"Говорят, что ты очень скучаешь без своих стёкол, Мастер. Я разрешаю тебе отлить одно зеркало, но только это зеркало должно быть кривым, и каждый, кто взглянет в него, пусть увидит себя в самом смешном, непривлекательном виде. И чем красивее человек, тем пусть страшнее выглядит он в зеркале. Пусть нос его перекосится и встанет поперёк лица, глаза вылезут на щёки, рот расползется до ушей, а уши повиснут, как у собаки".
"Нет! Никогда! - отвечал Амальгама. - Мои зеркала не могут кривить душой перед лицом истинной красоты".
Король разъярился:
"Ты посмел ослушаться моего приказания! Ты хочешь попасть в вентилятор?.. Эй, ветродуи! Взять его!"
"Погоди… Сперва дай мне подумать", - сказал Амальгама.
Он помолчал несколько минут, потом, словно решившись и глядя своими ясными глазами в лицо короля, промолвил:
"Ладно, пусть будет по-твоему, я сделаю такое зеркало".
"Но не вздумай хитрить, - предупредил его король. - Сперва я сам взгляну в зеркало и проверю его на себе".
Амальгама пошёл к себе в мастерскую, раздул огонь под горном, поставил тигель. Он отливал стекло три дня и три ночи. Ещё три дня и три ночи гранил и шлифовал его. И он изготовил зеркало, лучше которого никогда ещё не делал. Потом он доложил королю, что работа готова.
Король посмотрел на зеркало сбоку и сказал:
"Я не замечаю, чтобы поверхность его была кривой".
"В этом-то и весь секрет, ваше величество, - ответил Амальгама. - С виду это обыкновенное стекло. Не угодно ли посмотреться в него?"
Король взглянул на себя в зеркало, и так как был он несказанно безобразен, но уже много лет не видел себя в зеркале, то захохотал от восторга:
"Ты молодец, Мастер, я награжу тебя знаком Опахала! Ну и коверкает же человека твоё зеркало! Смотри - нос поперёк лица, глаза вылезли на щёки, рот растянулся до ушей и уши висят, как у собаки. Слава богу, что это лишь кривое зеркало".
И, уже ничего не опасаясь, Фанфарон приказал явиться Мельхиоре.
"Я выполнил твою просьбу, Мельхиора, - сказал король. - Вот самое правдивое зеркало, его сделал твой друг Амальгама. Взгляни в него и согласись, что я говорил тебе правду". - Так сказал король посмеиваясь.
Но едва Мельхиора взглянула в зеркало, она отшатнулась и закрыла рукой глаза, не сразу поверив им.
"Теперь, надеюсь, ты убедилась, какова ты?" - спросил довольный король.
"Да, теперь мне известно, какова я", - тихо произнесла Мельхиора и снова приникла к зеркалу, не в силах оторваться от него.
"То-то же, - сказал король. - Ну, теперь ты не будешь больше упрямиться".
И, повеселев, король позвал придворных и велел им всем глядеться в зеркало.
Министры и вельможи, ветродуи и начальники Печной Тяги смотрелись в зеркало и отплёвывались:
"Ну и рожи у нас получаются в этом стекле!"
Им и невдомёк было, что Амальгама изготовил зеркало совершенно прямое и верное. Только хитрый Жилдабыл заподозрил что-то неладное. Он схватил зеркало, внезапно поднёс его к лицу Амальгамы и увидел, что мастер отражается в стекле таким же ясноглазым, каким он был на самом деле.
"Смотрите, ваше величество, - завопил Жилдабыл, - негодяй обманул вас! Он изготовил зеркало с коварным свойством: наши лица и прекрасный лик самого короля стекло уродует, а лица Мастера и этой упрямицы оставляет неискажёнными".
"Ну, не миновать теперь тебе вентилятора!" - сказал Мастеру взбешённый король. Он хватил зеркалом о каменный пол с такой злобой, что стекло брызнуло во все стороны, и стал топтать осколки.
Королевские ветродуи схватили Амальгаму. Его бросили в тёмный подвал, куда не проникало ни искорки света.
На другой день ослушника судил Совет Ветров.
"Признаёшь ли ты себя виновным?" - спросил король.
