Девушка смотрит на него. Бледно-голубые, как лед, глаза изучают его лицо.
- Вы недавно бросали курить, но снова начали. Я вас нисколько в этом не виню, учитывая, сколько всего вам пришлось в последнее время пережить. Но в кармане халата у вас лежит пара сигарет, если я не ошибаюсь.
Рука Люка инстинктивно опускается в карман, кончики его пальцев касаются сигарет. Удачная догадка или она рассмотрела сигареты у него в кармане? И что значит это "учитывая, сколько всего вам пришлось в последнее время пережить"? Она просто притворяется, делает вид, что читает его мысли, пытается забраться к нему в голову. Так вела бы себя любая умная девушка на ее месте. В последнее время все пережитые неприятности у него просто-таки написаны на лице. Он просто пока не придумал, как жить дальше, все его проблемы связаны между собой, навалились одна на другую. Чтобы решить хотя бы одну из них, он должен знать, как разобраться со всеми сразу.
- Курить в здании больницы запрещено. К тому же позвольте вам напомнить - если вы забыли, - что вы привязаны к каталке. - Люк выдвигает стержень шариковой ручки и берет клипборд. - Людей у нас не хватает, так что мне придется самому задать вам несколько вопросов для заполнения больничной карты. Имя?
Девушка с опаской смотрит на клипборд:
- Не скажу.
- Почему? Вы от кого-то убежали? Вы поэтому не хотите говорить, как вас зовут?
Люк испытующе смотрит на девушку: она напряжена, она настороже, но владеет собой. Люк имел дело с пациентами, виновными в случайных убийствах. Обычно они ведут себя истерично - плачут, дрожат, кричат. А эта девушка только едва заметно дрожит под бумажной простыней и время от времени нервно шевелит ногами, но по ее лицу Люк видит: шоковой реакции нет.
А еще он чувствует, что ее отношение к нему становится все теплее. Между ними словно бы происходит химическая реакция. Может быть, она хочет рассказать ему об ужасном происшествии в лесу?
- Вы не хотите рассказать мне, что сегодня произошло? - спрашивает он, подкатив табурет ближе к каталке. - Вы ловили попутку? Может быть, вас кто-то подвез? Тот, кто теперь в лесу… Он на вас напал, а вы защищались?
Девушка вздыхает, откидывается на подушку и смотрит в потолок:
- Ничего подобного. Мы были знакомы. Мы вместе приехали в город. Он… - она умолкает, подыскивает слова. - Он попросил меня помочь ему умереть.
- Речь об эвтаназии? Он был смертельно болен? Рак?
Ответ девушки не вызывает у Люка доверия. Желающие уйти из жизни обычно выбирают что-нибудь тихое и надежное: яд, таблетки, шланг, присоединенный к выхлопной трубе автомобиля. Они не просят, чтобы их закололи ножом насмерть. Если приятель этой девушки действительно возжелал помереть, он мог бы просто просидеть под звездами всю ночь, пока не замерз.
Люк смотрит на девушку. Она дрожит от холода.
- Давайте-ка я вам принесу больничный халат и одеяло. Вы, похоже, продрогли.
- Спасибо, - говорит девушка и опускает глаза.
Люк возвращается с застиранным розовым фланелевым халатом и голубым стеганым акриловым одеялом. Цвета материнства. Он смотрит на руки девушки, на ее запястья, обхваченные и пристегнутые к каталке нейлоновыми ремешками.
- Так… - говорит Люк. - Сначала отстегнем одну руку.
Он расстегивает ремешок с той стороны, где рядом с каталкой стоит столик, а на столике - лоток с инструментами. Кохер, выпачканные в крови ножницы, скальпель.
Проворно, словно кролик, девушка хватает скальпель и сжимает в тонкой руке, повернув лезвием к Люку. Ее глаза широко раскрыты, краешки ноздрей покраснели.
- Спокойно, - говорит Люк, встав с табурета и отступив, чтобы девушка не могла до него дотронуться. - В холле - помощник шерифа. Если я его позову, все будет кончено, понимаете? Нас обоих этим крошечным ножичком вы не убьете. Поэтому - почему бы вам не положить скальпель…
- Не зовите его, - говорит девушка, держа скальпель в вытянутой руке. - Мне нужно, чтобы вы меня выслушали.
