- Я, конечно, не забыл, Зоя, твоей ко мне… как бы точнее?.. ну, неприязни, что ли. Я имею в виду наши школьные годы. Надо полагать, у тебя были на то основания. Что поделаешь: мальчишки в переходном возрасте немало всяких шалостей совершают. А с девочками, случается, несправедливо дерзки бывают. И я сейчас о многом сожалею. Не всегда у меня складывались добрые отношения с некоторыми одноклассниками. Скажем, с Максимом Брусянцевым, и с этим… Андреем… забыл его фамилию! Вертится вот на уме, а…
- Зачем врешь? - Это я перебила Бориса. Мне даже смотреть на него было тошно. - Ты же прекрасно помнишь его фамилию! И никогда - слышишь! - никогда не забудешь.
Удивилась своему голосу: я почти кричала.
- Ты его… все еще любишь? - это он спросил сочувственно-снисходительно. - Вспомнил-таки: Снежкова?
- Какое твое дело? - Я уже по-настоящему озлобленно кричала, не в силах себя одернуть. - Какое, спрашиваю, твое дело?
- Не надо, Зоя Витальевна, расстраиваться. - Это он, Борис, опять проговорил. - Извини… я не хотел… честное благородное слово, не хотел…
И замолчал, так и не сказав, чего он не хотел. Уставился на стену над кроватью. Как раз над кроватью и висела икона Николы-чудотворца, подарок доброй Лизурки.
Еще совсем недавно, просыпаясь по утрам, я какое-то время, прежде чем вставать, смотрела на умного, лобастого старца, поразительно похожего на дедушку Игоню.
Вдруг я сказала - самой на удивленье:
- Видишь, в стене еще гвоздик торчит? Над кроватью, куда ты воззрился? Видишь теперь? Икона висела, из-за которой меня на партсобрании прорабатывали. Ты, догадываюсь, в курсе?
В упор посмотрела Борису в лицо - такое сейчас бледное, смятое какое-то. Но Липкович-Тамаров отвел торопливо глаза - выпуклые, расплывчато-пустые, с морщинками преждевременной старости под нижними веками.
- Молчишь? - снова раздраженно громко спросила я. - Надо полагать, ты затем и притопал, чтобы… чтобы разнюхать: не висит ли у меня в переднем углу иконостас? С десятком икон? Не так ли?
Гость вымученно заулыбался:
- Вот видишь, землячка!.. Ты все еще с прежним недоверием относишься ко мне. А ведь надо бы старое забыть. Когда я приметил тебя в ресторане… хочешь - верь, хочешь - нет… я натурально, искренним образом обрадовался! "Ба, подумал, кого неожиданно вижу! Зоеньку Иванову!" Честное благородное, так и подумал: "Зоеньку Иванову!" А насчет какой-то там иконы… считаю нелепым недоразумением… это ваше собрание. Так же как и ту историю, в какую я попал по вине Карпенко… со злополучной квартирой. На всю область ославили, а я-то и знать ничего не знал о том, что она другому предназначалась.
- Но ты не прогадал. - Это я колюче вставила. - Вместо двухкомнатной, слышала, перед маем трехкомнатную отхватил!
- Квартира осталась после главного инженера Вихляева. - Это Борис смиренно продолжал. - Вихляева в Сыктывкар перебросили. А назначенный на его место Пестряков собственный дом имеет. Так что я сейчас никому не перешел дорогу… Но оставим все это. - Он пожевал губами, как бы собираясь в это время с мыслями. - Пришел я к тебе, Зоя Витальевна, не затем, чтобы что-то высматривать… как ты выразилась, а с чувством дружеской заботы. Случайно узнав о твоем нездоровье… вернее, о том, что ты перенесла воспаление легких в тяжелой форме, подумал: "Моей землячке недурственно бы сейчас погреться под южным солнцем!" А к нам в рабочком как раз путевки в Крым поступили. Понимаешь? Вот и навестил тебя с благим предложением. Если твой редактор позвонит Карпенко… мы с превеликой охотой уступим редакции одну путевочку. И через каких-то там десяток деньков ты будешь блаженствовать на Черном море! Верно, недурственно получится?