"Я виновен только в том, - гордо отвечал Мастер, - что всю свою жизнь не искажал прекрасного, не скрывал уродства, не льстил безобразию и говорил людям правду прямо в лицо".
"В вентилятор его!" - закричал король.
"В вентилятор!" - повторили ветры.
Это была самая лютая казнь.
Амальгаму заключили в высокую башню одной из стен замка. Казнь была назначена на утро.
Глава 4. B поисках Синегории
Гай замолк.
- Что же случилось дальше? - спросил я нетерпеливо.
- Прекрасная Мельхиора… - начал было Арсений.
Но тут сигнальщики закричали "воздух". У командного пункта взвыла сирена. Под навесом посыпались со стола кости домино. Румяная подавальщица Клава промчалась мимо нас к щелям укрытия, опережая всех.
- Клавочка, самовар поспел, бежит! - крикнул кто-то из лётчиков.
Клава выскочила из укрытия, схватила горевший яркой медью самовар - гордость аэродромной столовой - и, как ни фыркал он, как ни плевался, утащила его под скалу.
Немцы шли от солнца. Крылатые тени ударили нас по глазам.
Ды-ды-ды-ды!!! - оглушительно зачастили счетверённые пулемёты.
Даранг-даранг-даранг! - задёргались скорострельные зенитки.
Мы едва успели добежать до щели, как над нами, переходя с тонкого свиста на тошнотворный вой, что-то просверлило воздух и, покрывая всё тяжким, стопудовым обвалом, ахнулось оземь на аэродроме. Потрясённая округа долго не могла прийти в себя, и каждое ущелье спешило скорее сбыть подальше этот ужасный, не вмещающийся в мире гром. Только мы подняли головы, как земля снова судорожно забилась под нами, и стало темно от взброшенных к небу камней. И в эту минуту я увидел, как Арсений Гай вскочил и, сгибаясь, побежал к своей землянке.
- Я сейчас… термометр снять…
- Ложись!..
Поздно… Бомба рассадила до основания скалу возле метеорологической станции. Когда мы подбежали туда, на мху и расщеплённых брёвнах блестели капли ртути.
Я бросился на колени, подвёл руку под тяжёлое, большое тело Гая, лежавшего ничком, повернул его лицом к себе. Он посмотрел на меня словно очень издалека, губы его разжались, но зубы оставались стиснутыми, и сквозь зубы, чуть слышно, он проговорил:
- Если доведётся… встретите если… зеркало…
Он попытался нашарить карман на груди, но пальцы у него свело, и рука на полпути вывернулась ладонью вверх. Я осторожно вынул у него из кармана гимнастёрки зеркальце, раскрыл, приложил ко рту Арсения. Стекло не замутилось. Зеркальце оставалось ясным. И говорить больше было не о чем.
Злой ветер, мы знаем, из какого гнезда прилетел ты, злой, чёрный ветер, чтоб унести на своих жёлтым крестом меченных крыльях жизнь нашего синоптика… Комкая в стиснутых кулаках пилотки, молча стояли вокруг лётчики и бойцы батальона обслуживания. Тихо плакала, уткнувшись в передник, подавальщица Клава. А полярное бессонное и немигающее небо смотрело сверху на нас, и всё окрест было таким же, как и пятнадцать минут назад. Но мне показалось, чтó и море, и сопки, и скалы - всё, что было перед этим таким знакомым, теперь облеклось в сумрачную тайну, которую нам было уже не разгадать без нашего Гая.
В разбитом блиндаже всё было искромсано и опалено.
Я нашёл лишь обрывок начатого письма:
"Привет вам, славные синегорцы, привет тебе, прилежный Изобар, здравствуй, солнечный Амальгама, добрый день, Дрон Садовая Голова. Как живёте, дорогие мои ма…"
…Мы похоронили Арсения Петровича Гая на вершине одной из сопок. Могилу подкопали под большим валуном, похожим на дремлющего белого медведя. Камень, выбранный нами в надгробье Гаю, был надёжным: никакая фугаска не свернула бы такую махину. Клава обложила могилу серебристым мхом ягелем. На валуне большими буквами написали: "Арсений Петрович Гай". А я нарисовал на камне герб страны Синегории: радугу и стрелу, повитую плющом. Я срисовал это с треснувшего зеркальца, которое взял себе на память об удивительном человеке Арсении Гае и тайне его, которую он унёс с собой в могилу.
