Оксана опустила голову. В глазах ее Варя увидела слезы: они вот-вот готовы были скатиться на пухлые, все еще свежие щеки.
- Не всем же везет в жизни… не все же выходят по любви, А без своего угла, без теплого слова… тоже надоело. Так надоело! А работу я и не собираюсь бросать. Нет, с работой я ни за что не расстанусь! Пусть он хоть лопнет от злости, этот мой Семеныч.
Тут в комнату неслышно вошла Анфиса. Оксана тотчас вскочила и подозрительно, с ног до головы оглядела молчаливую девушку.
- Где ты, краля, все пропадаешь? - щуря зеленеющие глаза, насмешливо, в растяжечку, запела Оксана. - Каждый субботний вечер. А по выходным спозаранку… Вроде птахи перелетной порхаешь!
Анфиса молча сняла с плеч черную плисовую кацавейку. Так же молча сложила кашемировый вишневый платок. И лишь потом повернулась зарумянившимся строгим лицом к Оксане.
- А ты мне кто - свекровь? Я за тобой не доглядываю, твоих хахалей не считаю, и ты меня не трожь!
Колючие Оксанины глазки стали еще ядовитее, еще зеленее.
- Во-он ты ка-ак! - закричала она. - Да от тебя, тихоня, ладаном попахивает… Уж не в святые ли девы ты записалась? Поклоны господу богу бухаешь? Признавайся: чего ты, красотка, вымаливаешь - райского блаженства или земной греховности?
И Оксана, взявшись за свои пухлые бока, расхохоталась.
- Перестань, Оксана! Что это вы? - сказала Варя и бросила косой взгляд на побелевшую Анфису, чем-то напомнившую ей сейчас вчерашних жалких богомолок. - Ну чего вы не поделили?
Она боялась скандала. А скандала бы не миновать: разъяренная, вышедшая из себя Анфиса уже схватила тяжелый медный чайник, намереваясь запустить им в свою мучительницу. Но тут в дверь кто-то грохнул свинцовым кулачищем, грохнул раз, другой, третий. Все так и замерли.
Шаркая подошвами выпачканных в глине ботинок, в комнату ввалился пьяненький Михаил. Пиджак нараспашку, галстук набок, а из оттопыренного кармана выглядывало горлышко поллитровки.
Преглупо улыбаясь, Михаил галантно расшаркался:
- Пришел вас, цыпоньки, проведать.
Анфиса сунула на стол чайник, стороной обошла гостя и бесшумно выскользнула в коридор.
- Оксаночка, душка! - Михаил облапил ухмылявшуюся Оксану за плечи, жарким полушепотом продекламировал:
Пахнут спелостью губы маркие.
Мы с тобой еще не на "ты".
Но глаза твои - кошки мартовские -
Ищут свадебной темноты.
Оксана отшатнулась от Михаила. Завизжала:
- Я - кошка? Ах ты, мокрогубый!
Михаил еще что-то собирался пролепетать, но решительная Оксана наградила его оплеухой.
- Вон отсюда, пьяное рыло! Я покажу тебе, как оскорблять честных девушек!
Застегивая на груди линялый халатик, Варя подбежала к очумевшему Михаилу и, не говоря ни слова, взяла парня за руку, потащила его к двери.
- Бессовестный! - уже в коридоре зашептала она, чуть не плача. - Бесчувственный! Клялся матери за ум взяться, а сам? Ни свет ни заря, а уже нализался!
- Ты, Ва-аряус, ты… ошибаешься, - бормотал огрузневший Михаил, покорно шлепая по коридору за Варей. - Ошибаешься! Я не с утра, а еще с вечера… как ты там сказала? С вечера начекалдыкался!
- И стишки тоже… неужто не противно такие читать? - все корила Михаила Варя. - Уж не твой ли московский дружок Альберт сочинил?
Михаил покрутил всклокоченной головой.
- Ему такое сроду не сочинить! Поэмку про целину в журнале тиснул… правильную, как газетная передовая. А на целину и носа не показывал. Ску-учища! Зато приятель Альберта, критик Палкин-Сосенкин, до звезд пре-пре… превознес эту галиматью!