Во мне все кипело. Я задыхалась. И не знала, что делать: схватить ли с тумбочки настольную лампу и запустить ею в этого преподлого кривляку? Или плюнуть ему в бесстыжие, нахальные зенки?
Выручила Ксения Филипповна. Остановившись в дверях светелки, она отдышалась и запела, по-кошачьи щуря хитрые рыжевато-зеленые глаза:
- Зоя Витальевна, а не угостить ли нам дорогого гостечка чайком? У меня и самовар на полном взводе. Ты уж, касатка, не сумлевайся… я мигом соберу на стол!
И крупное, мясистое лицо ее с махоньким, пуговкой, носиком все так и замаслилось от приветливости и благожелательства.
Липкович-Тамаров не успел еще и рта открыть, когда я сказала - вежливо и холодно:
- Спасибо, Ксения Филипповна. Гость торопится. Проводите его, пожалуйста. А я, возможно, вздремну.
Борису ничего другого не оставалось, как поспешно встать и так же поспешно удалиться.
Шикарную же коробку с шоколадом я отнесла в редакцию, когда вышла на работу. И угощала конфетами всех, кто бы ни заходил в нашу комнату. Даже Стекольникову - подчеркнуто любезно. Лишь сама к ним не притронулась.
У меня радость. Большая-пребольшая (так любила говорить я маленькой): прислал наконец-то Максим фото Андрея!
Вскрыла конверт, а из него на стол выпала глянцевито-скользкая, размером с открытку, фотография. Это уж потом я слегка удивилась, что в конверте даже писульки в пару строк не оказалось. После догадалась и о том, что присланная карточка переснята с той, семейной, о которой писал Максим. В тот же миг, когда коробящаяся слегка фотография пружинисто выскользнула из конверта и я увидела открытое, по-деревенски простовато-бесхитростное лицо Андрея, меня будто ударило током. И я припала губами к холодному глянцу снимка, содрогаясь от неистовой нежности к моему Андрею.
Мне все было дорого в этом человеке: и его глаза - доверчивые, добрые, и большие оттопыренные уши, и все еще по-мальчишески непокорно дыбившиеся на макушке волосы, и эти вот грубые, как у наших пращуров, сильные и надежные руки, которых он, глупый, видимо, стеснялся, неловко пряча между коленями…
Долго сидела я так, не поднимая от стола лица, словно бы в забытьи блаженном, а перед зажмуренными глазами проплывали - бессвязно, обрывок за обрывком - воспоминания, одно милее другого.
…Я его встретила на улице. Он возвращался из артели "Красный мебельщик", где наш класс проходил производственную практику. Андрей до сих пор не знал, кто ему подсунул в "Лунный камень" записку. Я страдала от его равнодушия ко мне и в то же время радовалась… радовалась его, Андрея, недогадливости. Меня даже сейчас бросало в дрожь, стоило завидеть Андрея. Я сгорала от стыда, сгорала от нестерпимой сердечной боли.
Вот и в этот раз… я обрадовалась, встретив его случайно на улице, и в то же время безумно испугалась. Все во мне дрожало, когда я, стараясь казаться невозмутимо спокойной, позвала Андрея в кино (мы с Римкой и в самом деле собирались пойти в кинотеатр на дневной сеанс). Смотрела на него по-собачьи преданными глазами, прося судьбу: "Заставь, заставь его послушаться меня!"
Но Андрей досадливо отмахнулся, сказав, что у него нет времени. Я же все канючила, вымученно улыбаясь:
- Ну, не хмурься, Андрейка, погляди солнышком!.. Правда, сходим, а? У нас три билета (тут я врала)… одна девочка собиралась, а потом передумала. Не пропадать же билету!
Завидев подбегавшую Римку, поспешно добавила:
- Риммочка, вот и компаньон нам! Только ломается что-то…
И тут совсем неожиданно Андрей пробурчал уступчиво:
- Ладно уж… пойдемте!
Воспрянув духом, я без промедленья вознеслась на седьмое небо!
В кинотеатре хотела посадить Андрея в середочку - между собой и Римкой. Но они друг друга терпеть не могли, и Андрей сел на первый от края стул. Рядом с ним - я, а справа от меня - надувшая губы Римка.
