- Своя ноша не тянет! - осклабился дед. - Погреб снегом набиваем… самая пора!
И осадил назад облезлый малахай.
- Передохни, Ванятка!
С размаху воткнув в сугроб лопату, Ванятка тоже сдвинул набекрень шапку. По его розовеющему, слегка заветревшему лицу струился светлый жаркий пот.
- Завидую, - вздохнул Евгений Михайлович немного погодя. И оглянулся на оставшихся позади старика с внуком. - С таким бы азартом покидал сейчас в погреб снежок. А потом спрыгнул бы в творило и утаптывать стал.
- Приходилось? - поинтересовалась я.
- А как же! Не по-барски рос… без фруктовых соков и мороженого. Все приходилось делать: и дрова колоть, и воду из колодца таскать. А летом, в деревеньке у бабушки, и траву косил, и с ребятами в ночное закатывался. Здорово было… право слово!
На крыше кособоко-убогой избенки стоял, растопырив ноги, препотешный пестробокий козленок.
- Бэ-э! Бэ-э! - канючил он жалобно на весь переулок.
Комаров прищелкнул языком:
- Занесла же тебя нелегкая!
Схватив полные пригоршни липкого водянистого снега, проворно скомкал его и, размахнувшись, запустил в козленка.
Снежок шлепнулся в ногах у пострела, окатив его синими брызгами. Взвившись на дыбы, козленок прыгнул на приткнутый к избенке сараишко, а с него - во двор. И тут распахнулась калитка, и в нее выглянула горбоносая, вислощекая старуха.
- Шпаси тебя владычича! - прошамкала старая, глядя на Евгения Михайловича поразительно веселыми, девичьими глазами. - Чаша два уговаривала бесенка спуштиться с выси, а он знай себе коварничает.
- Рад, бабуся, что угодил! - улыбнулся Комаров.
Когда мы наконец-то выбрались из переулка, утопающего в снежном месиве и голубых, небесных лужах, на проспект Маркса, Евгений Михайлович спросил:
- Вы хотите знать о результатах моего разговора с Карпенко? Управляющим химлесхоза?
- Да, - кивнула я. - Мне давно хотелось узнать у вас…
- Звонил ему утром. Говорит: "Под давлением свыше отдал предназначенную Салмину квартиру. Стекольников из райкома распорядился. Не очень-то хорошо, конечно, получилось. - Это все Карпенко оправдывался. - Но у меня другого выхода не было. Придется Салмину еще подождать"… Вот так-то, Зоя Витальевна.
- Значит, - начала было я и замолчала. Сама не знаю - почему.
Уже показалась вдали новая гостиница с пристроенным к ней рестораном "Журавушка". Тут Евгений Михайлович заговорил снова, морща лоб и глядя куда-то в сторону, точно он чего-то совестился:
- Сами понимаете, какая сложилась ситуация.
Помолчал.
- Повесил трубку и спрашиваю себя: "Что делать?" Пораскинул туда-сюда мозгами и решил - отправлю-ка письмо рабочих в областную газету. Там, в промышленном отделе, меня знают. Само собой, приписочку сделал. Замечу в скобках: Карпенко я ни слова, ни полслова не сказал о лежавшей у меня на столе жалобе… Не одобряете мои действия или как?
- Почему не одобряю? - сказала я. - Очень даже одобряю. Так хочется помочь этому Салмину с семьей! Кстати, меня уже пытали: не поступил ли в редакцию сигнал… или что-то в этом роде…
- Да что вы? - воскликнул с живостью Комаров. - Разумеется, интересовалась Стекольникова?
- Она.
- Понятно. Карпенко после моего звонка, не мешкая ни минуты, звякнул Владиславу Юрьевичу в райком. А тот - жене… цепная реакция!
- Похоже.
- Что же вы ответили Стекольниковой?
- Сказала: ко мне никаких жалоб на неправильное распределение квартир не поступало.
- Умница!
- Но так ведь и есть, Евгений Михайлович! Я ни на вот столечко не соврала Нюсе!
