив газетку, как девчонка. Досочки заставил, оглянулся. Все, кажется, в порядке. А настроение все равно было мерзкое. И вечно его мне Томашевская портит.
Без троек
Как-то папа пришел домой и сказал, что надо идти в "Колизей" и смотреть там киножурнал, где снят дядя Сережа. Мы быстро оделись и пошли. Мама даже не спрашивала, что за фильм будет после журнала, так она любит кино. Ну, и я тоже не спрашивал. У меня наследственность, я тоже люблю кино. Еще мама любит праздничные салюты, бенгальский огонь, качели и воздушные шары, и считает, что лимонад можно пить лишь по праздникам.
Папа не выносит ни салютов, ни воздушных шаров и говорит, что лимонад может заменять воду, если хочется пить, но никакого отношения к праздникам не имеет. Вообще, я не уверен, что для папы есть такое понятие - праздники. То есть папа ходит, конечно, в гости, и за столом сидит, и шутит, но больше всего он радуется, если кто-нибудь удачно сострит, или расскажет ему небылицу о медведе, или выточит винтик для его прибора. Тогда папа этот винтик носит в спичечном коробке и всем показывает, и все должны вместе с ним восхищаться. Мама это делает, как народная артистка - одной половиной лица.
Итак, мы пошли в кино. Дядю Сережу показывали долго - минут пять, не меньше. Сначала показали его спину на улице - как он идет на завод. Потом, как здоровается с начальником цеха и как начальник цеха дает ему задание на день. Правда, для всех, кто его знает, было ясно, что дядя Сережа посмеивается. Такие уж у него глаза. Лицо серьезное и в чертеж смотрит, но все равно ясно, что смеется. Это потому что дядя Сережа вообще-то мужчина твердейший. Он ведь даже ничего и не сказал нам о том, что его сняли в кино.
Диктор за кадром говорил слова, и они были про дядю Сережу и совсем не про него. На экране появился фрезерный станок дяди Сережи, станок медленно поворачивался, и вдруг в кадр попали глаза дяди Сережи. Он смотрел на деталь, которую обрабатывал. Я уже не слышал слов диктора. Улыбочки в глубине зрачков у дяди Сережи уже не было, и разговор с начальником цеха, который, наверно, репетировали заранее, тоже сразу забылся. Остались глаза дяди Сережи - и вот после того, как я увидел эти немигающие глаза, уставленные на деталь, я что-то о дяде Сереже понял, чего не понимал раньше. Уж он-то не забудет закрепить деталь. Уж он-то ничего не забудет. И если говорит что-нибудь, так слушай. Потому что он зря не говорит…
Руки дяди Сережи двигались за станком, что-то переключая и меняя, плечи двигались, фреза то останавливалась, то медленно начинала вертеться снова, отстругивая тоненькие коротенькие стружки, а над всем этим царили глаза дяди Сережи. Ничего не пропускающие. Точные. Как у снайпера. Вот с кем ходить на медведя.
Фильм после журнала был ерундовый - какая-то любовь, о которой можно смотреть детям до шестнадцати. Там все пели и обсыпались цветами. Скука. Папа тоже так сказал, и даже хотел встать, чтобы уйти, но мы с мамой повисли у него на плечах, он рассердился, пошипел на нас немного, а потом вдруг пришел в очень хорошее настроение.
В конце апреля у нас дома был семейный совет. То есть, конечно, все уже было решено заранее, но я делал вид, что этого не понимаю, и когда папа сказал: "Вот окончишь год как следует - возьму тебя в августе на Байкал", - я и задумываться не стал, потому что ясно было, что надо соглашаться. Если бы я сказал, что не смогу, то они бы переглянулись и разговор повели так, что рано или поздно я все равно пообещал бы окончить хорошо. Получалось, что мои отметки гораздо важнее для папы, чем для меня. Меня-то так или иначе куда-нибудь пристроят, у мамы же август все равно был неотпускной месяц, и папа в августе должен был меня "пасти". Однако он хотел ехать на Байкал, и мама поставила условие.