Демонстрировали какую-то пустопорожнюю, совсем не смешную комедию - я смотрела на экран рассеянно. Наслаждалась же не кинокартиной, а близостью Андрея. Как бы невзначай положила я руку рядом с его рукой (стулья стояли вплотную один к одному, и так же плотно друг к другу сидели и зрители). Андрей даже не заметил, что наши руки слегка касаются, я же вся млела от этой тайной близости к нему, будившей во мне первые, пока еще не совсем осознанные чувства…
После сеанса, выходя из полутемного, душного зала на мартовский забористый сквозняк, я украдкой прижала к губам свою руку, еще горячую от прикосновения его руки.
А в другой раз, тоже, по-моему, в марте, на исходе марта - этого последнего года нашего совместного учения, мы брели лениво из школы по отмягшей дороге. Мы - это Колька Мышечкин (или Мишечкин? - точно не помню сейчас), Римка, Андрюха и я. Вдруг из Гончарного переулка резво выбежал Донька Авилов с футбольным мячом.
- Полюбуйтесь: герой! - ядовито покривилась желчная Римка. - На уроках его нет, а баклуши бить мастер!
- Так уж и баклуши! - беззаботно рассмеялся Донька. - Мать не отпустила в школу. У нас Милочка заболела… врача жду.
И гаркнул мальчишкам, подбрасывая вверх мяч:
- Сыграем, робя?
Колька сразу же сунул перекосившейся Римке портфель с книгами. И похлопал азартно в ладоши:
- А ну подбрось!
Андрей огляделся по сторонам, ища сухое местечко, куда бы положить полевую сумку (я тогда не раз думала: откуда у него эта старая, залоснившаяся сумка?). Но тут я сказала:
- Давай уж… подержу.
Он отдал мне, покорной, не только разбухшую от книг и тетрадей сумку, но и пиджак с шапкой в придачу.
- Раз напросилась, так держи! - сказал он с ухмылкой. И, как бы чего-то застыдившись, тотчас отвернулся, побежал за пролетевшим мимо мячом. Мяч шлепнулся в лужу. Обжигающими искрами взметнулись к небу крупные брызги.
По высокому же небу, высокому по-весеннему, синевы необыкновенной - мартовской, проплывали озабоченно-угрюмые, прямо-таки нездешние диковинные облака, порой заслоняя могильной своей чернотой солнце. И тогда становилось вокруг ощутимо прохладно. Но уж в следующую минуту опять показывалось над землей доброе светило, и тебя обдавало блаженным зноем.
В одну из таких райских минут я вдруг наклонилась, не отдавая себе отчета, что делаю, и уткнулась лицом в перевернутую вверх тульей старую шапчонку Андрея. И миг-другой жадно вдыхала запах его волос.
Никогда не забуду и тот пестрый, празднично-солнечный денек, когда на Черном мысу я ломала пламенеющие, будто раскаленные в горне железные прутья, гибкие ветки вербовника с замохнатившимися барашками.
От исконно первобытных запахов - оттаявшей земли, забрызганных зеленью бугров, клейких веток - у меня чуть-чуть кружилась голова. А возможно, она кружилась еще от другого? Через два часа я условилась с Максимом Брусянцевым встретиться на плацу, чтобы вместе пойти в больницу к Андрею.
Две недели назад произошла эта трагедия на Волге, когда утонул в майне Глеб Петрович Терехов, а нашего Андрюху вытащили из воды чуть ли не полумертвым. Целых две недели я просила небо: "Помоги ему выздороветь! Помоги ему встать на ноги!" И вот сегодня мы с Максимом будем в больнице, и я увижу Андрея. Говорят, ему разрешили уже вставать с постели.
Я волновалась. Волновалась безумно. И все ломала и ломала с восторгом податливый вербовник. Одна тонкая веточка хороша, а другая еще пригожее. Не заметила даже, какой ворох очутился у меня в руках!
Села на пригретый солнышком бугорок в игольчатой изумрудной травке и стала разбирать свой веник. А когда составила букет, прижалась лицом к пушистым барашкам - прохладно-свежим, с горьковатым миндальным ароматом.
Больница стояла на холме у дубков - за городом. Не помню, о чем мы говорили с невеселым Максимом, шлепая по раствороженной в жарких ручейках дороге, зигзагами поднимавшейся в гору. Кажется, о многом и ни о чем значительном. Отвечала на его вопросы, сама про что-то спрашивала, а думала, думала лишь об одном - о предстоящей встрече с ним, Андреем, таким глухим, равнодушным к моим тревожным, унизительно-заискивающим взглядам, маленьким хитростям, когда я, словно бы случайно, встречалась с ним нос к носу.
