- Я вернулся, - не сразу сказал шофер. - Да неувязка крупная проистекла в моей биографии. Все полетело кувырком, о чем мечталось в армии.
Серега сдержанно вздохнул.
Совсем уж покрылись пеплом угольки, их надо было поворошить палкой, сунуть под корневища обрывок газеты, но Женька, только что заметивший упущение с костром, не решился и рукой пошевелить.
- Да, кувырком. Все кувырком покатилось у меня под откос! - с остервенением бросив в угасающий костер смятый окурок, Серега продолжал, вдаваясь все в большие подробности: - Перед уходом на службу с девушкой одной - тоже с нашего завода - дружбу завел. И все те два года переписывались. Знал бы ты, какие она письма присылала: и жить без меня не может, и дни недельки по пальцам считает: сколько мне еще осталось тянуть солдатскую лямку? А вернулся я… переступил порог общежития, а меня словно обухом по голове звезданули. "Сергунька, а Маришка твоя - вот отчубучила: с поваром из ресторана "Радуга" позавчерась обзагсилась!" Это услужливый один доброхот меня порадовал. Из тех, с кем в одной комнатухе до армии существовал. Ну, и опостылело мне там все окончательно и бесповоротно. А тут вскорости бойкий проныра вербовщик под руку подвернулся. Взахлеб расхваливал вашу местность. Я и попался на крючок. Таким макаром и очутился на этой стройке. И теперь на всяких девок - бессердечных обманщиц - смотреть мне тошно.
- Говоришь, тошно? - подковыристо усмехнулся Женька. - Было бы тошно, не таскался бы в клуб на танцульки. И не заводил бы трали-вали с некоторыми особами.
- И ходил-то всего раз. Бес Урюпкин соблазнил.
- Больше не шляйся, - назидательно продолжал Женька. - Я этих девчонок… я их тоже терпеть не могу! И жениться никогда не буду!
- Я тоже не собираюсь, - сказал Серега, снова вытаскивая из кармана сигарету.
Внезапно, напротив костра, что-то звучно бухнуло, еще раз бухнуло. Женька вскочил и бросился к берегу. Прямо на него чуть ли не метровыми прыжками скакала большая ополоумевшая лягушка.
- Ты чего испугалась? - спросил Женька лягушку, спрятавшуюся под обломок коряги. Ни шороха, ни звука.
Неслышно приблизился Женька к дремотно загустевшей воде. И лишь тут различил сторожко плывшего у кромки песка ужа: одна головка вопросительным знаком торчала над водой.
Вновь завел козодой басовито-рокочущее "р-р-р-р". А потом, сорвавшись с молчаливой ивы, покружился над Женькой, видимо, охотясь за комарами.
Вернувшись на свое место, Женька лег на спину, вытянув блаженно ноги.
После заката небо в выси еще долго-долго оставалось странно-скучным, пустым, какого-то блекло-соломенного цвета. И лишь после того, как за Усольскими отрогами приутихло багровое пожарище, оно, небо, стало наливаться синевой, густеющей на глазах, и кое-где начали нарождаться робкие, как всегда в июльские ночи, худосочные звездочки.
Но сейчас над Женькиной головой весь небосвод от края и до края избороздили белесо-мглистые зыбкие полосы, синева слегка пожухла, точно над землей развеяли пепел, и звезды, и без того неяркие, сделались еле различимыми.
"Ненастье близится. Верно-наверно, к утру дождь соберется. Пора нам в шалаш перебираться, - подумал Женька. И только собрался поделиться своими мыслями с Серегой, как услышал прерывистый храп. - Ну и пусть тогда спит. Пусть отдыхает на воле, а то две недели без выходных вкалывал".
Женька повернулся на бок, подтянул к животу ноги, прикрыв их мешком, и вскоре, незаметно для себя, тоже задремал.
Наутро они оба проснулись не рано. Еле-еле моросило, и дождичек был теплым, грибным.
Над Усой, по-прежнему сладостно-сонной, курился банный парок. Как ни в чем не бывало носились шустрые стрижи, охотясь за мошкарой, а возле кострища увивалась бабочка-белянка.