Ресторан ослепил нас огромными окнами во всю стену. Остановившись у лестницы, Комаров шутливо-церемонно поклонился:
- Прошу, мисс Зоя!
И покраснел, покраснел, как мальчишка.
В "Журавушке" чинная продымленно-золотистая тишина. Занято было не больше трех-четырех столиков.
Мы прошли в дальний угол и сели напротив пустующей эстрады. Я с любопытством огляделась по сторонам.
Сизовато-трепещущие столбы света, властно врываясь в эти чудовищные окна, отражались, дробясь на мириады сверкающих искр, в расставленных на столах приборах, бокалах, в стеклянных колпаках новомодных люстр и настенных бра, придавая продолговатой зале необычную праздничность.
- Вы разве здесь не бывали? - спросил Евгений Михайлович.
- В начале зимы забегала раз, когда проходил слет лесорубов. Надо было интервью взять.
- Напрасно! Столько денег вбухали в эти вот колонны и окна-витрины, а вы, Зоя Витальевна, того… предпочитаете довольствоваться всякого рода сомнительными харчевнями.
Мы оба засмеялись. Подошла молоденькая официантка.
- В вашу сторону, Зоя Витальевна, упорно поглядывает один молодой человек. Из-за столика у противоположной стены. Их там трое, - сказал немного погодя Евгений Михайлович.
Я пожала плечами.
- Меня в Богородске никто не знает. Возможно, это вас разглядывают?
- Нет, не меня.
А минутой позже к нашему столу не спеша подошел роскошный брюнет с холеным лицом.
- Извините, - поклонился он. - Мне показалось, что я встретил землячку с Волги. - И уставился на меня нагловато-выпуклыми глазами. - Вы не Зоя Иванова? Простите, не знаю отчества…
- Борис?.. Липкович? - совсем тихо, чуть ли не с испугом, произнесла я.
- Он самый! - Брюнет заулыбался как-то вымученно и угодливо. - Такой случай! Совершенно редкостный, сказал бы я, случай! Встретил землячку… и где? Невероятно!
- Знакомьтесь, Евгений Михайлович, - оправившись от смущения, обратилась я к Комарову. - Мы с Борисом…
Но Липкович, почему-то пунцовея, перебил меня:
- С товарищем Комаровым в каком-то роде я уже знаком. В райкоме на совещании на днях сидели рядом.
И запнулся.
- Садись, Борис, - сказала я. - Жаль, что мы уже закругляемся.
- Нет, нет… меня ждут. Я на секундочку, - скороговоркой произнес Липкович, присаживаясь тем не менее к столу. - Должен внести некоторую ясность, Зоя… э-э…
- Просто Зоя.
- Спасибо. Я, знаешь ли, осенью женился. Ну и… ну и при регистрации взял себе фамилию жены. Она настояла. "У тебя, милый, - сказала, - неблагозвучная фамилия".
Борис достал платок и вытер со лба испарину.
- А мне, признаюсь, и самому моя фамилия… всю жизнь как кость поперек горла.
Внимательно разглядывая все более и более смущающегося Бориса, Евгений Михайлович кашлянул в кулак.
- Одобряю! - кивнул он головой. - Не все же, черт побери, женам носить мужнины фамилии! Как-никак у нас равноправие! И…
- Да, да, да, - зачастил Борис, пытаясь улыбнуться. И повернувшись ко мне: - Ваш покорный слуга Тамаров!
Я чуть не выронила из рук вилку. А Борис, делая вид, будто ничего не замечает, с наигранной растроганностью продолжал:
- Приглашаю, Зоя, заходить к нам. У меня гостеприимная жена. Ну, в общем и целом, созвонимся. Непременно надо повидаться!
Липкович-Тамаров встал.
- Извините, меня ждут.
Уже отойдя от нашего столика, оглянулся и помахал нежно так ручкой.
Первое, что я сказала, когда Борис скрылся с моих глаз:
- Ну, скажите на милость, откуда у него появились эти пышные кудри?
- А что, разве раньше их не было? - насмешливо сощурился Комаров.
- Вот именно - не было!
