Большие неприятности - Анатолий Маркуша 10 стр.

Ведомого на войне, не знаю уж с чьей легкой руки, окрестили щитом героя. Мне не особенно нравилось это название, но куда денешься - глас народа!..

Мы дрались, кажется, пятый час подряд, когда Носов, вцепившись в хвост "фоккера", пошел к земле. Я - следом... Успел подумать: "Не вытянет ... высоты не хватит"... И услышал придушенный голос Носова:

- Тянем... в горизонт... Резво.

"Фоккер" тоже тянул и тоже резво, но осадка у него была больше, и ему высоты не хватило - вре­зался в болото. Носов знал, что делал!

Мы сели через сорок семь минут после взлета.

Горючего оставалось маловато, и Носов, хватанув шлемофон оземь, ругал меня:

- У меня с часов стрелка слетела... А ты - сле­пой? Больной? Глупый? Не мог сказать: кончай свалку?! Время? Голова где? Не понимаешь?

- Ведомый - щит героя, - сказал я и выдал ту­по-подобострастное выражение.

- По Сеньке - шапка, по герою, видать, - ду­рак, - огрызнулся Носов. И ушел со стоянки.

Я сел в траву и никак не мог прийти в себя. А тут оружейник пристал:

- Почему не стреляли, командир? - Ясно: он беспокоился за исправность пушек. Но я этого не оценил, не мог: во мне все еще дрожало - и я взъярился.

- Почему-почему? Куда стрелять, в кого? Зачем? Что ты понимаешь? Стрелять! Не видел ты черного солнца в глазах... И не лезь с дурацкими вопросами... Стрелять!

Справедливость, увы, это не дважды два. Дважды два - всегда четыре, а справедливость многолика. И нет ничего труднее, чем быть справедливым в чужих глазах.

Я уже говорил: всю жизнь, но особенно в детстве, меня ругали. Иногда гневно, иногда так... для порядка, чаще - за дело, реже - зря. И не мог я никак привыкнуть, приспособиться к "законному" порядку вещей: допустим, мне объясняют: разгова­ривать во время урока с соседом по парте стыдно, плохо... и так далее, а я должен хлопать глазами, соглашаться, обещать исправиться и никогда боль­ше не повторять...

У меня так не получалось.

Прав, не прав, я лез оправдываться, доказывать свое и чаще всего схлопатывал дополнительное вливание.

Кто много говорит о любви к самокритике или уверяет, что жить не может без принципиальной товарищеской взыскательной критики, врет. Нор­мальный человек не может обожать осуждения, хотя бы и самого дружеского. Стерпеть и принять во внимание - куда ни шло. Но не более. Нормаль­ному человеку должно быть приятно слышать слова одобрения,, сочувствия, тем более - востор­га...

Но я думаю, каждый, делая что-то не так, как следует, выкатывая из общего ряда, понимает - он неправ.

Понимал и я. И много-много раз старался начать совершенно новую жизнь: безошибочную!

Как мне это представлялось? С первого числа буду делать физзарядку, говорил я себе, придумы­вал "железные клятвы" и ждал первого числа в твердой и искренней уверенности: начну полнейшее обновление.

Но почему-то накануне заветной даты я заболе­вал, мне предписывалось лежать в постели. Ни о какой школе не могло быть и речи, тем более о физических нагрузках... Потом я выздоравливал, надо было наверстывать упущенное, и "старое" первое число давно прошло, а новое было где-то в туманной дали.

Или: дал я себе твердое слово - бросаю курить! Мне казалось, будто врачи поглядывают на меня как-то не так, вроде с подозрением... А в авиации слова доктора достаточно, чтобы человек распро­щался с полетами если не навсегда, то надолго...

