К источнику мы подошли на следующий день, уже в темноте. Справа по ходу катера вставали черные силуэты похожих на трамплины мысов. В заливе, которым мы двигались, было тихо. Казалось, что мы плывем уже не по воде, а по лесу, прямо над головой у нас вставали черные тени деревьев. Катер мягко ткнулся и слегка вылез носом на берег. Дизель замолк. С берега тянуло какой-то вонью.
- Раздевайтесь, - увидев нас на палубе, сказал Иван Михайлович. - Пойдем погреемся.
А холодина была страшная.
- Рискнем? - спросил папа.
- Рискнем!
Через пять минут папа уже сидел по горло в плохо пахнущей горячей воде. Я сунул ногу и сразу же отдернул.
- Неженка! - сказала папина голова. - Ванна - тепленькая, душ - тепленький… Залезай сейчас же!
Ну и кипяток в этой яме был! Я стал тихонечко погружаться. Сейчас сварюсь! Да еще темно. Вообще это был какой-то бревенчатый сруб, закопанный в землю, горячая вода просачивалась откуда-то снизу. Папа и Иван Михайлович сидели на подводных скамейках, а мне вода была по горло.
- Пап, - сказал я, - я уже сварился…
- А ты не шевелись, - сказал капитан. - Тогда тело покроется пузыриками. И выживешь.
Я замер. И верно, стало почти сносно, даже немного приятно. Я посмотрел вверх. Над нами стояло черное небо с дырочками звезд. Целебная вода пахла тухлыми яйцами.
Голова у меня вспотела, так было жарко, и все же ушами и даже волосами чувствовалось, какая холодина наверху. Вдруг в кустах что-то зашуршало.
- Что это? - спросил я.
- Змеи, - ответил Иван Михайлович.
- Как змеи?!
- Да так. Змеи и все.
- А что же мы тут… сидим?
- Разве плохо?
- Змеи ведь…
- Им тоже погреться надо. Они тепло любят.
Покачивается в десяти метрах от нас черная тень катера. Все на нем спят. Тихо стоит над нами тайга. Берег до самой воды зарос деревьями, некоторые стоят прямо в воде. В кустах опять шуршит, видно, змеи нас окружают.
Когда я проснулся утром, мне показалось, что я на качелях. Туда-а-а… Сюда-а-а… Ту-да-а-а… Сюда-а-а… Шлеп-шлеп по борту… Бабах! Это, видно, волной прямо в нос катера.
Папа сидел у стола и пытался что-то писать. Лицо у него было зеленое.
- Пап, - спросил я, - тебя укачивает?
Он кивнул. А мне было хоть бы что, даже приятно, я очень любил качели. Как мама… Вниз-вниз-вниз… Вверх-вверх-вверх… Я снова закрыл глаза. Здорово нас подкидывало, мы потом так и валились!
- Мить, ты проснулся?
Я открыл глаза окончательно.
- Тут всякие сложности, - сказал папа. - Мы сегодня приходим к тому месту, где живет знакомый дяди Сережи. Ну, тот, ради которого мы с тобой и поехали. И я должен у него остаться.
- А я?
- Ты, конечно, тоже можешь… Но помнишь, что Иван Михайлович вчера говорил - они пойдут еще на Ушканьи острова и к рыбакам зайдут, а потом еще кедровую шишку будут собирать… Понимаешь, если ты со мной останешься, то всего этого не посмотришь.
- Пап, - сказал я, - брось ты этого медведя. Все равно ведь не укараулите. А так поплывем вместе, шишек в Ленинград привезем.
Папа был совсем зеленый.
- Нет, - сказал он. - Я остаюсь у старика - это дело решенное, а вот насчет тебя надо подумать. Они же через пять дней назад пойдут - и зайдут за мной… Да ты вот, оказывается, и качку хорошо переносишь.
- Все равно, я с тобой хочу. Ну, не убьем медведя, какая разница. А мне с тобой надо. И мама говорила…
- Это ты брось, не глупи, - сказал папа. - Что же - ты все время за мои штаны держаться будешь? Радоваться бы должен, что я тебе самостоятельность даю. Мама бы никогда одного не отпустила.
Это-то уж верно. Такой номер никогда бы при маме не прошел. А может, и правда остаться?
В кубрик постучали. Всунулась голова Гены.
- Завтракать, - сказал он и улыбнулся.
Тут только я понял, как хочу есть! Я вылетел из койки, а папа только глаза рукой закрыл.
- Пап, завтракать.
- Нет. Ты уж там за двоих.
Так я его и не уговорил.