- Не удивляйтесь. Ваш находчивый землячок наверняка факир… факир зыбкого атомного века. Ему ничего не стоит сменить фамилию, заменить шевелюру и, может быть, переменить при необходимости свои убеждения! Честное комсомольское! - выражаюсь вашей излюбленной поговоркой… Он что-нибудь кончал, этот Тамаров, кроме десятилетки?
- Да. Строительный институт… Вот уж не думала, что Липкович…
- Тамаров, - поправил меня Евгений Михайлович.
- Да, Тамаров, - машинально кивнула я. - Совершенно… совершенно невероятная… нелепая встреча!
- Еще древний философ изрек: мир тесен…
- Простите. - Я встала и заторопилась к выходу, Мне было не до шуток.
Комаров догнал меня уже на улице. Всю дорогу я молчала. Евгений Михайлович тоже не проронил ни слова. И я была благодарна ему за это.
Вечером слушала Рихтера. Концерт пианиста транслировали из Большого зала Московской консерватории. Сонаты Бетховена, в том числе и "Патетическая", Гайдн, Дебюсси… Отрешилась от всего на свете. Забыла и робкого Пал Палыча, и хитрущую Нюсю, и Липковича-Тамарова к ним в придачу!
Только вчера переступила порог своей светелки. Весь апрель и даже Майские праздники провалялась в больнице с крупозным воспалением легких.
До сих пор гадаю: где и когда так сильно простыла? Во время ли поездки в Порубки (там я участвовала в рабкоровском рейде по проверке бытового обслуживания рабочих лесопункта)? Или по возвращении в Богородск? После партийного собрания? Ведь тогда я чуть ли не до рассвета бродила под секучим дождем по ночному городу.
Должно быть, в Порубках я схватила легкий грипп, а дома во время ночного бдения под дождем добавила себе болезни (как раз на следующий день, под вечер, у меня и подскочила температура до сорока).
Ну, коли я заговорила о партсобрании, доставившем мне столько горьких переживаний, вкратце расскажу о нем, чтобы никогда больше к этому не возвращаться.
Если бы в то безнадежно-серое, с ленцой, февральское утро, такое сейчас, мнится, далекое, дышавшее в лицо мягкой сыростью, знала я, какие неприятности обрушатся на мою головушку из-за иконы Николы-чудотворца, ну, разве приняла бы я от соседской Лизурки ее подарок? Но откуда мне было знать все это заранее!
А вот та самая икона, которую видели в то утро в редакции Комаров и Стекольникова, и фигурировала в грязной анонимке. Неизвестный, не пожелавший из трусости назвать себя, писал:
"Кандидат в члены партии Иванова является верующей в бога, держит в квартире иконы, и такой, с позволения сказать, двуличной особе не место ни в партии, ни в советской печати".
Да, так и настрочил: не место ни в партии, ни в советской печати!
На собрании мне пришлось рассказать все как было тогда: и про свою вынужденную ночевку у соседей, и про Николу, поразившего меня сходством с дедом Игнатием, и про добросердечную Лизурку, чуть ли не насильно принудившую меня взять икону. Рассказала и про то, как, заявившись в редакцию, я показала икону Стекольниковой и Комарову, которые были поражены тонкой работой древнего мастера.
Маргариткин и Комаров в своих выступлениях отмели вздорные обвинения анонима. К тому же Евгений Михайлович спросил Ивкина, секретаря нашей парторганизации, печатника типографии, зачем он вынес на обсуждение недостойный серьезного внимания "документ".
Но сам Ивкин, желчный, чахоточный человек, с длинным, точно кормовое весло, носом, поддерживаемый Стекольниковой, заявил ни больше, ни меньше как следующее: раз Иванова приняла в подарок предмет религиозного культа, значит, она верит в бога!
И тогда, к моему глубокому изумлению, взял слово наш редактор. Негромко, то и дело покашливая, Пал Палыч решительно встал на сторону Комарова и Маргариткина. И внес предложение: рекомендовать Ивановой вернуть дарительнице ее подарок. И на том поставить точку.
Ивкин и Стекольникова, требовавшие вынесения мне строгого выговора, пошли на попятный. Я же пообещала наутро вернуть соседке ее икону.