- Рыба-аки! Лежебо-оки! - потянулся, позевывая, Серега. - Другие бы и подлещиков, и густеры натаскали ведро, а мы с тобой…
- Не тужи! - бодро сказал Женька. - Никуда от нас рыба не уйдет. В эдакое затишное ненастье всегда страсть какой клев!
И он побежал умываться.
- Возьми из рюкзака полотенце, - окликнул Серега мальчишку, прыгая на одном месте для разминки.
- А ну, прямо! Зачем оно мне, полотенце-то? - окачивая лицо пригоршнями воды, ответил Женька. - Я летом без них обхожусь.
Вернулся он к костру, уже разожженному шофером, бодрым, порозовевшим.
- Серега, я грязно умылся или чисто? - спросил Женька, вытираясь подолом рубахи.
- Уж чище некуда! - с улыбкой сказал Серега. - Я ставлю чайник, а ты налаживай удочки. Идет?
- Идет!
И Женька проворно кинулся к бударке, до половины вытащенной на песок. В носу лодки, в деревянном ящичке, у него хранились черви, еще там, в Ермаковке, пересыпанные влажным перегноем.
А мелкий дождишко все сорил, сорил и сорил. Уже полегла на бугре трава, а иволга, вчера звонко и сочно выводившая свое "фиулуи", нынче молчала, спрятавшись, наверно, в чащобе на дальнем конце косы. Даже трясогузки не подавали голоса.
Вблизи камышей, где Женька надеялся на удачный лов красноперки, так любившей мелководье, он спугнул солидную крякву с выводком.
Предостерегающе лопоча "кря-кря", самка не спеша, с достоинством подалась в сторону от берега, и ее пушистые малыши проворно и бесшумно заскользили по воде вслед за матерью. Лишь один утенок, желтовато-серый, с темными крапинами на крыльях, вначале чуть поотстал, запутавшись лапками в зарослях тины - лягушиного шелка.
К полудню измаявшиеся рыбаки натаскали десятка полтора самой невзрачной мелочи: плотичек, красноперок и одного-разъединственного пузана карасишку.
Унылый Женька чувствовал себя посрамленным. Что теперь подумает про их Усу Серега? А ведь он, Женька, мечтал накормить своего нового друга "двойной" ухой!
Но Серега был доволен поездкой и во время обеда вовсю нахваливал жиденькую ушицу.
К вечеру, насобирав неполную корзину ежевики - ягода лишь начинала чернеть, - они поплыли домой. На следующее утро Сереге надо было садиться за баранку самосвала.
IX
Буйно разросшаяся крапива обжигала босые ноги, но Женька все так же осторожно, на цыпочках, крался к распахнутому настежь окну.
Присел на корточки. И, переведя дух, чуть приподнял над подоконником голову.
На кроватях лежали табуреты, стол был отодвинут к двери. А посреди комнаты в одних трусах стоял Серега, отжимая тряпицу над ведром с водой - густой и рыжей, словно квасное сусло.
- Ку-ку! - протяжно проголосил Женька и тотчас опустил голову.
Немного погодя, когда Женька снова собрался заглянуть в комнату, Серега небольно схватил его за оттопыренные уши.
- Ну и кукушонок у нас объявился, - сказал, посмеиваясь. - С доброго телка!
Мотнув головой, Женька вырвался из рук шофера. И тоже засмеялся.
- Хотел обмануть. Думал, в самом деле подивишься - кукушка под окном распелась!
- Хитрый Митрий! - Серега протянул Женьке руку. - Лезь давай.
- А я сам! - Женька легко и сноровисто перемахнул через подоконник. - Почему ты полы моешь?
- Надо ж кому-то хоть раз за все лето убраться? Составили понедельный график: одному в одну субботу чистоту наводить, другому - в другую. А толку никакого!
- Давай подмогну, - сказал Женька. - Воды чистой принести?
- Сбегай, - обрадовался Серега. - Помои вылей за туалетом, а воды из бочки нацеди.
Когда первым заявился Кислов в залубеневшем от бетона комбинезоне, точно стальном панцире, в комнате все уже было прибрано, а на столе, в стеклянной банке из-под квашеной капусты, красовался букетик глазастой ромашки. Тут же сидели рядышком Серега и Женька, пили чай, похрустывая "челночками", - баранками, очерствевшими до чугунной твердости.