В кают-компании уже сидели все: капитан, боцман, тетя Матрена и механик дядя Миша.
Сначала про тетю Матрену. У нее коричневое плоское лицо, она курит трубку и ходит в ватнике, как мужчина. Родственники у нее живут на севере Байкала, они буряты охотники. Тетя Матрена - научный сотрудник. На корме катера стоит кривая железная стойка, с нее свисает вниз на блоке блестящая трубка с делениями. Мы иногда останавливаемся посреди Байкала и опускаем на полкилометра вниз эту трубку, а потом лебедкой вытягиваем обратно. Тетя Матрена сливает воду из трубки в баночку и ставит баночку в ящик с ячейками. И еще какую-то ампулку вынимает, и стеклышко, и отвинчивает снизу крышечку, и оттуда что-то достает. В общем, один раз опускаем, а потом тетя Матрена полтора часа сортирует. И так через каждые пятьдесят километров.
Я спросил ее, зачем это она делает. Она тогда трубку курила. Ждал, ждал - не отвечает. Думал, она забыла. А когда уже перестал ждать, тетя Матрена и говорит:
- Это делается для того, чтобы точно оценить работу очистительных сооружений целлюлозных комбинатов.
Я с тетей Матреной до тех пор не говорил и голоса ее не слышал, ну и думал, что она что-нибудь ответит, вроде Дерсу Узалы: "Твоя моя не понимай". Я сказал потом об этом папе, а он мне и говорит:
- Да ты что, братец! Матрена Аслановна - кандидат, почти доктор. По ее методике многие наши не только озероведы, но и океанологи работают. И, кстати, катер делает свой рейс именно для ее научной работы. Так что ты, того, не показывай свою серость.
Еще в кают-компании был дядя Миша, механик. Он, как обычно, молчал. Я поздоровался, и все со мной тоже поздоровались.
Говорили, кажется, о том, как бы не делать один из замеров, который сейчас следовал для работы тети Матрены. Мол, уже задерживаемся, и вот непогода идет, так, может, и не стоит ради одной точки уходить снова километров на сорок от берега? Полдня, мол, угробим. Говорил, в основном, боцман.
- Ну как, Мотя, убедил?
Тетя Матрена, как всегда, долго молчала. Я уже к этому привык.
- Отсутствие данной точки на графике может существенно ухудшить убедительность его, так как откроет возможность слишком произвольной корреляции, - произнесла наконец она.
- Постой, Мотя, - сказал Николай Никитич. - Ну, ляд с ним, с этим графиком. На обратном пути зайдем, кинем пробник. А сейчас же нам надо обратно возвращаться.
Тетя Матрена молчала.
- Раз надо, значит, надо, - сказал капитан. - Все.
Он, по-моему, тоже надеялся, что тетя Матрена согласится. Но то, что она не согласилась, ему нравилось еще больше. И мне, пожалуй, тоже.
Никитич теперь повернулся ко мне.
- А… - сказал он. - А мы с Дмитрием Александровичем еще сегодня не виделись!
- Я здоровался.
- Да, да, вспоминаю. Как спали, Дмитрий Александрович?
Как спал? Как всегда, так и сейчас.
- А где же папа ваш?
- Он не хочет есть, - сказал я.
- Не хочет? Ах ты господи… Уж не укачало ли его?
- Нет, - сказал я. - Он и дома так - день ест, день не ест.
Какао Гена налил мне в ту самую кружку. Доверху.
- Иван Михалыч, - сказал я, впервые назвав капитана прямо, - вот папа сегодня на берегу останется, у знакомого… А мне говорит, чтобы я…
- О чем разговор! - сказал Гена, который как раз в это время принес еще чайник какао. - Ну, о чем тут говорить? Пойдешь с нами, омуля в Чивыркуе половим. Так ведь, Иван Михайлович?
- Дмитрий Александрович, да что вы! Самое интересное впереди! Три точки снимем, - Никитич глянул на тетю Матрену, - а потом двое суток - свободны. Остановимся, в лес пойдем - грибы, кедровые шишки…
- Нерпу посмотрим, - сказал капитан.
- Хочешь - дизель будем ремонтировать? - спросил молчун дядя Миша.
- Оставайся, - сказала тетя Матрена.
А катер все било, все качало. Я намазал кусок хлеба маслом для папы, на всякий случай, и пошел в наш кубрик.
Папа разбирал ружье… Не думал я все же, что он такой упорный. Ведь ясно, что не найдут они медведя.
- Ну как, Митя? - спросил он. - Что ты решил?