В больнице, во время выздоровления, у меня было много времени обдумать всю эту, с виду такую никчемную, историйку с гнусной анонимкой. И я теперь почти уверена в том, что донос в парторганизацию нацарапан по наущению Стекольниковой после того, как в областной газете было опубликовано письмо рабочих химлесхоза. А оно, это письмо, столько наделало шуму в Богородске! Гораздо больше, чем жалоба свинарки Некрасовой в "Прожекторе лесоруба", хотя после нашего выступления работа Трошинского совхоза и подверглась резкой критике на бюро райкома.
Хитрец Липкович-Тамаров, занявший обещанную вздымщику Салмину квартиру, поспешно оставил ее "по собственной инициативе", переехав в снятый на время частный дом, о чем он уведомил редакцию областной газеты. Нам он прислал копию.
Ну, а при чем здесь Стекольникова, спросят меня? А она-то, наша корректорша, оказывается, находится в прямом родстве с женой Бориса. Да, да: жена Липковича-Тамарова двоюродная сестра Стекольниковой! И Борис попал в Богородск на тепленькое местечко при содействии четы Стекольниковых. Они и заподозрили, видимо, меня и Комарова чуть ли не в организации коллективного письма рабочих химлесхоза в защиту своего товарища, Салмина. Но на Евгения Михайловича у Стекольниковых пока не поднялась рука, а мне решили насолить. Так думаю я… Но хватит об этом! Достаточно потрепали мне нервы, достаточно пролила я слез.
В больнице меня не оставляли друзья. К радостному моему удивлению, друзей у меня оказалось довольно-таки много.
Не раз навещал и Евгений Михайлович. Он всегда приносил интересные книги, свежие номера журналов. Забегала и застенчивая Алла, наборщица типографии. Эта ласковая, быстроглазая коза-дереза собирается поступать в заочный полиграфический институт, и я зимой частенько занималась с ней по русскому языку и литературе. Бывала и Ольга Степановна, жена Пал Палыча, добродушная толстуха. Она пичкала меня всякими сластями, а однажды, в воскресенье, принесла курник. Этим сдобным, поджаристым пирогом, еще дышавшим печным зноем, я угостила всех своих соседок по палате.
По-матерински опекала Ксения Филипповна. Она никогда не приходила с пустыми руками, хотя я и умоляла ее не беспокоиться: кормили в больнице сносно, к тому же аппетита у меня никакого не было.
В начале апреля приезжал Валентин Георгиевич, старший сын квартирной хозяйки. Гостил он у матери недолго, но и это мимолетное его пребывание под родительским кровом взбодрило старую.
Каждый раз, заявляясь ко мне в палату в узком и коротком больничном халате, делавшем ее до смешного похожей на повариху из кафе напротив редакции, Ксения Филипповна, степенно сложив на коленях землистые руки, громким шепотом рассказывала о своем Валетке: и каким солидным и вальяжным он теперь выглядит, и какое на нем было модное заграничное пальто, а костюм из дорогой шерсти - черной, в искорку. Подробно описывала она и подарки, привезенные старшим.
- Апельсинчиков, касатка, принесла тебе, - шептала Ксения Филипповна, расплываясь в улыбке - самодовольно-горделивой. - Нет, нет, и не моги отказываться: из собственного сада Валетки фрукты - один к одному, а душистости, ароматности - прямо-таки райской! Кушай на здоровьечко! А еще компотику сварила - из куражки. Курага эта тоже первокачественная, без червоточного изъяна. Питайся, Зоя Витальевна, поправляйся! А то эвон какая стала… одна видимая прозрачность! У меня-то теперь после Антоши… Валетка да ты… акромя никого из близких нет.
Перед отъездом в Пермь приходила попрощаться соседская Лизурка. Она вся светилась весенним, солнечным счастьем. И как ей было не ликовать: помирилась с мужем, своим Всеволодом. Привез муж и приветы с завода. Там не забыли исполнительную, прилежную Лизурку. И завтра, забрав Афоню, не отходившего от бати даже на час, они все трое отправляются снова в Пермь.