- Я слушаю.
Каталка стоит между Люком и дверью. Девушка может перерезать ремешок на другой руке за то время, пока он добежит до двери.
- Мне нужна ваша помощь. Нельзя, чтобы он меня арестовал. Вы должны помочь мне бежать.
- Бежать? - Люк вдруг перестает опасаться того, что эта девушка ранит его скальпелем. Он не может понять, как получилось, что он забыл об осторожности, и как она смогла заморочить ему голову. - Вы в своем уме? Я не стану помогать вам бежать.
- Выслушайте меня…
- Вы сегодня вечером кого-то убили. Вы сами в этом признались. Я не могу помочь вам бежать.
- Это было не убийство. Я же вам сказала. Он сам хотел умереть.
- И он приехал умирать сюда, потому что тоже вырос здесь?
- Да, - отвечает девушка, и в ее голосе звучит облегчение.
- Тогда скажите мне, кто это такой. Возможно, я его знаю…
Она качает головой:
- Я же вам говорила - вы с нами не знакомы. Никто здесь нас не знает.
- Вы не можете этого утверждать. Может быть, кто-то из ваших родственников…
Когда Люк злится, он становится упрямым.
- Никто из моей семьи очень, очень давно не жил в Сент-Эндрю, - устало произносит девушка и вдруг сердито говорит: - Думаете, вы всех тут знаете, да? Ладно. Моя фамилия - Мак-Ильвре. Ну что, знакома вам такая фамилия? А фамилия того, чей труп лежит в лесу, - Сент-Эндрю.
- Сент-Эндрю? - удивляется Люк. - Ведь так называется наш город.
- Вот именно, - чуть надменно говорит девушка.
У Люка словно газировка вспенивается позади глазных яблок. Нет, он не то чтобы узнает девушку… но ведь ему где-то попадалась эта фамилия - Мак-Ильвре. Он знает, что где-то ее видел или слышал, но где - никак не может вспомнить.
- Никто по фамилии Сент-Эндрю в этом городе не жил уже лет сто, - говорит Люк небрежно. Он ужасно сердит из-за того, что какая-то девица пытается его одурачить. И зачем только она так нагло врет? Какой ей от этого толк? - Со времен Гражданской войны, - добавляет Люк. - Так мне говорили, по крайней мере.
Девушка наставляет на него скальпель, чтобы привлечь его внимание.
- Слушайте, я совершенно не опасна. Если вы поможете мне уйти, я больше никому не сделаю ничего плохого. - Она разговаривает с Люком так, словно это он, а не она говорит бессмысленные вещи. - Позвольте мне показать вам кое-что.
И тут она без предупреждения поворачивает скальпель лезвием к себе и втыкает в грудную клетку. Длинная и широкая полоса, начинающаяся от левой груди, пересекает ребра и обрывается под правой грудью. На миг Люк застывает на месте. Он не сводит глаз с алого разреза на бледной коже. Еще мгновение… из разреза хлещет кровь и выглядывают мышцы.
- О господи! - еле слышно произносит Люк.
Да что же такое с этой девушкой? Она сошла с ума? Хочет, чтобы перед смертью было исполнено какое-то ее желание? Люк преодолевает оцепенение и бросается к каталке.
- Не подходите! - говорит девушка, вновь повернув скальпель острием к нему. - Просто смотрите. Смотрите.
Она приподнимает подбородок и разводит руки в стороны - наверное, хочет, чтобы Люку было лучше видно. Но он и так все прекрасно видит, вот только не верит собственным глазам. Края разреза начинают сходиться, они тянутся друг к другу, словно усики вьющегося растения, соединяются, сшиваются… Разрез перестает кровоточить, начинает заживать. Девушка дышит тяжело, но ей, похоже, не больно.
Люк не уверен даже в том, что крепко стоит на полу. У него на глазах происходит невероятное - невозможное! Что он должен думать? Он лишился рассудка? Или ему снится сон? Может быть, он заснул на кушетке в ординаторской? Что бы ни происходило перед его глазами, его разум отказывается это принять и начинает отключаться.