Тешила себя надеждой: после болезни, возможно, прозреет он, откроются наконец у него глаза? И он… страшно даже думать… И от этого вот страха, видимо, и ополоумела я, когда подошли мы к старым больничным воротам, сложенным из прокаленного кирпича - багрово-сургучного цвета.
Внезапно сунув в руки Максима вербу, я понеслась по склону вниз, легко и быстро, точно летела в пропасть, совсем не слушая его оторопело-удивленного оклика:
- Зойка! Да куда ты?.. Постой, антилопа быстроногая!
…Много еще всяких - бередящих сердце - картин проплывало перед моим взором, может, для кого-то пустых, вздорных, пока я сидела склонившись над присланной фотографией. Но для меня все эти воспоминания, даже крупицы какие-то, связанные с Андреем, были самыми сокровенными, самыми бесценными!
Два дня провела на лесосплаве.
В эту зиму выпали обильные снега, а весна пришла дружная, веселая, и малая петлявая речушка, по которой сплавлялся лес, сейчас взыграла, выплеснулась из берегов.
Материалу собрала на две статейки. Одну из них вчерне набросала вечером, засидевшись в нарядной до часу ночи. Писала при свете керосиновой лампы. Назойливые комары мельтешили перед глазами, больно жалили руки, лицо, шею, но работалось споро, и я не очень-то обращала на них внимание.
Здесь же, в нарядной, и заночевала на голом топчане. Разбудили меня на рассвете неистово голосистые соловьи. Вряд ли еще когда удастся услышать такое до жути ликующее пение! Честное комсомольское!
Часам к одиннадцати утра я прикончила все свои дела и в ожидании попутного грузовичка в Богородск присела на лавку под старой корявой ветлой у крутояра.
Внизу, под глинистым обрывом, бежала, лихо играя на стрежне солнечными бликами, полноводная речка. Во всю свою зыбучую ширину была она усеяна бревнами и ноздреватыми шапками пены. Местные жители зовут эту пену "цветом".
Левый отложистый берег затопила снулая, пузырившаяся вода - где на километр, а где и на два. Она подкралась вплотную даже к деревеньке на гриве, под сенью могучих берез. Затоплена была чуть ли не по самую крышу банешка в низинке, на спуске к реке, а махонькая, как бы кружевная деревянная церквушка в стороне - за выгоном - оказалась совершенно отрезанной от суши.
К острову-пятачку с древней той церковкой прибило сот пять бревен. Если в ближайший день бревна не оттащат на фарватер, а паводок спадет, они обмелеют. А сколько еще останется в ериках, среди лугов заготовленного зимой строительного леса? Дно реки заиливается, бревна разлагаются, отравляют воды. Вот об этих и других бедах и промашках на сплаве я и писала вчера до полуночи в нарядной.
У тенистой ветлы остановился невзрачного вида плосколицый старик. Пегая - с рыжиной - востренькая бороденка его, казалось, век была нечесана.
- Это ты, дочка, в Богородск оказию поджидаешь? - спросил старик, приподнимая над непорочно розовой лысиной войлочную шляпу.
- Да, - кивнула я.
- Ну, так и мы обождем.
И, бросив на лавку брезентовый плащ, уселся рядом со мной. Багажа у него никакого не было.
"Не очень вежливо, наверно, сидеть молча", - подумала я.
- Вы к кому-то в гости? - спросила. - Или живете в Богородске?
Старик тотчас встрепенулся, словно он только и ждал моего вопроса.
- Сынище у меня в городу, - бойко заговорил он. - Девица сманила, с которой до службы погуливал. Она, разлучница, язви ее в печенку, в Богородск в ателью швейную пристроилась. Такая краля: себе на уме с горошком! Ну и мой Емеля сразу же взбрыкнул, как из армии возвернулся: "Не останусь дома! К Надежде подамся!" Бабка в слезы - у нас еще бабка жива, матушка моя. Сто осьмой с Алексея божьего человека пошел. Ну, это самое, бабка в слезы, старуха моя скулит, Глашка, замужняя дочь, коровой ревет. Сплошное водополье! А он, мохнорылый, железная душа, на своем стоит: "Уеду, и все тут! Не могу без Надежки дня прожить!" Ровно Надежка эта болтами к сердцу прикрутила губошлепа. И перед Октябрьской мотанул в Богородск.