- Если ты не возражаешь, пап, я останусь.
- Вот и хорошо. А не знаешь, скоро ли под берег встанем?
- Наверно, скоро, - сказал я, хотя мы ради точки на графике тети Матрены шли в открытый Байкал. Нас все больше раскачивало.
- Матросу Белякову-младшему прибыть на рулевую вахту! - приказал динамик.
- Папа, ты прости, - сказал я. - Я бы с тобой посидел…
Он улыбнулся. Его, наверно, тошнило.
Дырочка в стекле
Я надел куртку и выскочил на палубу. Ну и волна была! Меня так и зашвыряло. Могло, конечно, и вообще вышвырнуть, и никто бы не заметил. Я вцепился в поручни что было сил.
Сзади нас, вдоль берега, от которого мы еще не так далеко отошли, шпарила с задранным вверх носом черная рыбацкая лодка. Она торчала из воды, наверно, на две трети или даже больше - только корма и касалась воды. Корма была вся в белой иене и, придавливая ее вниз, у подвесного мотора сидели два дядьки, покрытые черной клеенкой. Лодка прыгала с волны на волну.
- Ого, - сказали за моей спиной. Это был механик. - Куда-то очень торопятся, если в такую погоду…
- Опасно? - спросил я.
- А то нет… Сарма.
Сарма - это такой ветер, я про него читал. Он сносит в воду овец. Дует с берега. Нам он был попутный.
- Мотор у них - чихни! - сказал дядя Миша, глядя вслед лодке, - и… до свиданья.
Лодка шла, зарываясь, и белый хвост от нее скакал по волнам…
Эту вахту мы стояли так - я животом висел на штурвале, а если мне не удавалось его повернуть, Иван Михайлович протягивал руку и помогал. Потом волны стали еще выше, катер начало качать длинно и продольно - с кормы на нос, а не с борта на борт, как раньше, и мне казалось, что что-то внутри меня переливается от ног к голове, как чернила в авторучке.
- Держишься? - спросил Иван Михайлович.
- Нет, - сказал я и не услышал собственного голоса. Я и правда уже не понимал, где это мы. Голова летела куда-то отдельно, ноги отдельно, я весь был липкий от пота, к горлу подкатывало. Я отпустил штурвал и сел на ящик. Стало еще хуже.
- Да… Дела… - сказал Иван Михайлович. - Разве настоящие моряки руль бросают?
Он сам теперь стоял за штурвалом. Потом появился Гена, взял меня за плечи и вывел из рубки. От ветра и брызг я немного пришел в себя. Но к рулю больше не пошел - стыдно. То сидел внизу у Гены, то вылезав наверх, когда становилось особенно плохо.
Мы все плыли и плыли, потом остановились прямо среди волн, тетя Матрена бросила с кормы свои пробники, а потом мы снова плыли…
Часа в четыре мы вернулись к берегу и подошли к тому месту, где жил старик. Качать почти перестало. А все равно еще мутило.
- Пап, слабость какая-то…
- Будь мужчиной.
Он сам еще стоял. Вовсю бодрился.
Еще издали мы увидели на берегу две фигурки. Катер подходил к ним все ближе, и мне стало казаться, что одного из этих людей я знаю.
- Пап, - сказал я, - тебе не кажется кое-что?
- Кажется, - сказал он.
Нас встречал старик охотник и… дядя Сережа. Это он, оказывается, был одним из тех, кто сегодня прорывался на лодке сквозь сарму. От ветра и брызг лицо его еще и сейчас было как свекла.
- Ну что? - спросил папа. - Не выдержал, привалил?
- Да вот так.
- Ты ж рассчитал, что не успеешь?
- Всегда куда-нибудь не успеваешь. А ты что - хотел бы один охотиться?
И я вдруг отчетливо себе представил, как по лесу идет, пробирается медведь, и глаза дяди Сережи над ружейным дулом.
- Пакет вам с большой земли, - сказал дядя Сережа и протянул нам с папой конверт. В конверте было три письма - папе, мне и общее обоим. В том, которое было нам обоим, мама писала, что папа должен следить, сухие ли у меня ноги, и не отпускать одного на берег, а кроме того, кормить четыре раза в день и не всухомятку. И еще класть днем спать. Когда мама писала папе, она всегда делала сокращения: "м. б." - "может быть", "т. ч." - "так что", а в конце письма "ц" - хвостик. Целует, мол, но вообще-то догадайся сам. Письмо мне было написано разборчивей, и буквы покрупнее. А так - то же самое, что и в общем письме. Как папа говорит - "теория относительности для ПТУ". Еще мама писала, что шестой класс очень важный и что звонила Нина. Передавать ничего не просила. Слово "целую" мама написала мне разборчиво и целиком. Серьезно так. А ниже было приписано другими чернилами - "приезжайте скорей. Скучаю" и "Ц" с хвостиком. Как папе.