Короче говоря, надо было бросать. Пора... Ре­шил: сначала отлетаем инспекторскую проверку, схожу в отпуск, а вот вернусь и с первого числа брошу. Проходила инспекторская, проходил от­пуск, я возвращался в часть, а там меня ждал приказ: "Назначить членом аварийной комиссии по расследованию катастрофы..." И надо было лететь в Н-ск. Копаться в обломках вдребезги разнесенной машины, по многу часов напряженно опрашивать свидетелей, искать виновников. Словом, никому такой работенки не пожелаю. Но приказ есть приказ. И вот неделю, дней десять живешь на нерве. Как бросить курить?

А первое число - мимо.

* * *

Полк принял новый командир. И на первом же офицерском собрании дал нам понять: порядки в части - никуда... Он таких не потерпит.

Я встал, назвался и спрашиваю:

- Как вы можете объяснить, товарищ подполковник, что часть при старых порядках сбила за время войны шестьсот восемьдесят шесть самоле­тов противника?

- Пока - не могу, - мгновенно парировал Шамрай.

Прошло сколько-то времени, командир пригла­шает меня в кабинет:

- До меня дошло, Николай Николаевич, что вы стремитесь покинуть полк?

- Никаких официальных шагов...

- Помилуйте, я не в осуждение. Просто хотелось знать: это соответствует вашему желанию?

- В полку я закончил войну, здесь стал тем, кто есть...

- Понимаю и ценю. Но открылась, как мне кажется, очень подходящая для вас вакансия... Приемщиком на завод не желаете?

И все во мне задрожало. Испытателем! Господи, какой же летчик не мечтает об этом?.. Но я виду не подал, спросил:

- Ваше предложение - теоретическое или с адресом?

- С адресом.

И Шамрай назвал мне, правда, не завод, а ско­рее ремонтные мастерские, где приводились в по­рядок хорошо мне знакомые самолеты и двига­тели.

- Подумать можно? - спросил я, выдерживая правила игры.

- Сутки, - откровенно усмехнулся Шамрай.

Первого числа я приступил к исполнению своих новых обязанностей. Теперь я был сам себе началь­ник. То есть формально надо мной стояло достаточ­но много старших. Только практически за все хорошее и за все плохое, что могло и должно было случиться, ответственность лежала на мне.

Наконец-то жизнь вошла в желанные берега.

Ни утренних построений, ни долгих предполет­ных подготовок и тем более разборов полетов. Я приходил утром на свой заводик, узнавал, сколько машин готово, что на них делалось, составлял таблицу облета, нес эту единственную официаль­ную бумагу к главному инженеру, он обычно, не заглядывая, ставил свою подпись и произносил торопливо:

- Только, мил-друг, осторожненько, прошу. - И отпускал меня с миром.

Потом я летал, стараясь быть на самом деле осторожным: мне вовсе не хотелось лишаться этого сказочного места. После полетов я делал замечания по работе материальной части ведущему инженеру, механикам, заполнял отчеты и был свободен.

Вначале меня даже сомнение брало: ну что это за испытательная работа, когда ничего не случается? Давила на сознание расхожая литература, охотно изображающая испытательные полеты как некую разновидность боя быков или показательного вы­ступления гладиаторов.

Но постепенно я привык, втянулся и вовсе не искал приключений на собственную голову. Давно уже и твердо я усвоил: главный показатель успехов в авиации - отсутствие "чепе" и предпосылок к оным! И старался.

В тот день я взлетел, как обычно, и сразу после отрыва перевел кран уборки шасси на подъем. Видел: погасла левая зеленая лампочка, сле­дом - правая. Малость спустя почти одновременно загорелись красные огоньки: шасси убралось, стой­ки встали на замки. Все в порядке.

Набрал положенную высоту, прогнал площадку и убедился: максимальную скорость мой "ероплан" хоть и без удовольствия, но все же дает. Выполнил десяток фигур. Отклонений не обнаружил и начал снижение.

Подошло время выпускать шасси. Давление в гидросистеме соответствовало. Мне следовало пере­вести кран в положение "выпуск" и ожидать... Погасли красные лампочки. Чуть позже загорелась левая зеленая, а правая не включалась.