- Что за черт… - еле слышно шепчет Люк и только тут понимает, что пора бы сделать вдох. Он начинает дышать, его лицо краснеет. Он чувствует приступ тошноты.
- Не зовите полисмена. Я вам все объясню, клянусь, только не кричите и не зовите на помощь. Хорошо?
У Люка кружится голова. В приемном покое воцаряется странная тишина. Услышит ли его кто-нибудь, если он закричит? Где Джуди? Где помощник шерифа? Впечатление такое, словно в приемный покой явилась фея, крестная мать Спящей Красавицы, произнесла заклинание, и все заснули. За дверью смотровой палаты темно - свет горит тускло, как всегда во время ночной смены. Привычные шумы - доносящийся издалека телевизионный закадровый смех, металлические щелчки, издаваемые автоматом для продажи газировки, - стихли, исчезли. Не слышно тихого урчания поломоечной машины в пустом коридоре. Кажется, что во всей больнице - только Люк и его странная пациентка. Слышен только приглушенный свист ветра, налетающего на стены больницы и будто бы пытающегося ворваться внутрь.
- Что это было? Как… как ты это сделала? - спрашивает Люк дрожащим от страха голосом. Он садится на табурет, потому что ноги его не слушаются. - Кто ты… Что ты такое?
Последний вопрос действует на девушку, словно удар под ложечку. Она опускает голову, светлые кудри занавешивают ее лицо:
- Это… Это - единственное, о чем я не могу вам сказать. Я уже сама не понимаю, что я такое. Не имею понятия.
Это невероятно. Такого не бывает. Этому нет объяснения. Кто же она? Мутант? Или она сделана из синтетических самовосстанавливающихся материалов? Она - какое-то чудовище?
"Но выглядит абсолютно нормально", - думает врач. Его сердце снова бьется чаще, кровь шумит в висках. Квадраты линолеума расплываются в стороны…
- Мы вернулись - он и я, - потому что скучали по этим краям. Мы понимали, что здесь все будет по-другому, что все наши ровесники давно умерли, но мы так тосковали по всему, что у нас было когда-то, - печально произносит девушка, глядя в стену. Ее слова, похоже, обращены не к Люку.
Люк вспоминает о странных ощущениях, испытанных им при встрече с этой девушкой. Это покалывание позади глазных яблок, эта тонкая, словно бы электрическая связь между ними. Он хочет понять.
- Хорошо, - произносит Люк дрожащим голосом, положив руки на колени. - Это чистой воды безумие - но рассказывай. Я слушаю.
Девушка делает глубокий вдох и на миг зажмуривается, будто собралась нырнуть в воду. А потом она начинает свой рассказ.
Глава 2
- Я начну с самого начала, потому что эта часть моей жизни мне понятна, и я запечатлела ее в своей памяти, опасаясь, что иначе она потеряется в процессе моего странствия по бесконечным просторам времени.
Мое первое четкое воспоминание о Джонатане Сент-Эндрю - яркое солнечное утро в церкви. Он сидел на краю семейной скамьи, а их скамья была самой первой в зале, где собиралась церковная община. Ему тогда было двенадцать лет, а ростом он уже был с любого из взрослых мужчин в деревне. Он был почти таким же высоким, как его отец, Чарльз, который основал наше маленькое поселение. Мне говорили, что Чарльз Сент-Эндрю когда-то был блестящим капитаном ополчения, но в те годы это был мужчина средних лет, с патрицианским брюшком.
Джонатан не обращал особого внимания на службу, - но на нее, честно говоря, мало кто обращал внимание. Воскресная служба могла тянуться часа четыре, а то и все восемь, если проповедник считал себя заправским оратором, так что кто мог, не покривив душой, сказать, что слушает каждое слово? Ну, может быть, так могла сказать мать Джонатана, Руфь, сидевшая рядом с сыном на простой скамье с вертикальной спинкой. Она происходила из рода бостонских богословов и могла бы устроить пастору Гилберту взбучку, если бы считала, что он служит недостаточно пламенно. Ведь речь шла о душах людей, а она, вне всякого сомнения, считала, что души обитателей этой деревушки, затерянной в глуши, вдали от благотворного влияния цивилизации, подвергаются особому риску. Но Гилберт не был фанатиком, и длительность его проповедей обычно ограничивалась четырьмя часами, поэтому все мы знали, что очень скоро вернемся на волю, к веселому солнцу.