- Никита Герасимович, снимите свои чеботы у порога, - попросил Серега бетонщика. - А то наследите.
- Чего ты? - переспросил хмурый Кислов, чуть не до самых глаз заросший прихваченной изморозью щетиной.
- Разве ослепли: полы-то чистые!
Тупо глянув на желточно-светлые, в черных щелях, не просохшие еще половицы, пахнущие смолкой хвоей только что распиленного на доски бревна, Кислов махнул безотрадно рукой и молча затопал к своей койке. Достал из тумбочки прокопченную кастрюлю, байку каких-то консервов и отправился на кухню варить обед.
- Поживи с такими в чистоте и уюте! - раздраженно сказал Серега, подкладывая к Женькиному краю колечки "челночков". - А Урюпкина раз за таким "благородным" занятием застал: полотенцем Анисима вытирал свои ботинки.
И тотчас отвлекаясь от мало приятного разговора, спросил, ласково вороша на голове Женьки копну непослушных жестких волос:
- Я уж решил, забыл ты меня. Пять дней не наведывался.
Из-под мохнатых ресниц на Женьку смотрели лучившиеся добротой глаза - сейчас прозрачной синевы.
Степенно ставя на стол эмалированную кружку, Женька объяснил:
- Три денечка в школе с ребятами ишачил. Ну, побелка и покраска там, ремонт парт, дверей и т. д. К слову, наш класс за отличную работу на Доску почета занесли! А два дня сено возил на тележке с вырубки. В июне вместе с дедом Фомой косили для нашей Зойки. Дед каждое лето помогает. Я-то пока… еще учусь. Больше он машет косой.
- Меня что не позвал?
Женька потупился.
- У тебя своей работы под самые завязочки.
Помолчав, снова заговорил, заговорил удушливо-сдавленным голосом:
- А потом… а потом…
И - осекся.
- Ну, а что потом? - Серега выжидающе глянул на Женьку, уронившего на грудь голову.
- У меня лунный камень уворовали. И все другие мои сокровища.
- Какие же у тебя еще были сокровища? - участливо спросил шофер.
- Зажигательное стекло - я его выменял у одного мальчишки на лук со стрелами. И еще три значка. Такие мировецкие значки! Один к двадцатипятилетию окончания Отечественной войны был выпущен. Второй назывался "Суздаль". Есть такой старый город с древними церквями, а третий… третий мне чапаевец подарил. Значок Чапаевской дивизии. Мне за него чего только не сулили ребята, а я - железно…
- Из дома украли?
Женька потряс головой.
- Не… из тайника. В дупле дуба на кладбище. Санька Жадин стащил.
- А почему ты думаешь, что он?
- А мне Хопровы сказали. Он им похвалялся моим лунным камнем.
В комнату ввалился, хлопая, как всегда, дверью, Урюпкин и, как всегда, навеселе.
- Честной компании мой воздушный поцелуй! - хохотнул шофер, размашисто ставя на угол стола бутылку портвейна. - Надеюсь, трезвенники не оскоромятся от вида сей посудины с целительной влагой?
Серега промолчал, а Женька, поперхнувшись, отвернулся.
- Дожил, что называется, до последней пуговицы! - продолжал с горечью в голосе Урюпкин, становясь в свою излюбленную позу: руки в бока, а грудь колесом. - Робил на Сахалине, мотался по Чукотке, и каждый день веселился по первому разряду! Но непредвиденное роковое происшествие оборвало мою шикарную жизнь: отдала концы мать - разъединственное родное существо, и пришлось приземляться в Казани. А после свершения печального обряда слуга ада, в образе вербовщика, соблазнил меня податься на эту сверхвеликую стройку. Но я же не для обозрения красоты Жигулей сюда прискакал! Так или не так? А заработки здесь… тьфу да разотри! Дворником на трех ставках в столице Татарии и то больше мог бы зашибать! И приходится мальчику глотать это презренное пойло.
Тут Урюпкин схватил со стола бутылку и потряс ею над головой.
Во время разглагольствования Урюпкина в комнату боком протиснулся никем не замеченный Анисим. Также боком он прошмыгнул к своей койке, стащил с ног белесые от пыли разношенные сапоги и, сопя тяжело, принялся что-то шарить под кроватью.