"Здрасте! - сказал я себе и подумал: - Может, лампочки не в порядке?" Нажал на кнопку контро­ля: зеленый глаз засветился... Значит, стойка шас­си не становится на замок. Почему? Доложил ситуацию земле, попросил:

- Я пройду над стартом, поглядите и скажите, в каком положении правая нога.

Земля сказала:

- Стойка убрана, встречный щиток колеса закрыт.

Если замок не открылся, аварийный выпуск применять нельзя. Но... красный свет погас, стало быть, замок открылся...

Я проверил положение крана и открыл вентиль аварийного выпуска. Положение не изменилось.

Что же могло произойти? На взлете, после того, как погасли зеленые лампочки и еще не зажглись красные, до меня дошел... Нет-нет, "дошел" - слишком сильно сказано... мне почудился лег­кий, скрежещущий звук... собственно, даже не звук - сотрясение... Так бывает, когда на колесах вместе с грязью поднимается какой-нибудь посто­ронний предмет - прилепившийся камушек, же­лезка... Но я взлетел с сухого бетона.

"Запомни!" - велел я себе. А сам набрал высоту и начал вытряхивать колеса перегрузкой: снижение и резко - вверх. Еще раз, еще... Машина кряхтела, а нога не сдавалась.

Я уж начал с тревогой поглядывать на бензиномер, как бы не остаться без горючего, но тут, не знаю на каком по счету выводе из пикирования, тряхнуло, и я, раньше чем увидел загоревшийся зеленый глазок, понял: нога вышла и встала на замок.

На земле самолет вывесили, произвели контроль­ное опробование гидросистемы: шасси убиралось и выпускалось беспрепятственно.

Тут я и заметил первый косой взгляд, брошен­ный в мою сторону. Долго не думая, спросил ме­ханика:

- Давай вариант действий летчика, при котором одна нога выходит, а другая остается в куполе.

Механик смутился:

- Да, я ничего... но видите: гоняем - убираются и выпускаются...

Меня отозвал в сторону ведущий инженер:

- Слушай, Николай Николаевич, месяц конча­ется... подпиши приемку... А мы все в лучшем виде отладим, и завтра машина будет как штык.

- Нет, - сказал я, - сначала найди дефект и устрани, потом я слетаю и тогда подпишу.

- Но план... и премия, - слабо возразил он.

- Нет, - сказал я, твердо убежденный: все пра­вильно, только так я должен поступить. И сразу мысли ушли в сторону: а почему все-таки могла не выйти стойка при открытом замке?..

Из всех перебранных вариантов остановился на одном: неправильная установка встречного щитка колеса. В убранном положении щиток заедало да еще скоростной напор добавил в полете свое усилие, вот стойка и не вышла. А на земле без воздушного потока гидравлика справляется...

С этим я вернулся к машине и высказал механи­кам мое предположение.

- Проверьте, устраните, ребята, а я слетаю... моментом обернусь!

- Сегодня не успеть. Светлого времени не оста­ется.

Обращение к совести и энтузиазму воздействия не имело. Рабочий день истек.

Вечер был как вечер. А радость куда-то ушла: все вроде правильно, да мне тошно.

Тогда я часто встречался с Шалевичем. Он, отлетав свое, перешел на новую, преподаватель­скую работу и много занимался проблемами психо­логии летного труда.

Позвонил Дмитрию Андреевичу, пожаловался на судьбу: вот-де все шло хорошо, никаких сомнений, а тут такая оказия... И не пойму, в чем, собственно, мой просчет.

- Формально, - сказал Шалевич, - ты стопроцентно прав. Но люди, что делать, не любят, когда им демонстрируют свое превосходство, даже само­очевидное. С наземной службой выгоднее разгова­ривать в примирительном ключе: давайте-де, брат­цы-механики, посоображаем вместе... А не могло ли так быть?.. И пусть бы так все выглядело, будто они тебя, а не ты их просвещаешь.