Варя дотащила горе-гуляку до его комнаты. В большой, провонявшей табачищем комнате стояло шесть коек, но ребята все куда-то разбрелись.
Облегченно вздохнув, Варя уложила пьяного на кровать. А бутылку с недопитой водкой выбросила в форточку. Обшарив карманы Мишкиного пиджака, забрала с собой его бумажник.
- Теперь я буду выдавать тебе деньги, - сердито говорила Варя, успевая как-то ловко и проворно все делать: и вешать на спинку стула помятый пиджак, и снимать ботинки с окаменевших негнущихся ног уже захрапевшего Михаила, и укрывать его одеялом. - Я тебя, голубчик, приучу к порядку! А матери напишу: пусть ни копейки не присылает!
Потом она пошла к себе в комнату, с тоской думая о том, куда бы ей сбежать на целый день. Не хотелось больше видеть ни пьяного Мишку, ни крикливую Оксану, ни тихую, себе на уме, Анфису.
"Смотаюсь, право слово, в Бруски смотаюсь, - говорила она в утешение себе. - Смотаюсь! Леша меня бросил, теперь я одна… что хочу, то и делаю! Не зря, видно, назвали меня Варварой… Варюха-горюха… так у Шолохова в "Поднятой целине" девушку звали. И я точь-в-точь такая же Варюха-горюха!"
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Под вечер Варя все же не усидела дома. И хотя ей совсем некуда было идти, решительно некуда, она стала одеваться. И делала она все как-то неловко: то задом-наперед натянет через голову вязаную кофточку, то не на тот крючок застегнет юбку.
"Пойду куда глаза глядят, - думала Варя. - Ну почему, почему у меня так тошно на душе? Уж не завидую ли я чужому, Оксаниному счастью?.. Нет, не хотела бы я себе такого "счастья".
А неунывающая Оксана, пунцовеющая что маков цвет, тем временем хлопотала вокруг стола, готовясь к встрече своего Германа Семеныча.
- Пусть, глупышка, видит, какая я хозяйка, - разговаривала сама с собой Оксана, не замечая Вари. - Кажись, ничего не забыла: и водочка на месте, и треска в масле, и к тому же фаршированные кабачки… Ба, а про сыр-то, чумная, и забыла!
По коридору волнами разгуливал удушливый чад. На кухне в этот час многие жильцы готовили обед. Пахло и горелым луком, и борщом, и жареной камбалой…
Варя чуть ли не бежала по коридору, держа у носа скомканный платок.
На крыльце она глубоко, всеми легкими, вдохнула ядреной свежести воздух, глянула вправо на скамеечку, на которой редко когда кто-либо не сидел, и, словно пораженная громом, попятилась испуганно к двери.
Как будто бы ничего особенного не было в том, что на скамейке сидел человек. Но стоило Варе увидеть даже мельком этого мужчину, увидеть лишь его широкую могучую спину, плотно обтянутую кожанкой, готовой вот-вот лопнуть, да жилистую обветренную шею - короткую, толстую, как она сразу узнала его.
Она хотела незамеченной шмыгнуть в дверь, но не успела.
- Здравствуйте, Варя! - сказал он, вставая. На крупном, тоже обветренном лице улыбались одни глаза.
"Откуда он узнал мое имя? Откуда?" Ноги не двигались, будто их гвоздями приколотили к половицам крыльца, и Варя стояла, не зная, что же ей теперь делать.
- А меня Евгением… Женькой зовут, - говорил в это время парень, подходя к чисто выскобленному крылечку, показавшемуся теперь Варе таким низеньким, приземистым. - Вы как в воду тогда глядели: прихворнул ведь я… после той собачьей истории.
И он негромко засмеялся, все еще не спуская с Вари своих веселых глаз.
Позднее Варя не раз с удивлением вспоминала, как все необыкновенно просто было потом. Не успев сказать ни "да", ни "нет", она, подхваченная под руку Евгением, уже свободно шагала с ним рядом по твердой подсохшей дороге.