Поглаживая ладонями острые свои колени, старик ухмыльнулся в редкие усы. И чуть ли не с восторгом хвастливо сказал:
- Отчаянный! Весь в батю! Три грамоты получил в части и опять же значок за отличие. В нутре любой машины… случая не было, чтобы заблудился. К нему еду. Навестить.
Придвинувшись ко мне ближе и обдавая запахом мяты и крепкой махорки, зачастил в нетерпении, весело щурясь:
- Загодя до возвращения Емели из войска купил я билетик вещественной лотереи. Я и допрежь тратился - когда штучки три, а когда и пяток покупал. Да все впустую! Так что старуха моя роптать принялась: "Хватит, мол, денежки сорить! Из ума, похоже, ветрогон, выжил!" Ну и я охладел. А тут меня вроде как осенило: "Тридцать копеек не деньги. А вдруг на сыновнее счастье и того… выпадет стоящий выигрыш?" Купил билет - и ни гугу. Припрятал подальше. И уж забыл про него даже, про билетик-то. А вот вчерась несется Ален-ка, почтарша, несется на велосипеде и булгачит: "Люди добрые, таблица! Проверяйте, кто выиграл!" Пошел под вечер в Совет, будто по делу, чтобы в эту самую таблицу заглянуть.
Снова погладил старый колени. И, озираясь по сторонам, прошептал мне на ухо:
- Счастье-то, дочка… и сам не кумекаешь, когда оно бухнется тебе в руки! Ей-ей, не хвастаю: "Москвич" выпал на билетик-то! Повезло этому паршивцу Емельке! Ох-хо-хо-хо!
Я не успела ничего сказать - подошел бригадир, мужчина необыкновенной высоты, вечно хмурый, малоречивый.
- Я тебе, старая калоша! - погрозил он деду, даже не улыбнувшись. - Она, бабка-то, бороденку тебе останную выдерет! Будешь знать тогда, как к молодкам прицеливаться!
Старик заливисто рассмеялся, мотая туда-сюда головой.
- Это вестимо… было время, брат, и драла! Перья летели!
Обращаясь ко мне, бригадир процедил сквозь зубы:
- Могу порадовать: вечером, не раньше, пойдет в Богородск машина.
- Ой, что вы? - вырвалось у меня.
Мрачный этот человек лишь пожал острыми плечами, намереваясь идти по своим делам. Вдруг меня осенила одна мысль.
- Постойте, - сказала я. - Вы не знаете, где тут находятся вздымщики? Мне бы хотелось повидать Салмина.
Бригадир уставился на меня глубоко провалившимися глазами так, будто впервые увидел.
- Иллариона Касьяныча?.. Как не знать, знаю! Во-он в том массиве его монашеская обитель.
Приставив к губам рупором сложенные руки, он зычно прокричал:
- Э-эй, Маклай! Вернись-ка сюда! Сюда, Маклай!
Я встала и посмотрела на просеку, начинавшуюся чуть в стороне от временного этого табора - десятка вагончиков на колесах. Из-за березки вывернулся человек. Остановился, поглядел в нашу сторону.
- Сюда стартуй! - снова прокричал требовательно бригадир. - Да живее, нече прохлаждаться!
Немного погодя к ветле приблизился вразвалочку тонкий, легкий малый, странно похожий на индейца: горбоносый, узкоглазый. Черные, с отливом, прямые волосы челкой падали на лоб цвета спелого ореха.
- Здрасте! - нехотя обронил он и бесцеремонно так оглядел меня с головы до ног.
- Ты, Маклай, на вырубку? - Бригадир достал из кисета щепоть крупной махорки. - Али еще…
- Знаешь, а спрашиваешь! - гонористо перебил бригадира парень и отставил правую ногу в резиновом сапожке с подвернутым голенищем. На плечах у него была наброшена небрежно нейлоновая куртка пурпурно-алого цвета. - Кроме вырубки куда тут сунешься?