В здешних лесах много мотелей типа "Охотничьего домика Данрэтти". Люк никогда не останавливался ни в одной из этих маленьких гостиниц, но пару раз в детстве бывал внутри их - вот только сейчас не может вспомнить, по какой причине. Жалкие домики, сколоченные в пятидесятые годы из фанеры, обставленные заплесневелой, разномастной уцененной мебелью. На полу - дешевый линолеум с мышиными какашками. Женщина указывает на последний домик, стоящий около усыпанной гравием дорожки. В домике темно и пусто. Ланни протягивает руку к Люку:
- Дайте мне какую-нибудь кредитную карточку. Может быть, я сумею открыть замок.
Войдя в домик, Люк закрывает шторы, а Ланни включает свет. Все, к чему они прикасаются, холодное. По комнате разбросаны вещи. Такое впечатление, будто обитателям домика пришлось среди ночи бежать отсюда. В комнате две кровати, но разобрана только одна из них. Смятые простыни и подушки выглядят порочно, преступно. На расшатанном столике, который раньше явно входил в кухонный комплект, стоит ноутбук, к которому подсоединена цифровая камера.
На тумбочке - несколько откупоренных бутылок вина и два бокала, на которых видны отпечатки пальцев и губ. На полу - два открытых чемодана. Ланни присаживается около одного из них и начинает совать туда разбросанные вещи, включая ноутбук и фотоаппарат.
Люк нервно позванивает ключами от машины.
Ланни застегивает молнию, встает и подходит ко второму чемодану. Выудив оттуда мужскую майку, подносит ее к лицу и делает глубокий вдох:
- Все, я могу уйти отсюда.
Когда они идут по подъездной дорожке мимо дома управляющего, который сейчас, конечно, закрыт, и Данрэтти-младший крепко спит на втором этаже, Люку кажется, что красные полосатые шторы шевелятся, словно за ним и Ланни кто-то подсматривает. Он представляет себе Данрэтти в махровом халате с чашкой кофе в руке. Люк думает: "Наверное, хозяин мотеля услышал шуршание шин по гравию и решил посмотреть, кто проезжает мимо - может быть, он узнает машину? Да нет, - успокаивает он себя, - чепуха, просто кошка прошла мимо окна и задела шторы".
Как только они выезжают на шоссе, Ланни начинает переодеваться. Люк немного нервничает, но потом вспоминает, что уже видел ее обнаженной. Она натягивает синие джинсы и роскошный кашемировый свитер. Таких прекрасных вещей у жены Люка никогда не было. Хирургический костюм Ланни бросает на пол, себе под ноги.
- У вас есть паспорт? - спрашивает Ланни.
- Дома лежит, конечно.
- Давайте заберем его.
- Что? Мы что же, полетим в Париж - вот просто так возьмем и полетим?
- Почему бы и нет? Я куплю билеты, все оплачу. Деньги - не проблема.
- А я думаю, что вас лучше сейчас доставить в Канаду, пока полиция не объявила вас в розыск. Мы в пятнадцати минутах от границы.
- Но вам же потребуется паспорт, чтобы пересечь границу? - спрашивает Ланни. - Не так давно, кажется, закон изменили?
В ее голосе - нотки паники.
Люк крепче сжимает руль:
- Я не знаю. Давненько не пересекал границу… Ладно, хорошо, мы заедем ко мне. Но только на минуту.
Фермерский дом стоит посреди поля. Он словно ребенок, который замерз, но не соображает, что можно зайти в тепло и согреться. Грузовичок Люка буксует на подъеме. Расквашенную грязь за ночь подморозило, она хрустит под колесами, как корочка глазури на торте.
Через заднюю дверь они входят в унылую кухню, в которой ничего не менялось уже лет пятьдесят. Люк включает верхний свет и замечает, что в кухне светлее не стало. На столе около мойки стоят немытые кофейные кружки, под ногами похрустывают крошки. Беспорядок огорчает Люка сильнее, чем обычно.
- Это дом моих родителей, - объясняет Люк. - Я живу тут с тех пор, как они умерли. Мне не хотелось, чтобы ферма досталась чужому человеку, но я не могу вести хозяйство. Несколько месяцев назад продал всю живность. Договорился кое с кем насчет аренды полей, чтобы весной их засеяли. Нехорошо будет, если они зарастут сорняками.
Ланни медленно идет по кухне, проводит кончиком пальца по щербатой рабочей поверхности стола, по спинке кухонного стула с виниловой обивкой. Она останавливается около холодильника, к дверце которого магнитиком прикреплен рисунок. Одна из дочерей Люка нарисовала эту картинку, когда еще не ходила в школу. На рисунке изображена принцесса верхом на пони. В пони угадывается некое подобие лошади, но принцесса нарисована весьма абстрактно: пышные светлые волосы, синие глаза и розовое платье. Отправилась кататься верхом в розовом платье. Если бы платье не было таким длинным, эту принцессу можно было бы счесть похожей на Ланни.
- Кто это нарисовал? В доме живут дети?
- Больше не живут.
- Они уехали вместе с вашей женой? - спрашивает Ланни. - Никто о вас не заботится?
Люк пожимает плечами.
- У вас никаких причин тут оставаться, - говорит Ланни, констатируя факт.
- У меня есть обязанности, - возражает Люк, потому что привык именно так думать о своей жизни.
У него есть ферма, которую он не может продать - никто не купит. У него есть практика, но в основном это старики, дети и внуки которых отсюда уехали. С каждым годом число пациентов уменьшается.
Люк поднимается по лестнице в спальню и находит свой паспорт в выдвижном ящике тумбочки, стоящей около кровати. После того как его бросила жена, он перебрался в родительскую спальню; в спальне, в которой он жил в детстве, все еще стоит брачная кровать, и там Люк спать не желает.
Он перелистывает странички паспорта. Он им никогда не пользовался. У него никогда не было времени на путешествия - особенно после ординатуры. Словом, ездил он только по США, но все же никогда не бывал в тех далеких местах, которые мечтал посетить, будучи подростком. Мечтал, разъезжая по полю на тракторе. Люк смотрит на свой чистый, без единого штампа, паспорт, и ему немного стыдно перед теми, кто побывал во множестве экзотических мест. Нет, не так должна была сложиться его жизнь.
Люк находит Ланни в столовой, где та рассматривает семейные фотографии в рамках, стоящие на низком стеллаже с книгами. Эти фотографии, расставленные матерью, были здесь, сколько Люк себя помнит, и у него не хватает духа убрать их, но только его мать помнила, кто есть кто на этих снимках и кем эти люди Люку приходятся. Старые черно-белые фотографии, на которых запечатлены давно умершие суровые скандинавы, не знакомые друг с другом. Есть тут и одна цветная фотография в толстой деревянной рамке. На ней изображены женщина и две ее дочери. Снимок размещен рядом с фотографиями родственников, словно его место тут.
Люк выключает свет и ставит регулятор системы отопления на минимум - так, чтобы трубы не замерзли. Потом проверяет замки на дверях, хотя сам не понимает, к чему такая осторожность. Он собирается вернуться назад, высадив Ланни за канадской границей, но почему-то, когда он прикасается к очередному выключателю, у него ком подкатывает к горлу. Ощущение у него такое, словно он прощается с этим домом - собственно, он и надеялся с ним попрощаться, и не раз об этом думал, но хотел сделать это весной, а сейчас он просто помогает женщине, попавшей в беду, - женщине, которой больше не к кому обратиться за помощью.
- Вы готовы? - спрашивает Люк и звякает ключами от машины.
Но Ланни достает из книжного шкафа книгу - маленькую, чуть больше ее ладони. Суперобложки нет, переплет на уголках обтрепался до картона, проступающего, словно бутон через чашелистики. Люк не сразу узнает эту книгу, а в детстве она была его любимой, и, наверное, мать именно поэтому столько лет хранила ее. "Нефритовая пагода" - классическая детская книжка, в духе Киплинга, но не Киплинг. История, написанная английским эмигрантом в далекой стране. История о китайском принце и европейской принцессе - или просто о девушке из Европы, иллюстрированная рисунками автора, выполненными пером и чернилами. Ланни перелистывает страницы.
- Вам знакома эта книжка? - спрашивает Люк. - Я ее когда-то любил… Ну, вы же видите, как она зачитана. Переплет почти целиком протерся. Наверное, ее с тех пор не переиздавали.
Ланни протягивает раскрытую книгу Люку и указывает на одну из иллюстраций. Будь он проклят, если это не она! Она в старинном платье, ее волосы уложены в высокую прическу, но лицо в форме сердечка - точно ее, и немного надменные глаза - тоже.
- Я познакомилась с Оливером, автором этой книги, когда мы оба жили в Гонконге. В то время он был простым британским чиновником. Он сильно пил и упрашивал офицерских жен позировать для его "маленького проекта", как он это называл. Только я согласилась, а остальные сочли, что это возмутительно и дерзко с его стороны, что он просто-напросто хочет заманить женщину к себе в квартиру.
У Люка сосет под ложечкой, сердце взволнованно бьется. Девушка с иллюстрации стоит перед ним во плоти. Происходит странное волшебство. Та, которая была ему известна только умозрительно, бестелесно, вдруг материализуется. У Люка такое чувство, что он сейчас упадет в обморок.
В следующее мгновение Ланни оказывается рядом с ним и спешит к двери:
- Я готова. Пойдемте.
Глава 11
Сент-Эндрю
1816 год
Мое заветное желание исполнилось. Джонатан сделал меня женщиной и своей любовницей. Ничего более. Я жила в состоянии неуверенности, потому что не могла увидеться с ним с того волнующего и пугающего дня.
Наступила зима.
Зима в нашей части штата Мэн была суровой. Метель сменялась метелью, за пару дней снег ложился сугробами по пояс. Ни пройти ни проехать. Все усилия людей были направлены на то, чтобы не помереть от холода и голода и сберечь домашнюю живность. Всю работу вне дома приходилось делать по пояс в снегу. Пока успевали протоптать дорожку до амбара и выпаса и пробить прорубь в ручье, чтобы можно было брать воду для себя и скота, когда коровы и овцы понемногу привыкали ходить по усыпанному снегом полю, - словом, к тому времени, когда все уже входило в более или менее привычную колею, на долину обрушивалась новая снежная буря.
Я сидела у окна и смотрела на следы санных полозьев. Слой снега составлял не меньше двух футов. Я горячо молилась о том, чтобы снег перестал идти, чтобы он затвердел и мы бы смогли в воскресенье пойти в церковь. Для меня это была единственная возможность увидеть Джонатана. Мне было нужно, чтобы он рассеял мои страхи, чтобы сказал мне, что овладел мной не потому, что теперь у него не стало Софии, а потому, что он желал меня. А быть может, потому, что он любил меня.
Миновало несколько недель, и вот наконец снег немного затвердел, и отец сказал, что в воскресенье мы отправимся в церковь. В другое время года такая новость не вызвала бы особого восторга, а в этот день у меня было такое чувство, словно отец сказал: "Мы поедем на бал". Мэве, Глиннис и я несколько дней решали, что наденем в воскресенье. Гадали, как вывести пятно с любимого платья, кто кому сделает прическу. Даже Невин с нетерпением ждал воскресенья как возможности выбраться на волю из тесного дома.
Мы с отцом отвезли сестер, брата и мать в католическую церковь и отправились к своей, протестантской. Отец знал, почему я пошла на службу с ним, поэтому, наверное, догадывался, почему сегодня я волнуюсь больше обычного. А после службы, поскольку лужайку занесло снегом, паства осталась в церкви. Люди сгрудились в проходах между скамьями, в коридорах, на лестницах. Кругом были слышны веселые голоса людей, которые слишком долго просидели по домам и теперь радовались возможности поболтать с соседями.
Я проталкивалась сквозь толпу в поисках Джонатана. До меня долетали обрывки разговоров горожан - как им было скучно, как тоскливо, как все устали от сушеного гороха, который нужно было толочь в муку, от свиной солонины. Все эти разговоры отлетали от меня, как мячики. Проходя мимо узкого окна, я увидела вдалеке кладбище и могилу Софии. Холмик уже осел, и снег на могиле лежал ниже, чем вокруг.
Наконец я заметила Джонатана. Он тоже пробирался через толпу. Похоже, искал меня. Мы встретились у подножия лестницы, ведущей на балкон. Со всех сторон плотно стояли горожане, мы с Джонатаном не могли говорить свободно - обязательно кто-нибудь подслушал бы наш разговор.
- Как очаровательно ты сегодня выглядишь, Ланни, - сказал Джонатан учтиво.
Это было совершенно невинное замечание, но Джонатан моего детства никогда бы не обратил внимания на мою внешность. Он на меня смотрел не более внимательно, чем, скажем, на других мальчиков.
Я не смогла ответить на комплимент. Я только покраснела.
Джонатан наклонился ко мне и прошептал на ухо:
- Последние три недели были невыносимы. Приходи в свой амбар сегодня, за час до заката. Я с нетерпением буду ждать тебя там.
Конечно, в церкви я никак не могла спросить Джонатана о чем бы то ни было, не могла попросить его утешить мое смятенное сердце. И, честно говоря, что бы он мне ни сказал, это не удержало бы меня от встречи. Я сгорала от желания с ним увидеться.
В тот вечер все мои страхи развеялись. Целый час я чувствовала себя центром мира Джонатана. Чего еще можно было желать? Вся его суть выражалась в каждом прикосновении - в том, как он развязывал ленточки и расстегивал пуговицы на моей одежде, как он нежно гладил мои волосы, как целовал мои обнаженные плечи, покрытые пупырышками гусиной кожи. Потом мы лежали на сене, обнявшись, и какое же это было счастье - лежать рядом с ним, в его объятиях и чувствовать, как он крепко прижимается ко мне. Казалось, он, как и я, не хочет, чтобы хоть что-то могло нас разделить. Никакая радость не может сравниться с той радостью, когда получаешь то, чего жаждал, о чем молился. Я была именно там, где хотела быть, но теперь ощущала, как секунда бежит за секундой, и понимала, что мои домашние гадают, куда я подевалась.
Я неохотно убрала руки Джонатана со своей талии:
- Я не могу остаться. Я должна вернуться… но, знаешь, порой мне так хочется, чтобы я могла пойти еще куда-то, а не домой.
Я хотела сказать только одно: что мне не хочется покидать эту теплую гавань его объятий, но вышло так, что я проговорилась и сказала ему правду, которая сжигала меня огнем. Мне стало стыдно, я не должна была в этом признаваться, но слово - не воробей… Джонатан озадаченно посмотрел на меня:
- Почему, Ланни?
- Ну… порой мне кажется, что мне нет места в моей семье, - пробормотала я, чувствуя себя ужасно глупо перед Джонатаном. Ведь он, пожалуй, был едва ли не единственным человеком в нашем городке, который всегда был кем-то любим. Вряд ли он когда-либо чувствовал, что его счастье незаслуженно. - Невин - единственный сын. В один прекрасный день он унаследует ферму. Мои сестренки… Они такие хорошенькие. Все в городе любуются их красотой. Они наверняка удачно выйдут замуж. А я…
Даже Джонатану я не могла признаться в моем тайном страхе, в том, как я боюсь того, что всем безразлично, буду я счастлива или нет, что никому нет до меня дела - даже отцу с матерью.
Джонатан притянул меня к себе и заключил в объятия. Он держал меня крепко, а я пыталась отстраниться. Мне хотелось уйти - нет, не от Джонатана, а от своего стыда.