До самой Порубежки им обоим было весело. Осторожно и в то же время крепко прижимая к себе Варину руку, Евгений все время что-то рассказывал. И рассказывать он умел обо всем затейливо, с шуточками.
- Водохлеб я волжский, и родители водохлебы. У меня батя - хотите верьте, хотите нет - ведерный самовар чаю после бани выпивает! - Евгений растянул в добродушной усмешке свои большие губы. - Как есть - ведерный!
Краешком косящего глаза Варя глянула на эти влажно рдеющие, слегка вывернутые губы.
- Так уж и один?
- Это что! Отдохнет батя после чая и вдругорядь отправится в баньку хлестаться веником. А вернется… и еще самовар одолеет!
Варя ахнула.
- Он у меня лесник. Все горы и долы вдоль и поперек исходил. - Евгений повел свободной рукой на громоздящиеся по сторонам пятнистые горы. Внизу они уже дымились светлой, начавшей только-только распускаться листвой, выше чернели зарослями сосняка, а еще выше (и до самого неба) - матово розовели. В глубоких же отрогах притаились синеватые, со стальным отливом, вечерние тени. - А зверье разное батя прямо нюхом чует, - продолжал Евгений. - Глянет под ноги и скажет: "Лося следы. На рассвете на водопой на Волгу ходил". Пройдет сколько-то там шагов, и еще: "А эти царапины на сосне куница оставила". Целую книгу можно составить, если б записывать батины сказы. Все обижался, когда я в шоферы махнул. А я еще до армии к машинам пристрастился.
- Давно вернулись? - спросила Варя.
- Прошлым летом. На Курилах служил. Эх, и веселая житуха была! - чуть закинув назад голову, Евгений засмеялся, обнажая зубы - крупные, плотные, один к одному. - Раз вышел такой случай… вот смеху-то было! Рассказать?
- Пожалуйста, - попросила Варя. Ей было легко идти в ногу с этим долговязым парнем, с трогательным усердием старавшимся все время приноравливаться к ее шагу.
- В последний год службы это приключилось, - начал Евгений новый свой рассказ. - Перевозили мы раз с приятелем одного офицера на другое место. Сгрузили всякий житейский скарб - честь по чести, все в исправности доставили, а офицер спиртишком нас угостил. Изрядно выпили: по стакану, а ехать далеко. Вдруг смотрю, а впереди пост. Вовремя сообразил: плохо дело. Остановил машину, вылез из кабины - и к баку. Всосал через трубку бензина глоток порядочный… противно, а все-таки проглотил. И снова за баранку, как ни в чем не бывало. А милиционер, зараза его возьми, и не остановил. Даже обидно стало… Ну, прикатили мы в гараж, поставил я машину и в конторку. А у нас одна баба… извините, женщина служила. Счетоводом. Курила, спасу нет! "Покурить, думаю, не мешает, а то с этого треклятого бензина мутит и мутит что-то". Достаю сигареты, и ее, эту женщину, угощаю. А она уж и спичкой чиркнула, огонек в ладошках подносит. Свойская такая была. Прикурил честь по чести и дунул на спичку… Дунул, а бензиновые-то пары из меня… да как вспыхнут! А пламя на эту бабу… извините, на женщину. Даже кудерки ей ненароком опалило. Вот уж посмеялись! После меня так и звали все: огнедышащим змием. А она… до того перепугалась… Никак не могла понять: откуда у меня во рту огонь взялся? С тех пор из своих рук мне прикуривать не давала. - Евгений наклонился к Варе. - Вы только не поимейте в голове… будто я всегда так… за воротник заливаю. Разве что к случаю когда.
За разговорами они и не заметили, как пришли в Порубежку. В селе было по-весеннему оживленно, по-весеннему тепло.
В центре широкой площади взгромоздилась на столб труба-репродуктор. Из этой сверкающей глотки далеко во все стороны лилась разудалая, как весеннее половодье, русская песня. Пел Скобцов, любимый Варин артист.
- Давайте послушаем, - попросила Варя, впервые прямо, не таясь, глянув Евгению в глаза.
Они отошли к некрашеному дощатому палисаднику. Над их головами нависла ветка осокоря с молодыми усиками-листочками.
