- Знаешь, Варяус, я под твоей опекой… не подумай, что льщу… прямо-таки воскресать начинаю. Честное благородное! - сказал Михаил, придвигая к себе стакан с чаем.
- А ну тебя! - отмахнулась Варя. - Лучше скажи, как там в Брусках? Как родители поживают? Вчера тебе, говорят, письмо было?
- И не одно, а даже два. В родных пенатах все в порядке… жизнь идет размеренно и чинно. Неутомимый родитель все проектирует. Теперь античные колонны уже не в моде. С колоннами все покончено. Теперь по его проектам строят жилые дома, похожие друг на друга, как близнецы. Эдакие высокие и длинные коробки-казармы. А родительница… она бдительно руководит домработницей, создает уют и еще… тоскует о своем неразумном чаде, вконец загубившем младую свою жизнь.
- Перестань, зачем же ты так… про родителей? - покачала головой Варя.
- А разве я что-то непотребное про них сказал? - с детской наивностью удивился Михаил. - Они люди по-своему неплохие, конечно… Родительница даже намерена отважиться приехать в июне в эти страшные дебри… то есть сюда, в Жигули. Да я ее думаю отговорить. Зачем старушке расстраиваться? Правда? Лучше уж я сам в отпуск съезжу в Москву. - Он опять взялся за стакан. Помолчал. - Это я тебе тайну одного письма раскрыл. А второе… второе получил от Ольги. Обещает выслать номера журнала "Иностранная литература". С нашумевшей "Триумфальной аркой". Конечно, она до безумия восхищена романом. Пишет: веду примерно такой же образ жизни, как герои Ремарка. Для полной иллюзии не хватает лишь одного: знаменитого кальвадоса.
- Ох, Мишка, я все забываю отдать тебе книгу… "Жизнь взаймы", - сказала Варя. - Я сейчас сбегаю и принесу.
- Посиди, куда торопиться? - Михаил окинул взглядом закопченную кухню и улыбнулся, как-то жалко улыбнулся. - Здесь, знаешь ли, даже уютно. А самое главное - приятно посидеть вдвоем. Довольно-таки редкое удовольствие в нашем общежитии… О чем это я тебе говорил? Да, об Ольге… Видишь ли, по своей ужасной рассеянности она около месяца, как водится, протаскала в сумочке письмо. Между прочим, измазала его все губной помадой. А потом спохватилась и перед отправкой приписку сделала… что-то насчет возникших неприятностей… будто ее и еще кого-то из "золотой молодежи" в провинцию хотят выдворить.
Михаил достал из кармана папиросу, но закурить не успел: на кухню вошла с кастрюлей в руках Оксана.
- Спасибо, Варяус, за обед, я пойду. Пойду почитаю, - скороговоркой пробормотал Михаил и встал.
Оксана молча разожгла керосинку. Помешала что-то деревянной ложкой в кастрюле.
Варя допила чай. Вопросительно поглядела на Оксану, приподняв длинные тугие брови. И, не удержавшись, сочувственно, не без робости, спросила:
- Оксана… слушай-ка, Оксана, у тебя уж не беда ли стряслась какая?
Имея дело с Оксаной, нельзя было заранее предвидеть, чем все это может кончиться.
Оксана не ответила. Казалось, она даже не слышала вопроса. Варя принялась убирать посуду. И вдруг за ее спиной кто-то приглушенно всхлипнул. Потом еще… и еще. Когда Варя оглянулась, Оксана, сжимая руками голову, рыдала.
- Девонька, да ты что? - перепугалась Варя, бросаясь к низкорослой Оксане, так похожей на провинившуюся школьницу. - Ну перестань, перестань…
Размазывая по лицу слезы, Оксана глянула на Варю распухшими, ничего не видящими глазами.
- "Мерси, говорит, за твои ласки"… Это Герман Семеныч мне. "Мерси, говорит, Ксюша, только жениться я раздумал". - И Оксана снова зарыдала.
Варя не сразу заметила, что они на кухне не одни. В дверях стояла высокая старая женщина - мать одной из работающих на стройке девушек, приехавшая проведать свою дочь откуда-то издалека - не то из Брянска, не то из Белгорода.