Через час мне пришлось улететь. С тяжёлым сердцем покидал я аэродром, где остался лежать под каменным белым медведем Сеня Гай - добрый великан из страны Лазоревых Гор.
Так и не узнал я, что же стало с Мастером Амальгамой и красавицей Мельхиорой.
Потом я вернулся в Москву, занимался своими делами, но у меня не выходил из головы Арсений Гай и его рассказ, конец которого я не успел дослушать. Мне подумалось, что надо будет рассказать об этой истории по радио, и тогда, может быть, откликнутся люди, знающие, где находится Синегория и как найти мне славных Мастеров. Сделать мне это было нетрудно. Я работал на радио и раз в месяц собирал за Круглым Столом разных интересных людей. Тут были и знаменитые артисты, и герои-воины, и прославленные мастера заводов, и известные писатели. И каждый рассказывал у микрофона что-нибудь занятное, интересное. И вот я тоже рассказал однажды об Арсении Петровиче Гае и о трёх его неведомых Мастерах из страны Лазоревых Гор.
Не прошло и недели, как я получил письмо из волжского города Затонска:
"Уважаемый Председатель Круглого Стола! Добрый день! Привет Вам от синегорцев Рыбачьего Затона. Мы слышали передачу, как Вы говорили по радио о нашем славном родоначальнике товарище Гае А. П., который пал смертью храбрых на фронте. Мы знаем дальше о Трёх Мастерах. Если, конечно, это Вас интересует. Приезжайте к нам в Затонск. Мы ещё можем сообщить Вам много всего для рассказов за Круглым Столом. Только не забудьте захватить то зеркальце.
Отвага, Верность, Труд - Победа!
По поручению синегорцев - Амальгама". (Подпись и герб синегорцев.)
Обратного адреса в письме не было, других подписей также не оказалось. И я подумал: уж не подшутил ли кто надо мною?..
Недавно я был на Волге, в своих родных краях. У меня выкроилось немного свободного времени, и я решил съездить на денёк в Затонск. Сойдя с парохода, я отыскал дом для приезжих. Конечно, комнат свободных не было. Мне дали койку в номере на несколько человек. Я оставил чемодан и пошёл в горсовет, чтобы узнать, где находится Дом пионеров; там уж наверное слышали об Арсении Петровиче, и я, может быть, выяснил бы всё, что мне требовалось. В горсовете мне дали нужный адрес, но сказали, что пионеров я застану позже, пообещали к вечеру устроить отдельный номер в гостинице, а пока что я решил погулять по городу.
Городок был небольшой и всем обликом своим очень напоминал тот, в котором я сам вырос. И, хотя я был в Затонске первый раз, мне всё казалось тут уже знакомым: и пески на Волге, заросшие ивняком, меж ветвей которого с лёгким звоном ветер нёс песчаные струйки, и акации вдоль кирпичных тротуаров, и горбатые землечерпалки в Затоне, и базар с каланчой.
Лазоревых Гор я нигде не заметил. На левом берегу Волги вообще горы встречаются редко - луговая здесь сторона. А ветер действительно дул не унимаясь, горячий, сухой ветер Заволжья.
Когда я вернулся к себе, мой сосед по комнате, сидевший на своей койке, роясь в толстом портфеле, сообщил, что мне есть письмо. Я увидел на своей подушке хитро сложенный ромбиком пакетик и, развернув его, прочёл:
"Синегорцы знают, что Вы прибыли, и приветствуют Вас в своём городе.
Добрый день, с приездом. Отвага, Верность, Труд - Победа!
Привет,
Амальгама".
И внизу стоял значок синегорцев - оплетённая вьюнком стрела, положенная на радужный лук.
Я утомился с дороги и лёг вздремнуть. Когда я проснулся, внимание моё невольно привлекло что-то, настойчиво мелькавшее по потолку. Я поднял глаза кверху и увидел светлое радужное пятнышко, обегающее карниз комнаты, прыгающее на потолок и снова соскальзывающее на стены. Сперва я не придал этому никакого значения, но потом зайчик заинтересовал меня. Я заметил, что он делает правильные круги по потолку и останавливается на запылённой люстре, висюльки которой вспыхивали при этом красными, фиолетовыми, оранжевыми и зелёными огоньками. Слегка задержавшись на хрустальных подвесках люстры, зайчик снова спрыгнул на стену.