Скорее всего Шалевич и на этот раз был прав. В мудрости ему не откажешь. Но соглашаться не хотелось.

Я помнил: еще Александра Гавриловна - дирек­тор школы - отсылала меня к энциклопедии. Ве­лела взять том на "К", прочитать про ком­промисс.

Кто-то гениально сострил однажды: стрель­ба - это тоже передача мыслей на расстоянии. Вот ведь куда может завести компромисс...

Мы были в полосе очередного перемирия. Прав­да, я ни на что уже не надеялся, но все-таки... если совсем-совсем честно, чего-то ждал, ну хотя бы ясности.

Но когда Наташка сказала наигранно бодрым голоском: "Колюшка, а Колюшка...", - я сразу, не обольщаясь, понял: сейчас чего-нибудь попро­сит.

- Ты меня хоть чуточку еще любишь?

Точно, попросит, решил я, но вслух пробубнил что-то совершенно бессмысленное: спрашивай у больного здоровья!

И она сказала своим нормальным голосом:

- Ты не съездишь со мной на дачу? Манатки кое-какие перекинуть? Личное поручение гнева­ющегося родителя.

Конечно, я сразу решил: поеду. Может, это как раз тот случай, что внесет, наконец, ясность в наши отношения. Но вслух спросил:

- А манатки - это?

- Да-а, мелочь разная - рюкзак, две сумки.

Не вдруг досвистел нас старенький паровичок до платформы "42-й километр". Но по дороге ничего не случилось. Болтали о разной всячине, жевали кислые яблоки, старательно (для кого только?) делали вид: мы - закадычные друзья!..

От платформы надо было прошагать километра с три, до Сельца, частью лесом с густым орешнико­вым подлеском, частью открытым полем, сквозь овсы. Я навьючился рюкзаком, взял одну сумку, хотел прихватить и другую, но Наташка не дала:

- Ты же не ишак! Я, конечно, бессердечная эгоистка, как любит говорить мой родитель, но все-таки не до такой степени.

И мы пошли.

В лесу было дьявольски душно, и густая орешни­ковая тень мало спасала от жары: воздух сделался каким-то неполноценным, вроде обескислорожен­ным. Через какие-нибудь четыре сотни шагов я взмок и стал дышать ртом.

Наташка все время перекладывала сумку из руки в руку и то и дело заботливо спрашивала:

- Устал, Колюшка? Отдохнуть не хочешь? Ты еще жив, Колюшка?..

О господи, ну что за дурацкое слово - Колюшка?! Колюшка - Корюшка - Коклюшка... Надо ж при­думать.

Я мужественно молчал или отвечал односложно:

- Ничего... Тяну пока...

В поле жарило тоже вовсю, но было хоть не так душно. До Сельца мы едва-едва доползли. Разгру­зились.

Наташка провела каким-то странно скользящим движением руки от горла к поясу - и взвыла... Никогда я не слышал такого безнадежного плача. Она ревела, захлебываясь слезами, подвывая. А я решительно не мог понять, из-за чего.

Наконец, сквозь непонятные причитания и чуть притихшие всхлипывания до меня дошло одно слово - жук. В первый момент я подумал: может, Наташку укусила какая-то тварюга - клещ или кто там еще кусается? Я хотел помочь Наташке освобо­диться от кофточки, но она махнула рукой, дескать, не надо, и тут я разобрал еще одно слово: потерял­ся.

Короче говоря, у Наташки на кофточке была брошка - жук с блестящими, вроде позолоченными лапками. Иголка расстегнулась, и жук - тю-тю...

- И ты из-за такой мути ревешь, как ненормаль­ная? - чистосердечно удивился я.

- Но если бы ты знал, если бы только ты знал, - отвратительным шепотом прошелестела Наташка, - что он для меня значит.

- Дура, - сказал я, - не реви, найду я этого иди­отского жука, если он на самом деле был.

И я пошел по дороге от дома к платформе "42-й километр", стараясь шаг в шаг повторить наш путь.