- Или папа один поедет, - сказала она.
Папа выразительно на нее глянул, потому что тогда непонятно было, куда же денусь я. Но я сделал вид, что ничего не понимаю.
- Байкал, - сказал папа. - Да ты, Митрий, представь себе - одной глубины - полтора километра.
- Мне вот и не представить, - сказала мама. Очень уж ей хотелось, чтобы я год закончил хорошо.
- Без троек? - спросил я.
- А если без четверок? - сказала мама.
Вот всегда так. Только согласись. Даже папа брови куда-то кверху лба загнал.
- Ну, уж, Танечка, - сказал он. - Надо же исходить из реального.
- А я вот в пятом классе грамоту получила, - сказала мама гордо.
Папа молчал.
- А ты? - спросил я у него.
- Я-то… - сказал папа. - Я, знаешь, не помню точно… Но, по-моему…
Он так и не договорил.
- По-моему, тоже, - с каким-то торжеством сказала мама. - Правда, Тигран и Сережа появились позже, но ты и без них сам по себе тоже был неплох…
Папа опять поднял брови.
- А зато теперь ты у нас известный планетолог, - сказал я.
- Что?! - изумленно сказал папа. - О господи! Да что ты бормочешь!
- Решили, - сказала мама. - Половина пятерок, половина четверок.
- Четверки, - сказал я. - И одна тройка. По пению. Это же не я виноват.
И я посмотрел на них обоих. Дважды ноль будет ноль. Откуда, интересно, у меня может взяться голос?
- Ну, это действительно, - сказал папа. - Это… не всеобъемлюще важно.
- Но ты все-таки постарайся. Хоть на четверочку с минусом. Вот у меня, скажем, никогда не было голоса…
- Ну что вы, дорогая, - сказал папа страшно торжественно. - Как это у вас не было голоса?
- Нет, серьезно. Голоса у меня не было, а пятерку я все равно получала. Потому что старалась…
- Стоп, Танечка. Вот тут я решительно не согласен. Если нет голоса, то и стараться не надо.
- Не пой, красавица, при мне… - тихонько сказал я.
- Цыц! - сказал папа.
Глобусы
Перед самыми майскими днями Ирина Петровна, которая была у нас классным руководителем до четвертого класса, попросила Андрюшку, Валеру Нифонтова и Женьку Фирсова после уроков съездить с ней в магазин учебных пособий. Им надо было всем троим домой, но она сказала, что напишет записки и, кроме того, возьмет их с собой в кино. Они согласились, съездили с ней в магазин, привезли какие-то глобусы, с которыми еле влезли в троллейбус, а в субботу, как условлено было, после уроков сели ждать на скамеечку возле школы, и как раз шли в "Баррикаде" "Джентльмены удачи".
Ирина Петровна вышла из школы. Торопится.
- Во сколько сеанс? - говорит. - Вы хоть узнали?
- Узнали. В три часа.
- Вот и хорошо… Успеем.
Идут в кино. Ребята около Ирины Петровны прыгают - привыкли к ней все же за те три года. Если что раньше и бывало, так сейчас все забылось.
Подошли к кино. Очереди перед кассой нет.
- Ну, - говорит Ирина Петровна, - Фирсов, собирай быстренько деньги, я возьму сразу, чтобы всем вместе сидеть…
Сказала и стоит. И ребята стоят. Из них только у одного Валеры Нифонтова было пятьдесят копеек, а у Андрюшки и у Женьки - ничего. Ирина Петровна в кошельке своем смотрит, отсчитывает на себя мелочь.
- Ну, что вы? - говорит. - Скорей давайте, а то опоздаем!
Валера вынул свои пятьдесят копеек и стали они шушукаться, как быть - самые дешевые билеты по двадцать пять. Сосчитались. Выпало идти Женьке, а не идти, значит, Андрею.