- Анисим, они у дверей, твои чувяки, - сказал Серега. - Я полы мыл, ну и… Да, между прочим, когда выдвигал из-под койки твой чемодан, чтобы протереть, он был полуоткрыт. Ты забыл, наверно, запереть его.
- Как полуоткрыт? - поворачиваясь к Сереге бледнеющим лицом, переспросил Анисим. - Я к чемодану со вчерашнего вечера не прикасался. А ключ у меня…
Не договорив, Анисим снова нагнулся и, кряхтя, выволок из-под койки тяжелый чемоданище.
- Замок… сломан замок! - вскричал исступленно парень.
Откинув крышку, он принялся лихорадочно выбрасывать на постель содержимое чемодана: рубашки, носки, шарф, свитер… Когда на койку была брошена последняя тряпка, Анисим плюхнулся на пол, закрывая руками лицо.
- Перед Гамлетом встал неразрешимо трагический вопрос: быть или не быть? - насмешливо воскликнул Урюпкин.
Внезапно Анисим вскочил и кинулся к Урюпкину. Свирепея, он выбил из его руки бутылку и, схватив за ворот спецовки, закричал:
- Бандит! Ворюга! Это ты… ты стащил у меня два отреза. Два отреза на костюм и пальто. Ты, больше некому, расподлая твоя душонка!
Серега бросился разнимать сцепившихся в ярости парней.
На шум прибежал из соседней комнаты здоровенный бородач. Он-то и помог Сереге растащить в разные стороны дерущихся.
Отирая со скулы сгустки крови, обмякший Урюпкин - и куда только делась его всегдашняя спесь? - обиженно всхлипывал:
- Меня по всей стране знают как честного трудягу. Знают от и до. А этот слизняк… Да я… я не позволю! Не позволю чернить мое благородное имя!
Урюпкин попытался было встать с кровати Кислова, куда его повалил бородач из соседней комнаты. Но тот снова толкнул жалкого красавца кулаком в грудь, и он снова опрокинулся на койку.
А Серега все еще держал за полные плечи дрожащего Анисима, упрямо твердившего:
- Убить, растерзать гада мало! Четвертовать каторжника! Снюхался с жуликом прорабом, растаскивает машинами стройматериал и возомнил: ему все позволено! Даже по чужим чемоданам принялся шарить!
Вдруг Урюпкин приподнялся и, тыча пальцем в Женьку, стоявшего в смущении у окна, сказал с мстительной торжественностью:
- Вот кто настоящий вор! Этот пащенок!
Тут уж вскипел Серега:
- Как ты смеешь такое брехать? Да я тебе башку сейчас разможжу за Женьку!
- Вы что, белены все объелись? - возмутился благодушный бородач. - Надо спокойно и толково во всем разобраться, а вы…
С дымящейся кастрюлей на пороге появился Кислов.
- По какому поводу рассодомились? - спросил с недоумением глуховатый бетонщик. - Все общежитие всполошили!
- Пойдем, Евгений, пусть они без нас цапаются, - сказал Серега.
Побледневший Женька брел за своим другом ощупью: от незаслуженной обиды у него щипало глаза.
В этот вечер Серега так и не вернулся в общежитие. Он ночевал у Женьки с бабушкой.
Хлебосольная баба Фиса встретила "спасителя моего отрока невинного" как любимого сына. После немудрящего крестьянского ужина - пшенной каши с холодным козьим молоком Женька и Серега отправились на сеновал.
Свежее сено, только еще днем сметанное под крышу сарая, издавало одурманивающее благоухание. Пахло луговыми цветами, погожим летом, пчелиными сотами.
- У тебя, брат, здесь… цари, и те, пожалуй, так не блаженствовали! - говорил весело Серега, ложась рядом с Женькой на войлочную кошму.
Для дорогого гостя бабушка Фиса не пожалела нового лоскутного одеяла, выстеганного ею незадолго до смерти Женькиной матери.
Но вечер выдался на диво затишным, а на сеновале было даже душно: казалось, где-то рядом стоит таз с горячим земляничным вареньем, и Женька с Серегой не стали одеваться ни одеялом, ни дубленой шубой.