Когда-то очень красивая, она, эта женщина, еще и сейчас была на удивление хороша собой.
- Вы уж извините… горе у подруги, - как-то виновато сказала Варя женщине, продолжавшей все еще в нерешительности стоять у порога. - Проходите, проходите, пожалуйста.
Та слегка кивнула гордо вскинутой головой и направилась к противоположной стене, где в ряд выстроились три стола.
- Ненавижу… я их всех теперь ненавижу! Ненавижу этих извергов мужиков! - зашептала Оксана, сжимая кулаки. - Всех! Всех до единого! И никому теперь из них веры от меня не будет.
- Зачем ты так? - сказала Варя. - Придет время, и полюбишь… по-настоящему полюбишь… и тебя полюбят.
А через несколько минут Марьяна Константиновна - так звали старую женщину - уже знала со всеми подробностями горе Оксаны. Присев рядом с заплаканной девушкой на узкую скамейку, Марьяна Константиновна угощала ее киселем.
- Верить надо людям, без веры и жизнь не в жизнь, милая, - неторопливо говорила она, словно сказку сказывала внучке. - Я вот верю… меня и любили и бросали… Уже не молодой без памяти влюбилась в человека… уж за сорок перевалило. Пятеро детишек осталось у него на руках после смерти жены. И так полюбили друг друга: кажется, умри один, и другому хоть заживо в могилу ложись… Всякое потом было - и плохое, и хорошее, а воспитали ребят. И были они мне роднее родных. Потому что они его были, ненаглядного моего. Тоня-то вот, которую я навестить наведалась, последняя. Ей тогда, сиротинке, год всего исполнился, когда мы сошлись. И все они - и четыре парня, и она, тихая радость, любят меня как родную.
Марьяна Константиновна положила в тарелку Оксане еще большой кусок студенистого киселя и улыбнулась Варе, стоявшей у оконного косяка.
- А что толку-то, прости господи, пустышкой бесприютной быть? - опять неторопливо начала она своим приятным, чуть глуховатым голосом. - Живет в одной квартире с нами женщина… Ей уже сейчас лет тридцать восемь. Пригожая такая была когда-то: беловолосая, ясноглазая… а хохотунья страсть какая! Много молодцов вокруг Сонечки увивалось. Да тетка все мешала. То одного отошьет, то другого. Кто, видите ли, мало зарабатывает, кто будто чересчур легкомысленный… Или квартиры с удобствами нет. Полюбился раз Сонечке приятный такой скромный юноша. Вот-вот быть свадьбе. И опять тетка все испортила. "Сонечке нужен человек с образованием. А этот, подумаешь, электромонтер! Себя, поди, не прокормит". И на этот раз послушалась Сонечка сварливую тетку - родителей у нее не было: отец на фронте погиб, а мать от чахотки истаяла… А другого - молодого и, по всему видать, степенного человека, инженера, сама Соня забраковала: и лицом не вышел, и разведенный ко всему прочему. А вдруг и ее бросит? А годы-то идут, идут все. И уж давно перестали парни увиваться возле нашей Сонечки. Вдовцы нестарые стали свататься, и тем, сердечным, на дверь указывали… Скончалась в одночасье два года назад тетка, одна осталась Соня. И так что-то подурнела: и волосы поредели - а коса-то была когда-то вроде вашей вот (Марьяна Константиновна кивнула заалевшей Варе). Да, вроде вашей. И морщины появились, и глазыньки поостыли. Свободной стала Сонечка, теперь уж никто не помешал бы ее любви, да прошла, видно, пора. Минула. И живет теперь одна-одинешенька. Никому не принесла счастья, ни одному человеку. Пустоцвет пустоцветом! А все по своей глупости: то тетку слушалась, то людям не верила… Ох, заболталась я с вами, девчонки, на боковую пора. Моя-то намучается за день, поест и, что твой куренок, сразу в постель.
Ушла Марьяна Константиновна. Отвела Варя в комнату Оксану, уложила ее спать. А сама вернулась на кухню: у нее грелась в кастрюле вода.