Я встал с постели и выглянул на улицу. Зной плыл над ней. Запылённая трава пробивалась сквозь унылый булыжник, и против окна, на другой стороне улицы, стоял под акацией паренёк в пионерском галстуке с толстой папкой под мышкой. Увидев меня, он отдал салют, потом показал мне издали что-то красное, сверкнувшее у него в руке, спрятал этот предмет в карман и снова отсалютовал.
- Это ужас глядеть, до чего дети распустились! - проворчал мой деловитый сосед, приподнявшись на своей койке. - Буквально драть бы следовало, да некому… Я вот тебе! - погрозил он в окно. - По твоему возрасту люди в настоящее время знаешь уже какие дела делают? А ты в кошки-мышки балуешься. Ещё пионер…
Мальчуган, словно бы не слушая его, смотрел на меня во все глаза. А глаза у него были огромные; казалось, что от них самих сейчас побегут солнечные зайчики. Я крикнул ему из окна:
- А ну, довольно там тебе мешком солнышко ловить! Так, что ли, в песенке поётся? Заходи!
Мальчишку словно ветром сдуло. Затопали, застучали внизу деревянные стукалки-сандалии, и я ещё не успел дойти до двери, как за ней раздалось:
- Можно?
- Прошу пожаловать.
Вошёл мальчик, небольшой, очень худенький, но стройный, светлоглазый, в выгоревшей тюбетейке на макушке.
- Здравствуйте. Это я вам сигналил.
- Что же это ты мне сигналил?
- Вызов давал. - И он внимательно, испытующе посмотрел мне в лицо. Затем продолжал чуточку с недоверием: - А разве вы сигнал не знаете, у вас нет с собой зеркала?
Тогда я что-то понял и предъявил своё заветное зеркальце.
- Значит, Отвага и Труд? - сказал я.
- Верность и Победа! - откликнулся он
- Так это ты мне писал?
- Я, - сказал он, чуть покраснев, но продолжая глядеть мне прямо в глаза.
- Стало быть, ты и есть Амальгама?
Он кивнул головой:
- Я тоже. Но только вам Арсений Петрович про другого говорил. Вот тут всё написано. - И он протянул мне большую папку, завязанную тесёмочками. На ней красовался цветной герб синегорцев.
Я развязал папку, открыл её и на первом листе прочёл крупный заголовок:
КРАТКАЯ ИСТОРИЯ ГОРОДА ЗАТОНСКА
Составлено Валерием Черепашкиным,
учеником 5 "А" класса средней школы гор. Затонска.
"В окрестностях нашего города было всегда полно неископаемых сокровищ", - прочёл я далее и перевернул страницу. Мне бросились в глаза строки:
"По-моему, кто не любит свой город, где сам родился и вырос, так города, где другие родились, он совсем уж не полюбит. Что же он тогда, спрашивается, любит на земле?"
Обратил я внимание ещё на одно место, подчеркнутое внизу той же страницы:
"Великие люди из нашего города пока ещё не выходили, но, может быть, они уже родились и живут в нём".
"Кажется, недаром приехал я сюда", - подумалось мне. И я не ошибся. Действительно, я провёл в Затонске не один день, а целых двадцать. Я выяснил не только, чем кончилась история Трёх Мастеров, но узнал ещё очень много интересного. Обо всём этом я написал в повести, которая и начнётся, в сущности, лишь со следующей главы, называющейся:
Глава 5. Утро делового человека
- Капка!
Капка не шевелился.
- Капка, время уже…
Он не отзывался. Ему было не до того. Он ничего не слышал. Лёшка Дульков был перед ним, долговязый Лёшка, по прозвищу Ходуля, и его следовало проучить раз и навсегда, чтобы знал, чтобы помнил. Да, раз и навсегда!
- Но, но, легче! Не имеешь права физически! - сказал Лёшка, отодвигаясь.