- А как же ты собирался? - говорит Ирина Петровна.
Андрея такое зло взяло, он уж мне потом рассказывал, он и отвечает:
- А я, - говорит, - и не собирался. Я только проводить вас до кино пошел.
- Ну, брось, брось! - говорит она. - Я же по глазам вижу, что ты хочешь в кино идти.
- Ничего вы не видите…
- Ты что это, - говорит, - ни с того ни с сего дерзишь? Ну, хочешь, я за тебя заплачу?
- Нет, - сказал Андрюшка и убежал, даже не попрощавшись. Похоже на то было, что он потом ревел на Мойке; мне казалось, что я видел его издали, но об этом он мне не рассказывал.
А Валерка и Женька в кино пошли, но на сеансе оказались свободные места в других рядах, и ребята от Ирины Петровны отсели - сказали, что им со своих мест плохо видно. Весь сеанс они хохотали, шумели и колотили друг друга от восторга по головам. Им кричали "тише!", и контролерша даже обещала вывести. Ирина Петровна тоже кричала "тише!", но они не обращали на нее внимания. Когда она потом в школе вызвала их к себе и стала воспитывать за плохое поведение в кино, Женька посмотрел на нее невинными глазами и говорит:
- Вы же сами нас пригласили…
- Но не для того, чтобы за вас краснеть!
- А там все равно не видно было, - сказал Валера. - Темно.
- Не дерзи! Думаешь, если я вас попросила в магазин съездить, то вы теперь можете делать все, что захотите?
Оба они ухмыльнулись, потому что уж лучше бы она не вспоминала про этот магазин. А после уроков утащили из ее класса ключ от кабинета учебных пособий и показали его Андрюшке.
- Пойдешь, - говорят, - с нами? Снова эти глобусы посмотрим.
- Пойду, - сказал Андрюшка. И меня позвал. - Ты мне друг? - спрашивает. Я сказал, что друг, и тогда они мне поручили стоять в коридоре, когда они откроют кабинет пособий.
Я постоял, покараулил, никто из учителей не шел, только "Петр I по пояс в воде" побродил немного в конце коридора, и я тихонько крикнул им "атас!", чтобы они притихли, а сам нагнулся, будто завязываю шнурок. А потом они вышли оттуда, и у Андрюшки были все руки в чернилах. Они закрыли кабинет, и ключ кто-то из них спрятал во дворе. Это было в понедельник.
А во вторник я проснулся от телефонного звонка. Телефон у нас стоял в коридоре, я выскочил первым и услышал в трубке голос Ирины Петровны.
- Это квартира Беляковых? - спросила она, словно меня не узнала. - Ну-ка позови мне сейчас же папу или маму!
Я хотел сказать, что они оба уехали на Северный полюс, но мама уже стояла рядом. Она взяла у меня трубку, поздоровалась и долго слушала, поглядывая сквозь меня, а я переминался.
- Да, Ирина Петровна. Ну, ясно, Ирина Петровна… Это он умеет.
Я поплелся мыться. Взялся было по привычке за зубную щетку, но чистить зубы теперь было совсем уже ни к чему, да и паста вылезала еле-еле, хоть стучи по тюбику молотком. И надо же было, чтобы именно вчера папа меня спросил: как у меня дела? Я ответил, что хорошо, и он поинтересовался, почему я так поздно пришел домой. Я сказал, что в школе был митинг в защиту Вьетнама - мол, поэтому.
- А что ты на митинге делал? - спросил он.
Если бы я на митинге был, я бы так просто и ответил: "Стоял. Слушал". Что еще можно на митинге делать? Но я, сам не знаю почему, вдруг придумал, что играл на барабане. Папа удивился, потому что никогда о барабане раньше от меня не слышал.
- Ты уверен, что это так? - спросил папа.
Я зачем-то стал его уверять. Да еще как горячо!
- А что, никого другого не нашлось? - спросил он.