Девочки из нашего городка очень любили глазеть на Джонатана, но в это воскресенье глазел он. Без зазрения совести пялился на Тенебре Пуарье. Уже минут десять он не сводил с нее глаз. Взгляд его карих лукавых глаз скользил по красивому личику Тенебре, по ее лебединой шее. Но дольше всего Джонатан смотрел на ее грудь, в которую при каждом вдохе впивался тугой корсаж. Похоже, ему было безразлично, что Тенебре старше его и с шести лет обручена с Мэтью Комстоком.
"Это - любовь?" - гадала я, глядя на Джонатана с балкона, где мой отец и я обычно сидели вместе с другими бедняками. В эту церковь ходили только мы с отцом, а мать и ее родня посещали католическую церковь, расположенную на другом краю городка. Моя мать была родом из акадианской колонии, с северо-востока. Прижавшись щекой к руке, лежавшей на поручне, я смотрела на Джонатана пристально, как может смотреть только по уши влюбленная девчонка. В какой-то момент вид у Джонатана стал такой, словно ему плохо. Ему стало трудно дышать, и наконец он отвернулся от Тенебре, которой, похоже, было совершенно безразлично то, какое впечатление она производит на любимейшего из сыновей города.
Если Джонатан влюбился в Тенебре, то я могла спокойно броситься вниз с балкона церкви на глазах у всех прихожан. Потому что уже в двенадцать лет я абсолютно ясно осознавала, что люблю Джонатана всем сердцем, и уж если мне нельзя прожить с ним всю жизнь, тогда мне лучше умереть. Я сидела рядом с отцом до конца службы, и у меня ком подкатил к горлу, и слезы застилали глаза, хотя я мысленно твердила себе, как это глупо - так горевать из-за того, что не имеет никакого смысла.
Когда служба закончилась, мой отец, которого звали Киеран, взял меня за руку и повел вниз по лестнице. На лужайке перед церковью мы могли встретиться и поговорить с соседями. Это было наградой за то, что ты высидел всю службу до конца: возможность перемолвиться словом с соседями. Хоть небольшое облегчение после шести дней тяжелого, изнурительного труда. Для некоторых это был единственный шанс поговорить за неделю с кем-то, кроме родственников. Услышать последние новости, сплетни. Я стояла позади отца, пока он разговаривал с мужчинами. Я выглядывала из-за отцовской спины, пытаясь найти глазами Джонатана. Я так надеялась, что он не будет болтать с Тенебре. Он стоял позади своих родителей и сердито смотрел им в затылок. Он явно хотел поскорее уйти, но с таким же успехом он мог желать, чтобы в июле пошел снег: общение после службы длилось обычно не меньше часа, а при хорошей погоде, как в тот день, - и дольше того. Особых любителей поболтать приходилось уводить с лужайки силком. Отцу Джонатана приходилось вдвойне нелегко, поскольку многие мужчины только в воскресенье могли обратиться к человеку, являвшемуся отцом города, с какими-то просьбами. Бедный Чарльз Сент-Эндрю. Только много лет спустя я поняла, какую тяжкую ношу он нес на своих плечах.
Откуда у меня взялась храбрость поступить так, как я поступила в тот день? Может быть, мной руководило отчаяние и решимость не отдавать Джонатана в руки Тенебре. Как бы то ни было, я отошла от отца. Как только убедилась в том, что отец не замечает моего отсутствия, быстро побежала по лужайке к Джонатану, лавируя между группами разговаривающих горожан. В двенадцать лет я была маленького роста, мне было легко спрятаться от взгляда отца за широченными юбками дам. Наконец я подбежала к Джонатану.
- Джонатан, Джонатан Сент-Эндрю, - проговорила я. Слова сорвались с моих губ жалким писком.