А на самой вершине высоченного дерева шла своя кипучая грачиная жизнь. Грачей в Порубежке по весне всегда бывало много. Сядет грач на толстый перекрученный сук, повертит вправо-влево головой, нагнется и, точно острыми ножницами, отрежет длинным клювом тонкую веточку. А потом взовьется вверх, неторопливо махая большими крыльями. На фоне сочно синеющего апрельского неба грачиные крылья казались непомерно большими и жгуче черными.
Вечером они пошли в кино. Они даже не знали, какая нынче картина: просто не успели посмотреть на рукописную афишку.
Билеты достались плохие - последний ряд, но они не тужили. Зазвенел звонок, и подхваченные толпой, цепляясь друг за друга, чтобы не потеряться - Евгений впереди, Варя за ним, - устремились в зрительный зал клуба. Перед этим уже было два сеанса, и в непроветренном зале стояла банная духота. Пахло калеными семечками и мятными карамельками.
Картина оказалась совсем неинтересной, хотя в ней рассказывалось про любовь. Колхозную свинарку полюбил городской парень-механик, приехавший в деревню на уборку урожая. То и дело показывали свинарник, откормленных хряков или полевой стан, комбайны… В другой бы раз Варя не усидела тут ни за какие деньги и сбежала бы домой, но сейчас - поразительное дело - ей все как будто нравилось в этом производственно-любовном фильме.
Варя с Евгением сидели на длинной, во всю ширину зала лавочке, сидели плотно-плотно друг к другу (с обеих сторон, ровно тисками, их сжимали другие зрители). Еще с самого начала сеанса Евгений осторожно взял ее маленькую руку и спрятал в своих горячих шероховатых ладонях, будто сунул в горнушку.
Так они и просидели, не имея возможности даже пошевелиться, все эти полтора часа, показавшиеся им одним мигом.
Как-то раз, чуть ли не в конце сеанса, когда молодые герои фильма наконец-то свиделись друг с другом поздним вечером, после производственного совещания, и свинарка, размахивая руками, стала доказывать любимому необходимость механизации доставки в свинарник кормов, Евгений, воспользовавшись темнотой в зале, потянулся к Варе сухими трепетными губами. Она вовремя отвернулась, умоляюще прошептав: "Не надо". Но Евгений все-таки поцеловал, поцеловал в шею, около уха, а потом прижался щекой к ее пылающей щеке…
На улице Варе захотелось пить, и Евгений стремглав побежал в клубный буфет. Вернулся он с бутылкой теплой клюквенной воды и двумя пирожными, жесткими, как булыжник.
Встали в стороночке, за кинобудкой, обитой листовым железом. Пили по очереди из одного бумажного стакана. Скоро в бутылке ничего не осталось. Грызли пирожные, посмеивались над стойкой свинаркой из фильма, с огоньком говорившей о своих хряках даже в тот момент, когда ее целовал потерявший голову от любви механик, уже твердо решивший не возвращаться в город. В Солнечное тронулись не сразу, а чуть позднее, еще с часок погуляв по затихшим улицам Порубежки.
И снова Варе было легко и весело с Евгением.
Небо заволакивала грозовая туча. Она наползала откуда-то из-за села, неслышно, без ветра, устрашающе черная, зловещая. И лишь там, за Волгой, еще теплилась беззащитная блекло-зеленеющая зоревая полоска с одинокой, но так смело и дерзко сверкающей звездой.
Замелькали редкие, расплывчатые огоньки Солнечного, когда у Вари вдруг подвернулась нога. Это произошло в самом диковатом месте: слева и справа к дороге подступал насторожившийся ракитник, за ним дыбились горы.
- Больно? - участливо спросил Евгений, приседая перед Варей на корточки и с детской боязливостью ощупывая подвернувшуюся ногу.
- Нет… сейчас ничего, - не совсем уверенно сказала Варя.
И тогда он решительно поднялся н, как былинку, подхватил Варю на руки.
- Что ты делаешь… пустите, Женя, пустите, а то я рассержусь! - залепетала Варя.