Тут меня совсем занесло, и я стал придумывать на ходу, куда девались все школьные барабанщики. Пришлось даже двоих в больницу отправить - одного с аппендицитом, другого… в лечебницу.
- В какую это лечебницу? - поморщившись, спросил папа.
- Где голову лечат, - сказал я.
Выяснять он тогда больше ничего не стал, только посмотрел на меня выразительно…
Я выглянул из ванной. Мама все еще держала трубку.
Из ванной выходить не хотелось. Я стоял у раковины и плескал воду в лицо. Наверно, уже раз сто плеснул. Щеки даже стали болеть от холодной воды.
Потом пришлось сидеть за завтраком.
Мама близко ко мне не садилась.
По радио сообщили о "высоте волны", и я поднял было глаза, но они оба будто не слышали.
- Ну, рассказывай, - сказал папа. - Про глобусы.
Я молчал. Откуда я знаю, что они там в кабинете пособий сделали?
- Я жду, - сказал папа.
- Не знаю я ничего про глобусы, - сказал я. И подумал, что все же поделом Ирине Петровне.
- Вы еще не проходили по истории "луддитов"? - спросил папа.
- Нет.
- Было такое очень глупое движение в Англии, - сказал папа. - Люди ломали машины, думали, что машины виноваты в их плохой жизни…
- Ну, что ты ему сейчас рассказываешь? - крикнула мама. - Его драть надо!
Я с ней был не согласен.
- Так вот, - сказал папа. - Портить сделанное человеческими руками не только глупо, но и преступно. В том числе и обливать чернилами глобусы.
- Я их не обливал, - сказал я.
- Ты в это время играл на барабане?
Я хотел сказать, что это разные вещи, но про митинг я наплел так основательно, что сейчас, пожалуй, лучше было молчать.
- Видно, к твоей тройке по пению прибавится еще одна, - сказал папа. - Ты про Байкал-то забыл?
- Нет, - сказал я тихо, потому что помнил, как папе хочется туда поехать.
Со мной в школу пошел папа. Он, хоть и сурово, но рассказывал мне по дороге об угрюмых англичанах, сто пятьдесят лет назад ломавших на фабриках паровые машины, и о том, что за такие дела даже казнили смертью, и поэт Байрон (знаю ли я такого?) выступал в палате лордов по этому поводу. О поэте Байроне я не слышал, и о палате лордов - тоже. Папа покачал головой и сказал, что лорд Байрон, наверно, тоже обо мне не слышал, хоть и прочел в мои годы уже всю английскую литературу, и французскую заодно.
- А русскую? - спросил я.
- Русскую, кажется, не читал, - сказал папа. - Пушкина еще не было, Лермонтова не было и Толстого не было…
- И Маяковского, - сказал я. - И Гайдара тоже.
- Ты, я вижу, совсем развеселился, - с подозрением сказал он. - Для чего это я все тебе говорю?
На новых глобусах видны были чернильные громадные пятна. Мы все стояли вокруг, будто изучали новую карту материков. Вглядывались. И родители и мы. Потом я поймал папины глаза, и, по-моему, он понял, что я этим не занимался. На митинге не был, на барабане играть не умею, но вот глобусы не мазал. Но все равно, он глазами не стал со мной мириться - уж очень он не любил, когда приходится ходить в школу. Я его, пожалуй, понимаю. Но с глобусами бы, наверно, для меня все обошлось, если бы тут же, когда мы с папой шли по коридору, нас не остановила учительница из старших классов - стала на меня жаловаться. А я ее в глаза не знал. Но когда я ей это сказал, она страшно рассердилась и сказала, что это еще раз показывает, как я себя веду в школе - и если учитель знает ученика, а он учителя не знает, то это кое о чем говорит. И навспоминала такую кучу всего, что мне даже интересно стало - биография у меня, оказывается, как-никак, имелась. Но интересно-то интересно, однако я вовсю с ней спорил, хотя папа меня и одергивал, и когда я очень вежливо ей сказал, что я ведь не из ее класса, то на папу было лучше не глядеть. Я думал, он меня проглотить хочет. А потом еще к нам подошел завуч… В общем, дома меня сегодня кое-что ждало.