В это время кто-то осторожно постучал в раму: тук-тук! Тук-тук! Вскинула Варя голову от эмалированного таза с бельем, а по ту сторону темного окна - Евгений. Махал рукой, звал на улицу.
"Выдь на часок, жду не дождусь!" - молили его глаза. Ох уж эти глаза! Варя только и видела их - большие, тревожно-шалые.
Повязалась Варя кое-как полосатым шарфом и понеслась по коридору к выходу.
Мишал Мишалыч куда-то видимо, отлучился, и Варя, пробежав мимо любимой скамеечки старика, завернула за угол дома. Тут-то ее на лету и поймал в свои объятия Евгений.
- Я тебя весь вечер поджидаю, - зашептал он, ища губами ее губы.
А Варя, переведя дух, прижалась лицом к его пропотевшей гимнастерке. Прижалась и затихла, не говоря ни слова.
- Ба, да ты раздетая,- - Евгений шире распахнул полы стеганого пиджака и укрыл ими Варю. - А я без тебя… так без тебя скучал после того вечера. Сил никаких не стало, взял вот и пришел.
"Боже мой, что я делаю? - думала в этот миг Варя. - Я совсем потеряла голову".
Вдруг она со вздохом оторвалась от Евгения, сказала:
- Не приходи больше! И не мечтай! - И побежала обратно в общежитие.
- Варя!.. Побудь еще минуту! - просил Евгений. - А на праздники… Варя, встретимся?
Но она даже не оглянулась.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ
Подобно горному обвалу обрушилась эта неприятная новость на жильцов молодежного общежития. И надо ж было случиться ей в канун майского праздника. Будто тихоня Анфиса нарочно решила всем насолить ни в какой-нибудь другой день, а непременно сегодня - тридцатого апреля.
Внезапное исчезновение Анфисы первой обнаружила Оксана. Разбудил ее шаловливый солнечный лучик, весело и дерзко заглянувший в глаза. Потянулась сладко Оксана, приподнялась на локте и, как всегда, привычным неторопливым взглядом окинула комнату. Варя еще спала, свернувшись калачиком, а постель Анфисы уже была прибрана.
"Молчунья и нынче раньше других вспорхнула", - с неприязнью подумала Оксана, продолжая смотреть в угол. И вдруг этот угол показался ей каким-то пустым, покинутым.
Хмуря тонкие ниточки бровей, Оксана приподнялась выше. И лишь тут заметила, что и правда угол-то весь пуст, одни гвозди сиротливо торчат над кроватью Анфисы. Да и постель убрана небрежно, как бы впопыхах. Исчезло и тюлевое покрывало - им-то Анфиса всегда так гордилась! Осталось все только казенное: серое грубошерстное одеяло, большая жесткая подушка и скомканное, еще сырое, полотенце, кистями свисавшее с постели до пола.
- Варвара! - испуганно вскрикнула Оксана, всем сердцем предчувствуя какую-то беду. - Да проснись ты, Варвара!
И она вскочила с кровати и босиком затопала к Варе, поправляя плечико розовой трикотажной сорочки.
И уж потом, когда решительная Оксана растормошила заспавшуюся Варю, был обнаружен на столе лист из ученической тетради.
Из Анфисиной записки они все и узнали. Начиналась она словами:
"Не вините меня, девушки, за то, что ухожу, не попрощавшись".
Дальше Анфиса писала о своем намерении служить богу. И в самом конце - скороговоркой:
"Отдайте мой долг уборщице Груне. Деньги - 10 рублей - оставляю".
Кончила Оксана читать дребезжащим голосом записку и ни с того ни с сего разрыдалась.
Побледневшая Варя скрестила на груди обнаженные руки. Смотрела на прыгавший по крашеному полу солнечный зайчик и думала: "Неужели она и вправду была такой… такой религиозной? И почему мы… почему я… как же это все случилось? Где она теперь, Анфиса? Что с ней будет?"
И она уже видела не скакавший беззаботно по неровным половицам солнечный зайчик, а строгое непроницаемое лицо Анфисы, чем-то похожее на суровый иконописный образ с леденящим душу магическим взглядом.