Впервые в моей жизни эти прекрасные темные глаза посмотрели на меня, только на меня. У меня екнуло сердце.
- Да? Чего тебе надо?
Что мне было надо? Мне удалось привлечь его внимание, но я не знала, что сказать.
- Ты из семьи Мак-Ильвре, да? - с подозрением осведомился Джонатан. - Невин - твой брат.
Я зарделась, вспомнив неприятный случай. И почему только я не вспомнила об этом раньше, прежде чем подойти к Джонатану? Прошлой весной Невин подстерег Джонатана около продуктовой лавки и разбил ему нос в кровь. Они дрались, пока взрослые их не разняли. Невин почему-то ненавидел Джонатана лютой ненавистью. Мой отец извинился перед Чарльзом Сент-Эндрю, и все сочли случившееся обычным мальчишеским хулиганством. Ни мой отец, ни Чарльз не догадывались о том, что Невин, вне всякого сомнения, убил бы Джонатана, представься ему такой случай.
- Ну, чего тебе? Небось тебя Невин подослал?
Я часто заморгала:
- Я… я хотела тебя кое о чем спросить.
Но я не могла говорить, когда рядом было столько взрослых. Очень скоро родители Джонатана заметят, что около них крутится девочка, и задумаются, какого черта понадобилось старшей дочке Киерана Мак-Ильвре, и не решили ли вообще дети Мак-Ильвре постоянно осаждать их сына.
Я взяла Джонатана за руку:
- Пойдем со мной.
Я повела его через толпу назад, в пустую прихожую церкви. Почему-то - никогда не смогу понять почему - он меня послушался. Странно: никто не заметил, как мы ушли, никто не окликнул, не велел вернуться. Никто не пошел следом за нами. Судьба словно бы сговорилась с нами и была готова подарить нам с Джонатаном несколько мгновений наедине.
Мы вошли в гардеробную комнату. Холодный каменный пол, темная ниша - вполне уединенное место. Звук голосов, доносившихся с лужайки, звучал приглушенно. Джонатан смущенно переступал с ноги на ногу.
- Ну? Что ты мне хотела сказать? - спросил он немного раздраженно.
Я собиралась спросить его о Тенебре. Я хотела расспросить его обо всех девочках в нашем городке. Хотела узнать, какие из них ему нравятся, и не обручен ли он с кем-то из них. Но я не могла произнести ни слова. Слова застряли у меня в горле, я была готова расплакаться.
И тогда я в отчаянии шагнула к Джонатану и прижалась губами к его губам. Он явно сильно удивился. Он шагнул назад и не сразу пришел в себя. Но потом сделал то, что стало неожиданностью для меня: ответил на мой поцелуй. Он прижался ко мне, он сжал мои губы своими. Это был крепкий поцелуй, голодный и неловкий. Я никак этого не ожидала. Я еще не успела испугаться, а Джонатан прижал меня к стене, и я почувствовала, как на меня давит что-то твердое из-под складок его сюртука. Джонатан застонал. Впервые в жизни я услышала, как кто-то стонет от удовольствия. Не говоря ни слова, он взял мою руку и прижал к бугорку между своих ног. С его губ снова сорвался стон.
Я отдернула руку. Мою ладонь покалывало, словно я отлежала ее.
Джонатан тяжело дышал. Он пытался овладеть собой. Похоже, его удивило, что я отстранилась от него.
- Ты разве не этого хотела? - спросил он, изучая взволнованным взглядом мое лицо. - Ты же сама меня поцеловала.
- Да… - выдохнула она. - Я хотела спросить… Тенебре…
- Тенебре? - Джонатан сделал шаг назад и одернул края жилета. - Что - Тенебре? Какая разница… - Он умолк. Видимо, понял, что в церкви я за ним наблюдала. Он помотал головой, словно хотел отказаться от любых мыслей о Тенебре Пуарье. - А тебя как зовут? Которая ты из сестер Мак-Ильвре?
Я не могла винить Джонатана за то, что он не знает моего имени. У меня было две сестры.
- Ланор, - ответила я.