После школы домой сразу я не пошел. Я подумал, что надо, пожалуй, навестить собаку. Копеек тридцать у меня наскреблось, на них можно было купить ей студня. В другой день я задумываться бы не стал, а тут как-то непонятно было, что там будет завтра - потому что еще неясно, что будет сегодня вечером… Из дому, правда, пока что я убегать не собирался, но все же уверенней себя чувствуешь с деньгами, и потому я пошел в школьную столовую и набрал в бумажный кулек котлетных и колбасных объедков, которые первоклассницы всегда оставляют после себя. Меня дежурные спрашивали, для кого это я собираю? А я назло им отвечал, что для себя. И они улыбались, и никто не верил, что для себя, поэтому никто надо мной не смеялся. Тоже фокус.
Собака уже вполне передвигалась по подвалу, и скоро, видно, пора было ее отпускать. Я подумал, что вот, мол, если бы мне с ней куда-нибудь вместе убежать? Ну, не на все время, а пока забудут - про глобусы и про остальные дела.
Досидел в подвале я до тех пор, пока, тоже с объедками, в подвал не влез Андрюшка. Тоже, значит, боялся домой идти. Мы с ним лениво переругнулись насчет глобусов, и я ему сказал, что неумно было их мазать чернилами, а он сказал, что знает, но ничего другого под рукой не было. Но вообще-то он не жалел. Только домой не шел. И я тоже. Но сидеть с ним в подвале было еще хуже. Так все время и думаешь: "Андрюшку сегодня выдерут. А меня?" Я ему сказал, что надо идти.
- Иди, - говорит. - Я еще немного тут побуду.
- Смотри, - говорю, - лапу ей не отдави, она еще прихрамывает.
- Да нет, - говорит, - я о ней позабочусь. Мы с ней вместе путешествовать отправимся…
Я спрашивать его не стал - куда это они путешествовать собираются, но как-то все очень похоже получалось.
Вылез из подвала и побрел домой. Уже часов шесть было. Есть хотелось, и руки оказались такие грязные, что ручка портфеля прилипала.
И папа и мама были дома. До моего прихода они о чем-то говорили - может быть, о том, как меня наказать, - и, когда я вошел, оба замолчали. Папа так на меня посмотрел, что я понял - быть беде. Но он сам, видно, все оттягивал, и потому, когда я снял куртку, увидел мои руки и говорит:
- С мылом и со щеткой. Теплой водой. А потом - прошу сюда. Мы ждем.
Я поплелся в ванную и стал мыть руки под краном.
- Теплой, теплой водой, я сказал! - крикнул папа.
Я открыл кран под водогреем, вода пошла, но она тоже была холодной. Я подождал немного… Выдерут меня сегодня или нет? Все равно вода шла холодная. Тогда я взял спички… Ремнем или ладонью? Первую спичку задуло, я не успел сунуть ее в окошечко водогрея. Второй я сам дал догореть и кинул ее прямо в ванну - теперь уж все равно. Третью я чиркнул и сунул ее в окошечко…
Когда я пришел в себя, я лежал на диване, папа что-то говорил надо мной тихо и успокаивающе, а на лицо мне падали горячие капли. В голове гудело и болел затылок.
- Не надо с ним было так говорить… - услышал я голос мамы.
- Да ничего серьезного, Танечка… Ну, шок, ну, испугался… Шишка на голове будет…
Я тихонечко открыл глаза. Все поплыло, зашаталось. Мне стало очень жалко себя. Я тоже заплакал.
- Ну вот, - сказал папа. - Все в порядке. Видишь, его не рвет - значит, сотрясения мозга нет…
Мы с мамой плакали вместе.