Но Евгений не послушался. Бережно прижимая Варю к своей груди, словно малого ребенка, он зашагал дальше по-прежнему легко и споро.
Лишь неподалеку от общежития Евгений, уступая Вариным мольбам, опустил ее на землю. Она сразу же метнулась к дому, на ходу прокричав: "Спокойной ночи!"
В комнате было темно.
"Вот и хорошо… наверно, спят", - подумала Варя про Оксану и Анфису. Ощупью, на цыпочках, добралась до своей кровати. Она все еще чему-то радовалась, сама не зная чему.
Тихонько раздевшись, легла на приятно студеную постель и тотчас уснула - впервые со дня отъезда Лешки без мыслей о нем.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ
Дня через три в теплый по-майски полдень нежданно-негаданно ослепительно блеснула языкастая молния. И тут же раскатисто ахнул гром, первый гром ранней грозы-торопыги.
Девчата красили в это время крышу почти совсем готового к сдаче дома. Они так перепугались, что сразу же, одна обгоняя другую, кубарем скатились в чердачное окно.
В этой суматохе Варя чуть не потеряла с головы развязавшуюся косынку. Тугая черная, с просинью, коса, уложенная на затылке кольцами, внезапно упруго развернулась и хлестнула Варю по спине.
И опять вполнеба полыхнула молния, осияв сумрачный чердак беспокойным заревым пламенем, и опять бабахнул гром, теперь еще оглушительнее, еще раскатистее.
"Пречистая богородица", - прошептала, как послышалось Варе, побледневшая Анфиса, прячась в глубь чердака.
На удивление молчаливая все эти дни Оксана устало присела на ящик с песком, поджав к подбородку колени, присела и замерла.
А Варя высунулась в окно и подставила разгоряченное, еще более посмуглевшее в последнее время продолговатое лицо под косо хлеставшие струи. Стояла и улыбалась.
Умылись светлым освежающим дождем возле дома клены - все рослые, статные, будто родные братья. Сочно заблестела и поляна, убравшаяся молодой травкой, с лиловатыми островками лютиковой ветреницы. А вот горы, наоборот, чуть-чуть затуманились, чуть-чуть принахмурились. Зато Волга взблескивала из-за выстроившихся по берегу осокорей серебристой чешуйчатой рябью.
По новой улице строящегося городка, еще пока на заасфальтированной, а всего лишь выстланной битым известняком, бегали, приплясывая, веселые мальчишки.
Глядя на оранжевые, зеленоватые, белые дома, возведенные еще в прошлом году, окропленные спорым дождем, Варя подумала: "Ведь все это мы делали. И невмоготу порой было с непривычки, и плакала ночью не раз, тайком от людей зарывшись лицом в подушку, а вот… И дома эти, построенные на месте, где худая трава росла, и ребятишки эти… Хорошо! Останусь ли здесь жить и дальше, уеду ли, только никогда не забуду: есть на земле такой уголок, такой… который и я старалась лучше, красивее сделать для людей!"
И только протянула Варя горсточкой сложенную ладошку под серебряную ниточку-струну, сбегавшую с крыши, как на нее тотчас села, неизвестно откуда взявшись, бабочка-крапивница.
"Ах ты, гулена!" - тихо, про себя засмеялась Варя, поднося руку близко-близко к глазам. Бабочка по-прежнему доверчиво сидела на влажной, забрызганной и краской и дождинками, ладони. Сидела, поводя тонкими усиками. Ее сложенные крылышки были похожи на черный пиратский парус.
Дождь вскоре перестал, и девушки снова взялись за свои кисти. В этот день работали допоздна.
В общежитие Варя возвращалась уставшей, но все в том же приподнятом настроении. Шла и думала о новом доме, который они днями сдадут, думала о Мишке, уже ставшем в бригаде своим человеком…
Обедали они с Михаилом на кухне, пристроившись у окна за шатким столиком. Кроме них, здесь никого не было. После своей воскресной выпивки Мишка стеснялся Оксаны и в комнату к Варе не заходил.
Михаил долго молчал, усердно работая ложкой. Кажется, впервые в жизни ему довелось поесть такой вкусной картофельной похлебки.