- А дело делать на шаляй-валяй у тебя есть право? Манкировать у тебя откуда право взялось? Я тебя отучу манкировать!
Манкировать - это было новое модное словечко у мальчиков Рыбачьего Затона.
- Я не манкирую, - сказал Лёшка. - Сами брак даёте, а Дульков отвечает. Тоже не разговор.
- Нет, ты скажи, совесть у тебя имеется? По твоей милости мы с самолёта на паровоз перешли. А сейчас нас на велосипед пересаживают, на общий смех. Так и до улитки недалеко!
- Можешь словами высказываться, а насчёт рук это оставь, говорю. Ну, слышь, Бутырев?..
Капка ударил левой. Он был левша, и это было его преимуществом в драке. Противник не ожидал удара с этой стороны. Ходуля покачнулся и сказал:
- Не имеешь полного права! Попробуй только ещё раз!
Капка попробовал ещё раз. Хорошо ударил, сильно ударил. Все видели: он маленький, а не боится длинного.
- Капка, время! - кричала ему в ухо сестра Рима и тормошила его.
Он не слышал, он ничего не слышал. Он расправлялся с Лёшкой, этим лодырем Лёшкой, этим всем надоевшим, всё дело портившим Лёшкой.
- Что, получил? Нá ещё! Мало? На! Будешь? Прими за это! Сыт?
Он услышал, что сестра подсказывает что-то насчёт времени.
Да, такое время, а этот Лёшка срамит всех ребят. И вот вчера они ещё были на щите в первой графе, на самолёте, а сегодня уже по вине Лёшки еле держатся на паровозе, а того и гляди, их перенесут в пятую графу, под велосипед.
- Капитон, довольно тебе, хватит спать! Время уже.
- А ну тебя, Римка, вот пристала!.. Уйди. Мм… Вот как встану, да…
Всё стало уплывать куда-то вбок, порвалось, как в кино, когда происходит обрыв ленты.
Капка открыл один глаз. Над ним склонилась старшая сестра Рима.
- Уйди, Римка, уйди ты!.. Всегда ты доглядеть толком не даёшь! Видишь, человеку снится чего-то, можешь обождать!
Капка со злостью посмотрел на сестру одним глазом и попробовал открыть второй. Но глаз не открывался. Вот ещё неприятность! Это всё вчерашняя история. Конечно, это он подстроил, Лёшка. Парни со Свищевки сами бы не полезли. Да, дело было совсем не так, как сейчас приснилось. Ещё бы: он был один, а их трое.
Капка отвернулся от сестры и украдкой пощупал глаз. Эге, вот так гуля! Здорово запух. Наверно, заметно будет. Глаз медленно приоткрывался, словно и на свет смотреть не хотел. И верно, мало хорошего на свете, товарищи, особенно если вас так стукнуть.
- Мойся, Капка, да садись поешь, я сейчас лепёшек дам. С вечера тесто ставила.
- Некогда мне твоих лепёшек дожидаться, и так чуть не проспал. Говорил, вовремя буди! - Капка старался не поворачиваться к сестре правой скулой.
Рима ушла в сени. Он вскочил с отцовской кровати, вытащил из-под матраца аккуратно сложенные, чтобы прогладились за ночь, брюки, пошёл умылся. Глаз не то чтобы болел, но ныл легонько.
Проснулась маленькая Нюшка, села на кровати:
- Я уже поспала… Рима, а лепёшки будешь печь? Мне сколько дашь?
- Иди умойся сперва! - крикнула из сеней сестра.
- А почему Капка не умывался?
- А я умылся.
- Ну да, а у самого под глазом чёрное совсем.
- Нюшка, битой будешь, предупреждаю! - пригрозил вполголоса Капка.
- Не мылся, не мылся!
- Да раз не отмывается, - проворчал Капка. - Это кислотой попало.
Вошла с чайником Рима.
- Капка, глаз-то, вот так да! Это как же?
- Сказал, кажется, ясно: кислота. Ну, мне идти время.
- Глаз-то смотрит? - озабоченно спросила Рима, заглядывая в лицо брату.
Капка прищурил здоровый глаз и посмотрел ушибленным.
- Глядит. Полная видимость.
- Ты хоть в зеркало взгляни, какая у тебя видимость!