Прижимаясь к Серегину боку, Женька представлял себе, что он лежит рядом со своим отцом, которого никогда не видел. С этой сладкой мыслью он и заснул.
X
Женьке все еще не верилось, что на него свалилось эдакое невиданное счастье. Даже вчера днем он "сном-духом" ничего не знал о предстоящей поездке, а вот сейчас сидел рядом с Серегой в просторной кабине МАЗа, и мощная машина эта, благодушно, ровно урча, пылила по улице пустынной на рани Ермаковки, стремясь как можно скорее вырваться на асфальтированное шоссе, убегающее, как предполагал Женька, в неизведанные дали.
С мягкого высокого сиденья Женьке все вокруг было преотлично видно, решительно все: и ухабистая проселочная дорога, поросшая по обочинам замазученным бурьяном, и маячившие вдали железные опоры высоковольтной электропередачи, точно ноги неземных великанов, и последние, у околицы, избушки-завалюшки, иные с заколоченными досками окнами. Сразу же за Ермаковкой, по ту сторону оврага, начиналось кладбище: по бугру жались друг к другу кресты, оградки, деревянные белые тумбы с красными звездочками.
- Твоя мать тут похоронена? - спросил Серега, не глядя в Женькину сторону и не выпуская ни на секунду из больших спокойных своих рук огромной баранки.
Кивнув, Женька не сразу сказал:
- Мы с бабой и сирень, и рябинку посадили на маминой могилке. И еще цветы. А в засушливое время ходим поливать.
Помолчав, добавил:
- Отсюда могилу не видно. Она под боком вон у того леска.
И перевел взгляд на Серегу.
Тот сидел уверенно прямо, привалясь широкой спиной к упругой дерматиновой подушке. Сузившиеся до щелочек глаза были устремлены в смотровое окно.
Таким Серегу Женька видел впервые: глубокая складка у переносицы, окаменевшая оливково-бурая скула, всегда добрые, слегка вывернутые губы сейчас как бы отвердели. Даже округлый подбородок казался другим - упрямо устремленным вперед.
На неровной, с выбоинами дороге машину покачивало и кренило то влево, то вправо, а кузов громыхал как пустая железная бочка.
Раз Женька попытался заглянуть в заднее окошечко, но в вихрях рыжей пыли, поднимаемой их МАЗом, так и не увидел катившихся следом машин Анисима и бородатого здоровяка.
Уже потянулись холмистые поля доспевающей пшеницы с тяжелыми наливными колосьями, отливавшими в лучах солнца жарким золотом.
Кое-где на буграх одиноко коротали свой век неунывающие березки или раздавшиеся вширь низкорослые приземистые сосны. На горизонте же в неясной, блекло-серой дымке громоздились, выползая из-за края земли, розовато-кремовые облачка.
Перед самым шоссе повстречалась вилявшая из стороны в сторону полуторка, нагруженная выше кабины ящиками, показавшаяся Женьке по сравнению с их огромным МАЗом ничтожным рыдваном.
Ну, а когда с разгона вознеслись на увал, сразу оказавшись на широком шоссе, то Женьке подумалось, что отполированная дорога, отливавшая сталью, теперь сама охотно и стремительно понеслась под внушительные колеса самосвала.
Уже не трясло и не качало, а в открытые окна кабины стал упрямо врываться приятно освежающий лицо вольный ветер, задувавший с Жигулей.
"Ну и Серега! Ну, ну! А я-то и не знал… машина слушается его как миленькая. Вроде бы угадывает Серегины мысли: когда вправо, а когда влево надо податься, а когда прибавить или же, обратно, сбавить скорость. Даже и не сразу заметишь, как Серега баранку легонько крутанет, а то ногой на педаль какую-то надавит, - с чувством все возрастающего уважения к шоферу думал Женька, нет-нет да и снова поглядывая на Серегу, с виду такого невозмутимо-спокойного. - Недавно кумекал: подрасту и на курсы экскаваторщиков подамся. А теперь… а теперь уж твердо знаю - водителем буду. Верно-наверно! И не какими там пижонистыми легковушками стану управлять, а непременно самосвалами на стройках. Скажем, двадцатипятитонными! Мощными, что тебе танки!"