А в полдень - пестрый и ветреный - новый двадцатиквартирный дом уже был готов к заселению. Он стоял среди молодых кленов, опушенных танцующими глянцевитыми листочками, еще совсем-совсем крошечными. И как все вокруг было по-весеннему свежо и ново, так и дом этот был под стать празднично настроенной природе. Своей нежной желтизной он напоминал золотые ключики - цветы весны. А белизна подоконников, рам не уступала белизне пуховых облачков, пересекавших небо из края в край. Над парадной дверью уже висели кумачовые флаги, и ветерок, по-летнему теплый, то полоскал огненные полотнища, то комкал, сминал их.
Под вечер к подъезду стали подкатывать тяжелые машины, доверху нагруженные домашним скарбом. Грузовики фыркали по-стариковски, с одышкой. Скарб жильцов нового дома в Солнечном мало чем отличался от пожитков москвичей или горьковчан. Те же зеркальные гардеробы, те же кровати - и железные с никелированными шишками, и деревянные полированные, те же серванты и горки, те же розаны и фикусы, которые держали меж колен надежные руки рачительных хозяек. А вокруг дышащих гарью грузовиков шныряли гололобые пострелы-мальчишки, неизвестно когда успевшие перезнакомиться друг с другом.
- Матреша! - кричал весело и звонко крепыш-бурильщик, по пояс высунувшись из распахнутого окна второго этажа. - Э-эй, Матреш! А Валькину кроватку, видать, мы забыли?
Снизу ему ответила так же звонко и весело суетливая молодайка, поднимавшая на плечо увесистую пачку книг, перевязанную бельевым шнуром:
- Чай, не забыли! Я ее первым делом в квартиру внесла. Разуй глаза-то!
Из другого окна донесся сварливый старушечий голос:
- Вот это фатера! И что же по ней теперь на воздусях летать?
А возле крайнего грузовика чубатый шофер пожирал бойкими глазами хрупкую пышноволосую девушку, прижимавшую к себе настольную лампу с зеленым стеклянным абажуром.
- Позвольте спросить: у вас шестимесячная?
- Что вы! - заалела смутившаяся девушка. - Я отродясь не завиваюсь.
Шофер глотнул щербатым ртом воздух.
- И правильно делаете!.. Моего друга жинка ушла раз так завиваться и навсегда с лица земли исчезла. Завилась называется!
Девушка засмеялась и, еще крепче прижимая к высокой груди лампу, побежала к подъезду.
Сами же виновники радости этих простых людей, въезжающих накануне Первого мая в новые квартиры, где все блестело - начиная от чистых окон и кончая скользкими крашеными полами, - сами строители прямо тут же на поляне устроили короткое собрание.
Вручали премии, говорили о своих будущих делах.
Когда председательствующий совсем было настроился закрывать собрание, слово вдруг попросил сторож молодежного общежития Мишал Мишалыч.
Старик поднялся с трухлявого пенька молодцевато. Шевеля косматыми бровями, он вошел в круг, сердито оглядел сидевших и лежавших на лугу в разных позах рабочих.
- Оно вроде бы и не к месту перед наступающим праздником в критику вдаваться, а не могу умолчать, - заговорил Мишал Мишалыч, разводя руками. - Не могу, да и только! Без стеснения скажу: судьба меня всю жизнь не баловала, всю жизнь по кочкам бытия бросала. И всякого насмотрелся. А такое вот и не чаял увидеть… чтобы, значить, молоденькая девчурка… которая и краем глаза отродясь не видела прошлую жизнь… чтобы взяла и это самое… плюнула нам всем в глаза и сбежала, сбежала, прости господи, не делом полезным заниматься, а богу, видишь ли, служить!
Хихикнула молодая простоволосая женщина и тотчас спряталась за спину дымившего самокруткой парня в пунцовой лыжной куртке.
Мишал Мишалыч недовольно оглянулся назад.
- Не вижу, чему тут смеяться. А по мне, так плакать надо в два ручья. Комсомольцами, прости господи, называетесь, а церковники обвели вас вокруг пальца!