Катер уходил от берега, а на берегу уже стояли три фигурки. Нас снова качало, а знаете, как это, когда целый день качает? Да еще Иван Михайлович в рубку больше не звал - к чему ему рулевой, который штурвал бросает? Зачем ему такой? Я маялся, бродил по катеру, не знал, куда себя деть. И папа вот остался. Гена за мной пришел и повел к себе в кают-компанию.
- Что, - говорит, - тебе там одному, в своем кубрике… А утром вместе встанем… Давай здесь спать.
В кают-компании уже было постелено на рундуке… Черная вода взлетала к черному иллюминатору, катер поскрипывал, дизель стучал. Я бухнулся на постель не раздеваясь.
- Еще чего? - сказал Гена и сдернул с меня куртку. И рубаху. И штаны…
Снов я не видел. А утром меня разбудил динамик:
- Матросу Белякову - на вахту!
Ну и обрадовался же я! И Гена тоже вместе со мной, за меня то есть.
- Вот видишь, - говорит, - все и обошлось.
Солнце только-только вставало. На Байкале было спокойно, шла маленькая зыбь, катер от нее не качался, а лишь немного дрожал.
Я встал на руль, простоял минут, наверно, десять, разговор с Иваном Михайловичем еще не наладился, и тут вдруг он попросил дать ему бинокль, который я уже по привычке навесил на себя. Иван Михайлович стал всматриваться в ту сторону, куда мы шли. Прямо застыл. Сквозь стекло в рубке плохо было видно, так он даже на палубу вышел. Потом шагнул в рубку и сказал:
- Держи вон на ту скалу. Браконьеры.
Скала торчала из воды недалеко от берега. И еще там были скалы, целая семейка. Скал, Скалиха и Скаленыш.
- За нерпой пришли, - сказал Иван Михайлович. - Хочешь посмотреть?
Даже в бинокль браконьеров я не увидел. Только за одной из скал прятался нос лодки, но пока я его рассматривал, он уполз за камни. На воде кое-где виднелись черные точки.
- Нерпа, - сказал Иван Михайлович. - Любимое ее место.
- Что же мы будем делать?
- Что? Брать их надо… Арестовывать.
- А как же вы их арестуете?
Мы шли к камням. Без бинокля еще пока видно было плохо.
Даже непонятно, откуда на катере сразу все поняли, что Иван Михайлович собирается делать. В рубку вдруг вошла тетя Матрена, на носу, вглядываясь, уже стоял Гена, привалился к поручням Никитич, даже дядя Миша выглядывал из своего машинного. Мы подходили к камням все ближе.
Лодка пряталась. Но мы все шли, прямо на скалу, за которой она остановилась.
Никитич всунулся в рубку.
- Вплотную-то подходить не вздумай, - сказал он.
Камни были метрах в ста.
- У них на винтовках оптика наварена, - сказал Никитич.
- Заслабило?
Никитич только что-то проворчал.
- Стоп машина! - сказал Иван Михайлович. Он взял жестяной рупор и вышел на нос.
Дизеля было почти не слышно, урчал тихонечко. Скалы стояли совсем рядом, и нерпа всплывала вдали, видно, мы ее отогнали от скал. Иван Михайлович поднял рупор.
- Немедленно выйти из укрытия! - крикнул он. - И предъявить документы!
Он только договорить успел, как раздался выстрел. Звякнул рупор. Передо мной в стекле рубки оказалась круглая дырочка, а сзади над плечом дырка в дверце шкафчика.
- Вниз! - крикнул Иван Михайлович. - Всем вниз!
Он уже стоял у штурвала.
- Полный вперед!
Дизель загрохотал.
- Миша, - сказал Иван Михайлович, - да что ты там чухаешься?
Но катер уже на полном ходу шел в обход скалы.
- Всем вниз!
- Иван Михалыч… - сказал я. - Можно…
- Вниз! Геннадий, ружье сюда!
Как удирали браконьеры, я видел в иллюминатор. Они вылетели из-за скалы на плоской и длинной алюминиевой лодке, выкрашенной в цвет воды. Их было двое - оба в брезентовых плащах с капюшонами, надвинутыми на лица. Иван Михайлович разворачивался им вдогонку. Один из браконьеров держал в руке винтовку.