Пожелала Лизурке большого счастья. Когда она ушла, вздохнула с облегчением. Мне все эти полчаса, проведенные Лизуркой у моей койки, было мучительно стыдно за свой поступок - возвращение ей от души преподнесенного подарка - Николы-чудотворца.
Праздничным сюрпризом оказался для меня первомайский номер нашей скромной газеты, торжественно врученный Евгением Михайловичем вместе с букетиком хрупкой ветреницы. На третьей странице "Прожектора лесоруба" был опубликован рассказ молодого вздымщика Дмитрия, подручного Салмина.
Трогательной непосредственностью подкупал этот первый литературный опыт молодого рабочего. В зарисовке повествовалось об ученике оператора волжского нефтеперегонного завода, полюбившего такую же юную, как и он, девчонку с глазами-омутами. Герою казалось, что худенькая, быстроногая Леночка, самая красивая, самая добрая на свете девушка, отвечает ему такой же горячей преданностью, такой же пылкой любовью. Но вот с Кириллом случилась беда. Когда тушил цистерну с нефтью, вспыхнувшую во время грозы, у него обгорело лицо. И милая, обаятельная Леночка вдруг отвернулась от своего Кирилла. Она даже ни разочку не навестила его в больнице… Я чуть не всплакнула, читая рассказ. Уж не о себе ли, подумала, написал автор?
Но, тсс… кто-то пришел: слышен снизу приглушенный разговор. Не ко мне ли? А вот и зычный, вопрошающий возглас Ксении Филипповны:
- Зоя Витальевна! Ты не спишь, касатка?.. Гость к тебе пожаловал!
Прежде чем ответить, надо скорее сунуть под подушку тетрадь.
Уверена: если б в мою светелку поднялся… ну, скажем, египетский фараон Рамсес II, я бы и то не была поражена до такой степени, как при появлении франтоватого Липковича-Тамарова. Честное комсомольское!
А Борис, ни мало не смущаясь, с улыбочкой, по-приятельски добродушной, бодро так проговорил:
- Высоко забралась… Здравствуй, болящая! Только вчера чисто случайно узнал… а то бы непременно-обязательно в больнице навестил. Извини уж грешного!
И, ужасно фасоня, преподнес с полупоклоном коробку шоколада, обвязанную пурпурной ленточкой.
- Не надо, хотя ты и сногсшибательно любезен… Не избалована богатыми приношениями, - это я, ошеломленная, сказала, не приглашая непрошеного гостя даже присесть. Я и вправду была так ошеломлена, что не поправила даже всклокоченных волос на голове. Ровным счетом мне было наплевать, как я выгляжу и что подумает обо мне лощеный Липкович-Тамаров.
Он же, продувная бестия, не замечая будто моей холодности, небрежно сунув коробку на стол и щурясь слегка от солнца, по-хозяйски смело врывавшегося в окно, изучающе окинул цепким, быстрым взглядом всю комнату, все ее простенки и углы.
Было еще утро - не больше девяти, а оно, майское солнце, уже честно работало: грело застудившуюся землю, ласкало деревья и робкую, беззащитную травку, вылезшую на свет божий из щелявых тротуаров, улыбалось всему живому и даже вот ему - Липковичу-Тамарову. Про себя отметила, к великой досаде, что бывший мой одноклассник имеет довольно-таки смазливую внешность.
- Милая комнатка… просто картиночка, - заключил покровительственно Борис, поворачиваясь ко мне все с той же благодушно-липкой улыбочкой на чувственных губах. И бесцеремонно прочно уселся на круглый, покрытый плюшевой накидкой табурет. Спросил участливо, положив ногу на ногу: - Ну, как теперь себя чувствуешь? Помогла медицина?
- Послезавтра на работу, - это я ответила с неохотой. Надо ж было что-то говорить. Хотя и непрошеный, а все же гость.
Поправляя галстук - весь в серебристых блестках, - точно выставляя его напоказ, и по-прежнему не замечая моего к нему нерасположения, Борис снова пустился словоблудить, стараясь придать голосу искреннюю, чуть ли не интимную задушевность: