Позже она рассказала мне о том, что происходило в доме пастора, как женщины приготовили тело Софии к погребению. Сначала тело положили у огня, чтобы оно оттаяло. Потом рот и нос Софии очистили от тины и вычесали грязь из волос. Мать рассказывала о том, что на коже у Софии было множество маленьких красных царапинок в тех местах, где тело задевало о подводные камни. Ее обрядили в самое красивое платье - бледно-желтое, почти цвета слоновой кости. София сама украсила это платье вышивкой. Кое-где пришлось заколоть ткань булавками. Мать не сказала ни слова о том, что с телом Софии что-нибудь было не так, не упомянула о том, что у нее слегка увеличен живот. Если кто-то и заметил что-то, наверняка это приписали тому, что тело раздулось в реке - ведь бедняжка наглоталась воды. Затем тело Софии накрыли льняным полотном и уложили в простой дощатый гроб, который двое мужчин уложили в повозку и отвезли в дом Иеремии, где гроб должен был стоять до похорон.
Мать спокойно описывала состояние тела Софии, а у меня было такое чувство, словно в меня забивают гвозди. Меня будто бы пытали, вынуждая сознаться в злодействе. Я с трудом сохраняла рассудок и все время, пока мать рассказывала, я плакала, прикрывая глаза рукой. Мать погладила меня по спине, как малого ребенка:
- Ну что ты, что ты, милая Ланор? Почему ты так горюешь о Софии? Конечно, это большое горе - ведь она была нашей соседкой, но я думала, что ты с ней даже толком не знакома…
Мать отправила меня наверх, дав мне бурдюк с горячей водой, и принялась отчитывать отца за то, что тот взял меня с собой в лес, на поиски Софии. Я легла на кровать, прижав к себе горячий бурдюк, но мне не стало легче. Я лежала без сна и прислушивалась к ночным звукам. Ветер, шум деревьев, потрескивание угольков в очаге - в любых звуках мне слышалось имя Софии.
Точно так же, как венчание Софии Якобс, ее похороны прошли тускло и уныло. Присутствовали только ее мать с парой сестер и братьев, Иеремия и кое-кто из горожан. День был холодный и пасмурный, вот-вот мог пойти снег. С ночи самоубийства Софии снег шел каждый день.
Мы стояли на холме, откуда открывался вид на кладбище - я и Джонатан. Мы смотрели, как те, кто провожал Софию в последний путь, встали вокруг темной могилы. Могилу каким-то образом удалось вырыть, хотя земля уже начала замерзать. "Не ее ли отец, Тоби, - гадала я, - вырыл могилу?" Люди - черные пятнышки на белом снегу - беспокойно переминались с ноги на ногу, пока пастор Гилберт произносил заупокойную молитву. Я несколько дней подряд плакала, и кожа у меня на лице распухла и натянулась, но сейчас, рядом с Джонатаном, слез у меня не было. Чувство у меня было очень странное. Я словно бы тайком подсматривала за похоронами Софии - я, которой следовало бы упасть на колени перед Иеремией и просить у него прощения, ибо я была настолько же повинна в смерти его жены, как если бы сама столкнула ее в реку.
Рядом со мной молча стоял Джонатан. Наконец пошел снег, и словно бы немного спало напряжение. Крошечные снежинки закружились в холодном воздухе, начали садиться на темное шерстяное пальто Джонатана, на его волосы.
- Не могу поверить, что ее нет, - проговорил он, наверное, в двадцатый раз за утро. - Не могу поверить, что она лишила себя жизни.
Я не могла найти слов. Все, что я сказала бы, прозвучало бы беспомощно и лживо.
- Это я виноват, - хрипло пробормотал Джонатан и поднес руку к лицу.
- Ты не должен винить себя за это, - поспешила я утешить Джонатана теми словами, которые уже несколько дней вновь и вновь говорила самой себе, пока металась по постели в лихорадочном жару. - Ты знаешь: она всегда была несчастна, с детства. Кто знает, какие невеселые мысли ее терзали, и давно ли? Эти мысли и довели ее до самоубийства. Ты тут ни при чем.
Джонатан сделал два шага вперед. Казалось, ему хочется оказаться внизу, на кладбище.
- Не могу поверить, что она вынашивала такие мысли, Ланни. Она была счастлива - со мной. Никак в голове не укладывается, что та София, которую знал я, боролась с желанием покончить с собой.
- Никто никогда не узнает, что произошло. Быть может, она повздорила с Иеремией… быть может, после вашей последней встречи…
Джонатан крепко зажмурился.
- Если что и могло ее огорчить, так это мое настроение, когда она рассказала мне о ребенке. В этом не может быть никаких сомнений. Вот почему я виню себя, Ланни, - я виню себя за то, как необдуманно себя повел, услышав эту весть. Ты говорила… - Джонатан вдруг поднял голову и посмотрел на меня, - ты говорила, что, быть может, придумаешь, как отговорить ее рожать ребенка. Ланни, я молю Бога о том, что ты не приходила к Софии ни с чем таким…
Я вздрогнула и отпрянула назад. В последние дни, сражаясь с чувством вины, ядовитым, как болезнь, я часто думала о том, чтобы рассказать Джонатану все. Я должна была кому-то рассказать, потому что с такой тайной тело человека способно совладать, только причинив огромный, неизлечимый вред душе. И уж если кто-то мог меня понять, так это Джонатан. В конце концов, я сделала это ради него. Он пришел ко мне за помощью, и я сделала то, что было нужно. И теперь мне было нужно, чтобы меня простили за то, что я сотворила. Ведь он просто обязан был меня простить, правда?
Но он испытующе смотрел на меня своими темными, бездонными глазами, и я поняла: я не могу ничего сказать ему. По крайней мере - сейчас, когда он так глубоко и сильно переживал и мог поддаться эмоциям. "Нет-нет, - решила я, - сейчас он ничего не поймет".
- Что? Нет, я к ней и не думала ходить ни с какими предложениями. Да и разве я пошла бы к Софии одна? - солгала я.
Я не собиралась лгать Джонатану, но он меня поистине изумил. Его догадка меткой стрелой угодила в цель. "Настанет день, и я ему все расскажу", - решила я.
Джонатан начал вертеть в руках шляпу-треуголку:
- Как думаешь… мне стоит сказать Иеремии правду?
Я бросилась к Джонатану и обхватила его плечи:
- Что ты! Это будет просто ужасно. Ты навредишь и себе, и бедняжке Софии. Что хорошего будет, если ты обо всем поведаешь Иеремии теперь? Разве что ты совесть свою очистишь? Но добьешься ты только одного: Иеремия возненавидит свою покойную супругу. Пусть он похоронит Софию, считая ее хорошей женой, которая относилась к нему с подобающим почтением.
Джонатан посмотрел на мои маленькие руки, лежащие у него на плечах. Теперь, когда мы уже не были детьми, мы не так часто прикасались друг к другу. Вдруг он посмотрел мне в глаза с такой тоской, что я не выдержала. Я прижалась к его груди и притянула его к себе. Я думала только о том, что Джонатана нужно утешить женской лаской, хотя я не была Софией. Не буду лгать: для меня самой было большим утешением прижиматься к его сильному, теплому телу, а сама я не имела никакого права его утешать. Прикасаясь к нему, я едва не плакала от счастья. Я прижималась к Джонатану и воображала, что он простил меня за мой ужасный грех перед Софией - но он, конечно же, ничего об этом не знал.
Прижавшись щекой к его груди, я слышала, как под слоями шерсти и льна бьется его сердце. Я вдыхала его запах. Мне не хотелось отрываться от Джонатана, но я почувствовала, что он смотрит на меня сверху вниз, и я подняла голову. Я была готова к тому, что он заговорит о своей любви к Софии. Я решила: если так и будет, если он сейчас назовет ее имя, я расскажу ему о том, что натворила. Но Джонатан ничего не сказал. Он приблизил свои губы к моим губам и поцеловал меня.
Мгновение, которого я так ждала, слилось в размытое пятно. Мы поспешили к лесу и скрылись за деревьями. Я помню, как жарки были его губы, как страстно он меня целовал. Я помню, как он развязал ленту на моей блузке, как прижал меня спиной к дереву и впился губами в мою шею, пока спускал брюки. Я приподняла подол юбки, и он обхватил руками мои бедра. Я ничего не видела, потому что нас разделяла уйма одежды, но я почувствовала, как Джонатан вошел в меня, с силой прижав к коре дерева. А потом я услышала его сладостный стон, а меня пронзила радостная дрожь, потому что этот стон означал, что он познал удовольствие со мной. Никогда я не была так счастлива. Я боялась, что больше я так счастлива не буду никогда.
Мы вдвоем сели на его коня и поехали по лесу. Я сидела сзади, крепко обхватив руками талию Джонатана. Так мы не ездили с детства. Джонатан выбирал не самые торные тропы, чтобы нас не увидели вместе. Я прижималась горячей щекой к его пальто и пыталась осознать, что произошло между нами. Я знала о многих девушках в нашем городке, которые отдались мужчине до брака. Я знала и другое: очень часто первым мужчиной для них был Джонатан. Я на этих девушек смотрела с презрением, и вот теперь стала одной из них. Отчасти я чувствовала, что совершила грехопадение, но другая моя половина подсказывала мне, что у меня не было выбора: возможно, это был мой единственный шанс завладеть сердцем Джонатана и доказать ему, что мы суждены друг другу. Я не могла упустить такую возможность.
Соскользнув со спины коня Джонатана, я пожала его руку и пошла к своему дому, до которого уже было недалеко. Стоило мне расстаться с Джонатаном, как мною тут же овладели сомнения: а что для него означало наше соитие? Ведь он совращал девушек, нисколько не думая о последствиях. Почему же я решила, что на этот раз последствия должны его волновать? И как быть с его чувствами к Софии - и, если на то пошло, с моим грехом перед женщиной, которую я довела до самоубийства? Я ее, можно сказать, убила - и тут же совокупилась с ее любовником. Нет, более порочную душу трудно было себе представить.
Несколько минут я постояла на месте и только потом пошла дальше, глубоко вдыхая морозный воздух. Я не могла выказывать свои чувства перед родней. Мне не с кем было поговорить обо всем случившемся. Мне предстояло хранить эту тайну в себе до тех пор, пока я не успокоюсь и не смогу все здраво обдумать. Я постаралась загнать как можно дальше в глубь души и чувство вины, и стыд, и ненависть к себе. Но, кроме этих чувств, мной владело невероятное радостное волнение. Я получила то, чего хотела, хотя вовсе не заслуживала этого. Сделав глубокий вдох и выдох, я отряхнула снег с плаща, расправила плечи и решительно зашагала к дому.
Глава 10
Арустукская окружная больница
Наши дни
Из коридора доносятся звуки.
Люк смотрит на наручные часы. Четыре часа утра. Скоро больница проснется. Рано утром обычно поступают больные с травмами, типичными для сельской местности: кого-то лягнула дойная корова - перелом ребра, кто-то поскользнулся на льду, таща охапку сена, и ударился головой. А в шесть часов ночное дежурство заканчивается.
Женщина смотрит на Люка так, как посмотрела бы собака на несговорчивого хозяина:
- Вы поможете мне? Или позволите шерифу отвезти меня в участок?
- Как еще я могу поступить?
Щеки женщины розовеют:
- Вы можете отпустить меня. Зажмурьтесь - а я убегу. А другим скажете, что вы вышли в лабораторию на секундочку, вернулись - а меня нет.
"Джо говорит, что она убийца, - думает Люк. - Могу я отпустить убийцу на свободу?"
Ланни берет его за руку:
- Вы когда-нибудь любили кого-то так сильно, что сделали бы для этого человека все на свете? Не считаясь с собственными желаниями, потому что счастье этого человека для вас важнее?
Люк радуется тому, что эта женщина не может заглянуть ему в сердце, потому что он никогда не отличался таким самопожертвованием. Да, для него много значило чувство долга, но ему никогда не удавалось что-то отдавать без сожаления, хотя это чувство ему самому и не нравится.
- Я никому не сделаю ничего дурного. Я ведь вам рассказала, почему я… почему я сделала это с Джонатаном.
Люк смотрит в светло-голубые глаза женщины, наполняющиеся слезами. По коже у него бегут мурашки. Боль потери мгновенно охватывает его. Такое часто бывает с ним со времени смерти родителей. Он понимает, что Ланни ощущает такую же печаль, как он. На миг они соединяются в этой бездонной печали. А Люк так устал быть узником этой тоски, вызванной потерей родителей, неудачным браком, всей его жизнью, что понимает: нужно что-то сделать, чтобы вырваться на волю. Сделать сейчас, иначе не получится никогда. Он не уверен, почему он собирается поступить так, как вот-вот поступит, но знает: если начнет рассуждать - ничего не сделает.
- Подождите здесь. Я сейчас вернусь.
Люк бесшумно идет по узкому коридору к раздевалке для врачей. В своем обшарпанном сером шкафчике он находит пару ношеных хирургических костюмов. Порывшись в других шкафчиках, обнаруживает белый халат и хирургическую шапочку. В шкафчике педиатра находит пару женских кроссовок - таких старых, что у них загибаются носки. Все это Люк приносит в смотровую палату:
- Вот, наденьте это.
Они с Ланни идут самым коротким путем к служебному выходу. По переходам, которыми пользуются уборщики, они добираются до склада и выходят на автостоянку. Ординатор, вышедший на утреннюю смену, машет Люку рукой. Люк машет в ответ, но ему кажется, что его рука налита свинцом. Только в тот момент, когда они останавливаются около пикапа Люка, он вспоминает, что оставил ключи в кармане куртки в ординаторской:
- Проклятье. Мне надо вернуться. У меня нет ключей. Спрячьтесь за деревьями. Я мигом вернусь.
Ланни молча кивает, ежась от холода в тоненьком хирургическом костюме.
Путь от автостоянки до входа в приемное отделение кажется Люку самым долгим в его жизни. Мороз и волнение гонят его вперед. Джуди или Клэй могли заметить, что его нет на месте. А если Клэй уснул на кушетке, Люк может разбудить его, войдя в ординаторскую за ключами. Тогда его сцапают. Каждый шаг дается Люку все труднее. Он чувствует себя водным лыжником, который уходит под воду из-за того, что на другом конце троса случилось что-то ужасное.
Люк толкает тяжелую стеклянную дверь. Он ужасно нервничает. Джуди, сидящая за столом на сестринском посту, нахмурив брови, глядит на экран монитора. Она даже не смотрит на Люка, проходящего мимо:
- Где ты был?
- Выходил покурить.
Тут Джуди поворачивает голову и смотрит на Люка вороньими глазами-бусинками:
- С каких это пор ты опять начал курить?
У Люка такое ощущение, словно за ночь он выкурил пару пачек сигарет, поэтому он как бы не совсем врет. На последний вопрос Джуди он решает не отвечать:
- Клэй не спит?
- Я его не видела. Дверь ординаторской закрыта. Может быть, тебе стоит его разбудить? Нельзя же ему дрыхнуть тут весь день. Его жена может разволноваться.
Люк замирает. Ему хочется пошутить. Ему хочется вести себя с Джуди так, словно все в порядке, но, с другой стороны, Люк никогда раньше с Джуди не шутил, так что это выглядело бы ненормально. Он не умелец врать и заметить следы, и ему очень и очень не по себе. У него такое чувство, что он провалился под лед и тонет, вдыхая ледяную воду. Джуди ничего не замечает.
- Мне надо кофейку глотнуть, - бормочет Люк и идет дальше.
Еще два шага - и он поравняется с дверью ординаторской. Люк сразу замечает, что дверь немного приоткрыта и что внутри темно. Он еще чуточку приоткрывает дверь и видит пустую кушетку. Полицейского нет.
Кровь стучит у Люка в ушах, к горлу подкатывает ком. Он не может дышать. Это еще хуже, чем тонуть. У него такое чувство, будто его душат.
Его парка висит справа от двери, на крючке. Нужно только сунуть руку в карман. Ключи звякают, Люк вынимает их.
Обратно, к главному выходу из приемного покоя, он идет быстро и решительно. Опустив голову, сунув руки в карманы халата, он снова проходит мимо Джуди. Та резко поднимает голову:
- Ты вроде бы решил кофе попить.
- Бумажник в машине оставил, - бросает Люк через плечо. Еще шаг - и он у двери.
- Клэя разбудил?
- Он уже встал, - говорит Люк и толкает плечом дверь. В дальнем конце коридора, словно бы услышав свое имя, возникает помощник шерифа. Он видит Люка и поднимает руку, словно голосует на шоссе. Ему нужно поговорить с врачом, и он бежит по коридору трусцой, на бегу помахивая рукой. "Стой, Люк!" - говорит он всем своим видом, но Люк не останавливается.
Он выскакивает за дверь. Холод обжигает его лицо. Он возвращается к реальности. "Что я делаю? Это больница, в которой я работаю. Я здесь знаю каждую кафельную плитку, каждый пластиковый стул и каталку так же хорошо, как все в собственном доме. Что же я творю - рушу свою жизнь, помогая бежать подозреваемой в убийстве? Что я, с ума сошел?" И тем не менее Люк направляется к машине, ведомый странным электрическим покалыванием в крови. Он быстрым шагом пересекает стоянку. У него странная походка. Так шагал бы человек, пытающийся спускаться с крутого холма, не сгибая коленей.
Люк нервно щурится, глядя на свой пикап, но женщины нет. Поблизости не видно ни пятнышка цвета морской волны - именно такого цвета больничная хирургическая форма. В первый момент Люк паникует: как же он мог поступить так глупо - оставить Ланни одну на улице без присмотра? И все же его сердце бьется с искоркой надежды. Он понимает: если арестованная исчезла, значит, его тревогам конец.
Но в следующую минуту она возникает рядом с ним - тоненькая, воздушная. Ангел в хирургическом костюме… При виде нее сердце Люка бьется радостно.
Люк возится с зажиганием. Ланни сидит, пригнувшись. Она старается не смотреть на Люка, не заставлять его нервничать еще сильнее. Наконец мотор заводится. Пикап на полной скорости срывается с автостоянки и вылетает на шоссе.
Пассажирка неотрывно смотрит вперед. Кажется, что ее сосредоточенность может спасти ее и Люка от погони.
- Я остановилась в "Охотничьем домике Данрэтти". Вы знаете, где это?
Люк не верит собственным ушам:
- Вы считаете, что это будет мудро - отправиться туда? Думаю, полиция уже выяснила, в какой гостинице вы остановились. У нас не так много туристов в этом году.
- Пожалуйста, давайте хотя бы проедем мимо. Если заметим что-то подозрительное, заходить не станем. Но там мои вещи. Паспорт, деньги, одежда. Наверняка у вас дома нет вещей моего размера.
Она стройнее Тришии, но все же не девочка.
- Ну ладно, допустим, - кивает Люк. - А паспорт какой?
- Я приехала из Франции, я там живу. - Ланни подтягивает колени к груди, пытается согреться.
Собственные руки на руле вдруг кажутся Люку слишком большими и неуклюжими. Он как бы смотрит на себя со стороны, ему трудно сосредоточиться, чтобы вести машину ровно и уверенно.
- Видели бы вы мой дом в Париже. Он как музей. Наполнен вещами, которые я собирала много, много лет. Хотите поехать туда?
Голос у нее сладкий и теплый, как ликер, а предложение интригующее. "Интересно, она правду говорит?" - гадает Люк. Кто бы отказался съездить в Париж и пожить в волшебном доме? Люк чувствует, как спадает напряженность. Спина и шея постепенно расслабляются.