Голова моя была низко опущена, глаза прилежно обшаривали пыль. А солнце пекло с непередава­емой яростью, словно решило наказать меня за нахальную самонадеянность. Иголку в стоге взялся найти! Трепло.

Я шагал медленно и думал: если найду, все будет хорошо; если не найду - дело табак! Какое дело? Почему табак? Никогда я не был суеверным, и всякие там черные кошки, сплевывания через левое плечо, тринадцатые числа вызывали во мне только легкие приливы брезгливости.

А тут втемяшилось: должен найти!

Поле кончилось. Я вступил в душную тень ореш­никовых зарослей. У меня уже ломило в глазах, и обожженная солнцем шея, казалось, вздувается резиновым пузырем.

Подумал: "А может, Наташка этого жука в вагоне еще потеряла?" И еще: "Если не найду, можно не возвращаться... С платформы - прямиком в город... Нет, так нельзя, выйдет: сбежал, стру­сил".

Это была полная чушь: кого струсил? Чего струсил? Наверное, от жары и усталости голова моя варила все хуже и хуже.

Пожалуй, я прошел уже половину леса, когда споткнулся о торчавший высоко над дорогой сосно­вый корень и шлепнулся. Чертыхаясь, хотел было тут же вскочить, но увидел: блестит.

Да-да-да, хотите верьте, хотите нет: блестел. Наташкин жук. Он валялся в пыли, на самой обочине дороги.

Я взял брошку в руки. Повертел в пальцах. Видно, кто-то успел наступить на жука: булавка погнулась, и передние лапки - тоже. Не вставая с земли, я достал из кармана нож и стал осторожно разгибать лапки. И увидел: на пузике гравировка, два слова: "Наташе - Саша". Вот так: простенько, но со вкусом!

Закинуть этого жука подальше в орешник? Кто узнает: нашел - не нашел?

Какой такой Саша?

С годами я излечился от приступов ревности. Но тогда меня колотило на этой коварной и под­лой волне так, что и сегодня вспоминать непри­ятно.

Я поднялся, кое-как отряхнул пыль с брюк и пошел в Сельцо.

Наташка получила своего жука.

А я еще раз прошагал всю дистанцию, теперь уже в обратном направлении, благополучно дождался паровичка и отбыл домой.

Мог ли я вообразить, что спустя многие годы в обстоятельствах куда более драматических мне придется вспомнить про "иголку в стоге" и в глазах моих вновь мелькнет золотой отблеск минувшего детства.

Меня, только что разжалованного, вызвал командир полка.

Для чего, я понять не мог. Шел, сопровождаемый адъютантом эскадрильи. С тупым равнодушием шел: спешить было некуда.

Носов взглянул на меня как-то вопросительно, без неприязни или осуждения и спросил:

- Хочешь рискнуть, Абаза? Слетать надо... и я вроде за тебя согласился, хотя такого права...

Стоило услышать слетать - как голова зарабо­тала с поспешностью необычной... Сказано - сле­тать?! Или я ослышался?

- Командующий флотом берет тебя напрокат и поставит задачу лично, - вновь услышал я Носо­ва, - ты можешь и отказаться... Дело исключительно добровольное...

Командующий имел вид либо больного, либо смертельно замученного человека. Адмирал подвел меня к карте, указал в едва различимую точку, лежавшую на севере, и сказал, хрипло растягивая слова:

- По нашим не вполне достоверным данным, они прячут здесь свой подраненный линкор. Надо уточнить, так это или нет... Бухта перекрыта зенит­ками... Посылал на разведку "Петляковых"... не пробились... ни первый экипаж, ни второй...

Адмирал замолчал.

Я смотрел на карту и понимал: так сказать, нормальным порядком в бухту не проскочить. Гробовитое дело...

-Задача приобретает стратегическое значение, - возвысил голос адмирал, - если мы скидываем со счетов этот линкор, у нас высвобождаются бо-о-большие подлодочные силы, что позволяет...