- Стоит ли, Мишалыч, реветь! - закричала дерзкая Оксана. - Мы уже наревелись утром… А днем прибежала из Порубежки баба и всех ошарашила: эта бесстыжая, оказывается, молодому попику на шею бросилась. Тому, который из семинарии прикатил.
- Не перебивай, егоза-дереза! - оборвал Оксану старик. - Неужто вы все… зелено-молодо… в толк не возьмете: ушла бы от вас Анфиса в попадьи, коли вы друг к дружке человеческий интерес имели? Знали бы, кто чем дышит, кто стремление какое в жизни наметил? Сбил ее кто-то с панталыку насчет религии… А указать человеку верную дорожку из вас никого не нашлось. Нехорошо, скажу прямо, по-партийному, хотя, это самое, я и беспартийный активист.
- Спасибо! - выкрикнул лежавший на животе парень, чуть приподнимая смоляную голову. - Спасибо, жаке… дедушка! - тотчас поправился он. - Спасибо за науку! Речь твоя правильная. Мы, комсомольцы, мал-мал ошибку делал.
"А ведь это Шомурад, наш новый комсорг, - подумала Варя, только что рассеянно смотревшая на вытянутые перед ней ноги в хромовых сапогах с высветленными подковками на каблуках. - А я-то гадала: чьи такие большущие лапы!"
- Критиковал нас жаке по-правильному! - кричал звонко Шомурад, размахивая длинными руками. - И мы не будем плакать: организация наша молодая, люди мы тут все новые… Говорю: не будем! А что будем? Работать будем! Комсомол всегда был впереди. На всех стройках впереди. И мы постараемся! Постараемся и всякие концерты, и громкие читки, и эти… как их… Да, вспомнил: постараемся и экскурсии интересные организовывать. Чтобы всем весело было!
Шомурад еще раз потряс над чернявой, гривастой головой руками, но ничего больше не сказал. Страшно смутился, покраснел. Присел на корточки в ногах у Вари, достал из кармана кисет и стал вертеть самокрутку.
Вечером же в самой большой комнате общежития кружок самодеятельности давал свой первый концерт. На концерт пришли не только молодые строители, но и люди женатые, пожилые. И мест в комнате всем не хватило. Многим пришлось тесниться в дверях.
Шомурад спел несколько протяжных казахских песен. За ним выступила Оксана с частушками. А когда юркий парнишка, моторист с промысла, вышел плясать "барыню", Оксана не усидела. Взбежала на помост и пошла, пошла вприсядку вокруг смазливого молодца!
Отличился и Михаил. Он вел конферанс, и его остроумные шуточки всем пришлись по вкусу. Лишь одна Варя весь вечер просидела грустной, зябко кутаясь в пуховый платок. Она готовилась прочесть "Письмо Татьяны", но отказалась, сославшись на головную боль.
И ей, правда, что-то нездоровилось. Все время хотелось пить. Концерт еще не кончился, когда Варя встала и пошла к себе в комнату.
Потопталась, не зажигая света, у столика, глядя с тоской в черный, словно бездна, провал окна, обращенный в сторону Порубежки. Как-то там устроилась на новом месте Анфиса? Но тотчас мысли ее устремились к Евгению. А что он сейчас поделывает? Думает ли о ней? Варя не спеша разделась, вздохнула и легла в постель.
"Неужели мне Евгений стал ближе Леши? - спросила себя Варя. Уж который раз в последние тревожные для нее дни задавала себе Варя этот вопрос! Задавала, и не находила ответа. - Почему… почему я не такая, как все! Зачем я оттолкнула от себя Алексея? А ведь он меня так любил, так любил!"
По щекам потекли слезы. Но Варя их не замечала. А когда все лицо стало мокрым, она вдруг спохватилась, как бы кто не вошел. И накрыла голову подушкой. И чем дольше Варя плакала, тем легче становилось у нее на сердце. Не потому ли в народе говорят: девичьи слезы что майский дождь?
Так со слезами на глазах Варя и заснула.