- Нет сил слушать, как ты говоришь такое, Ланни… но ведь я выбрал тебя, правда? Только с тобой мне так уютно и спокойно, только с тобой я так откровенен. Если бы я мог, я бы все время проводил с тобой. Отец, мать, лесорубы, десятники… Я бы ото всех отказался, лишь бы быть рядом с тобой. Только ты да я, вместе навсегда.
Мне так сладко было слышать его признание. Куда девался мой стыд… Его слова ударили мне в голову, как крепкий виски. Только поймите меня правильно: в ту пору он сам верил, что любит меня всем сердцем, а я не сомневалась в его искренности. Но теперь, когда я на тяжком опыте обрела мудрость, я понимаю, как глупо было говорить друг другу такие опасные слова! Мы были дерзки и наивны, думали, что наше чувство - любовь. Любовь может быть дешевой эмоцией, порой ее легко дарить, хотя тогда мне так вовсе не казалось. Оглядываясь назад, я понимаю: мы с Джонатаном просто заполняли пустоту в наших душах. Так морская волна загоняет песок в расселины скалистого берега. Мы - а может быть, только я - именовали любовью свои потребности. Но ведь морской прибой уносит назад все, что принес.
Джонатан не мог дать мне то, чего, как он говорил, ему хотелось бы. Он не мог отказаться от своей семьи, от своих обязанностей. Он мог и не говорить мне, что его родители никогда не согласятся, чтобы я стала его женой. Но в тот вечер, в холодном амбаре, я владела любовью Джонатана. Я владела ею, и тем яростней мне хотелось ее удержать. Он сказал мне о своей любви, а я не сомневалась, что люблю его. Это было доказательством того, что мы были суждены друг другу. Из всех душ, сотворенных Богом, только наши были соединены на небесах. Соединены любовью.
Так мы встречались только дважды за последующие два месяца. Истинное горе для влюбленных. Оба раза мы говорили очень мало (ну разве что Джонатан успел признаться, как сильно он по мне скучал). Мы спешили предаться любви. Мы торопились, боясь, что нас застигнут, а еще потому, что было очень холодно. Мы раздевались настолько, насколько было можно, чтобы не замерзнуть на сеновале. Мы ласкали и целовали друг друга. Мы отдавались друг другу так, словно это происходило в последний раз. Возможно, мы интуитивно чувствовали приближение невеселого будущего, отсчитывающего секунды до мгновения нашей разлуки. И после первой, и после второй встречи мы расстались торопливо. Я уходила, унося с собой запах тела Джонатана. Мои щеки пылали, но я надеялась, что дома все решат, что я разрумянилась на морозе.
Но каждое расставание приносило мне сомнения. Сейчас я обладала любовью Джонатана - но что это значило? Его прошлое было известно мне лучше, чем кому бы то ни было. Ведь он и Софию тоже любил и все-таки заставил себя забыть о ней - по крайней мере, так казалось. Как многие женщины, я могла уговорить себя, обмануть мыслями о том, что именно мне одной он будет верен. Моя слепота поддерживалась упрямой убежденностью в том, что узы любви скованы Господом, и люди никак не могли их разорвать, какими бы неловкими и болезненными ни оказались эти узы. Я должна была верить, что моя любовь восторжествует над всеми несовершенствами любви Джонатана ко мне. Ведь, в конце концов, любовь - это вера, а любая вера должна подвергаться испытаниям.
Теперь я знаю, что только глупцы ищут уверенности в любви. Любовь требует от нас столь многого, что в ответ мы пытаемся обрести гарантию ее долготы. Мы требуем постоянства, но кто может дать такое обещание? Мне следовало удовольствоваться той любовью - той дружеской, сострадательной, верной любовью, которую Джонатан питал ко мне с детства. Такая любовь вечна. А я вместо этого попыталась превратить его чувства ко мне в то, чем они не являлись, и в этой попытке я разрушила то прекрасное и вечное, что имела.