Но это ко мне отношения уже не имело, и я не стал слушать, а думал: согласиться на разведку - проще всего, накрыться - тоже недолго. А вот как слетать - узнать, что надо, и вернуться?
- Разрешите вопрос, - спросил я, когда адмирал закончил, и, получив разрешение, сказал:
- Можно получить фактическую погоду в районе цели, прогноз на ближайшие сутки, ветер по высотам и подробную карту?
- Вы получите все, чего пожелаете, - сказал адмирал, - все и даже больше, только ответьте до двенадцати ноль-ноль завтрашних суток: там он или нет?
Я решил лететь за облаками. И снижение начать по расчету времени, чтобы оказаться над поверхностью моря километрах в тридцати от цели. Здесь надо будет снизиться и идти к бухте на высоте, зениткам практически неподвластной.
Синоптики обещали нижнюю кромку облаков метрах на двухстах пятидесяти. Это обнадеживало. Ветер гарантировали устойчивый, на высоте - умеренный, у земли - слабый.
Когда я уже сидел в кабине, провожавший меня Носов поднялся на крыло, протянул неожиданно руку и сказал:
- Ну, будь паном, мужик! И пошли меня к черту.
Я набрал две с половиной тысячи и вышел за облака. Секундомер, пущенный на взлете, отсчитывал время до точки снижения. Делать было нечего. Только ждать. И сохранять режим полета. Когда расчетное время кончилось, дважды проверил себя и, тщательно сохраняя скорость, начал снижение.
Тихо ползла стрелочка высотомера, вариометр показывал: спуск десять метров в секунду.
Оставалось двести метров. Воды не было видно. Я уменьшил вертикальную скорость до пяти метров в секунду. Подумал: превышение аэродрома вылета над уровнем Мирового океана - восемьдесят пять метров. Значит, пятьдесят метров плюс восемьдесят пять - сто тридцать пять... Или я сейчас увижу море, или через минуту двенадцать секунд я в последний раз искупаюсь.
Наконец вода открылась - тяжелая, зеленоватая, разузоренная легкой пеной. Стрелка высотомера показывала чуть меньше нуля высоты. Но это уже меня не занимало. Если расчет был верным, через пять - пять с половиной минут должен открыться берег.
Я снизился еще немного, предварительно проверив по компасу курс, и представил, как все должно идти дальше: из воды поднимается черно-серая рваная гряда камня... Изначальная твердь, прорезанная глубокими расщелинами, подточенная промоинами, она надвинется на меня и закроет полнеба. Я довернусь чуть влево и буду ждать мыса.
Мыс, скошенный, довольно длинный, должен оказаться слева. А сразу за мысом - горло... Если в этот момент меня не собьют, я проскочу в бухту и там под дальним береговым обрывом увижу линкор - серую стальную коробку...
Тут я усмехнулся: иголка в стоге сена! На самом деле, что там каких-нибудь тридцать тысяч тонн водоизмещения... в сравнении с миллионами, а скорее миллиардами тонн неистребимого камня.
Найду! Один раз у меня с иголкой уже получилось! И опять найду!
На высоте, не превышавшей тридцати метров, я проскочил в бухту. Берег грохнул во все две или три сотни стволов с крохотным, но для меня вполне достаточным запозданием, когда я уже очутился в бухте.
Полосуя все окрест дымными хвостатыми следами, разрывы цепляли за облака и пропадали из глаз. Вспомнил Носова: "Если разрыв видишь, это не твой снаряд".
Бухта тускло блестела под ногами, огромная акватория была совершенно пуста.
Зенитки зенитками, но меня аж в пот ударило: куда ж этот чертов линкор девался?
Я не знал и не мог догадаться, что больше устраивает адмирала: линкор в бухте или линкор не в бухте... Мог предположить, лучший из вариантов - линкор на дне, но такое не под силу одиночному истребителю, даже если он готов пожертвовать собственной жизнью.
Горючего оставалось только до дому. Я обязан был вопреки зениткам и чему угодно еще вернуться: от моих сведений зависело, как дал понять командующий, больше чем многое.
Едва не цепляя винтом за воду, вылезал я из бухты. И благополучно выскочил, но... этого мало!
Мне фантастически повезло: когда я уже собирался ложиться на обратный курс и нырять в облака, я увидел его.
Оставляя закрученный бурун за кормой, угрюмый, здоровенный утюг вспахивал море.
Я глянул на компас, сообразил, как далеко отошел от базы, хватанул ручку на себя и, вознесясь на высоту верхней кромки первого яруса облаков, заорал открытым текстом:
- "Гранит", утюг чешет по квадрату двадцать два шестьдесят четыре, курсом двести пятнадцать. Повторяю...
- "Чайка-11", ты? - неодобряющим голосом откликнулась земля и замолчала. Потом я услышал, как снова включился передатчик, и узнал Носова.
- "Одиннадцатый", спасибо за натугу... Ветерок усиливается, учти... Поглядывай за горючим...
***
В далеком, совсем еще раннем детстве был у меня старый, изрядно обтрепанный, почему-то горчичного цвета медведь. В отличие от большинства плюшевых собратьев мой стоял на четырех мощных лапах и в пузе у него было спрятано секретное кольцо - потянешь, мишка ревет и открывает пасть... Игрушка досталась мне по наследству, кажется, от дочери дяди Саши.
Мишку я помнил столько же, сколько себя. Любил? Затрудняюсь сказать: игрушки никогда особенно меня не увлекали, другое дело - инструменты. Но привык я к своему горчичному зверю, привязался крепко. Как-никак он был молчаливым свидетелем моих многочисленных болезней; в углу вместе со мной стаивал, и все мои друзья-приятели не уставали удивляться мишкиной способности реветь и разевать пасть...
Словом, облезлый, замученный, существовавший в доме с незапамятных времен зверь сделался частичкой моей жизни, хотя я и редко вспоминал о медведе. Тем более в войну.
Счастье было невыразимое - случайно залететь домой, к маме, пусть на какой-нибудь час. С аэродрома я ринулся в город, воображая, как она обрадуется, как заплачет, как кинется мне навстречу. Три с половиной года я не видел мамы. Вам этого не понять.
Короче, я несся домой, сжимая в потной ладони, словно истинньта первоклашка, мой, пронесенный через все передряги войны, личный, мой персональный ключ от квартиры. И волновался: вдруг сменили замок?
Наконец, дом. В подъезде ничего, кажется, не изменилось. Даже "Лешка - хвост!" на месте, как выцарапал Димка, так и осталось. Пожалуй, грязней стало, неприютней. Понятно - война. По лестнице я поднимался почему-то на цыпочках. Мне ужасно хотелось не просто войти в дом, а... нагрянуть! Застать врасплох! Вот - дверь. Дрожащей рукой вставил ключ... Слава богу, замок открылся почти бесшумно. В коридоре было темно, но я прилетел домой! И никакая подсветка мне не требовалась: ноги сами привели к двери. Тихо толкнул створку и вошел в комнату.
Все было, как было - обои, мебель, фотографии. Только... только в комнатах жило запустение... На столе чашка с недопитым чаем, рядом с пустой хлебницей мой старый, еще более облезший, медведь. Он сильно сдал за эти годы - вроде даже голову опустил, и секретного кольца что-то не было видно...
Я заглянул в смежную комнату - мамы не обнаружил... "Наверное, на кухне, - подумал я, - пойти за ней или обождать?" Решив обождать, присел к столу. В розетке для варенья блестело что-то белое: не соль, не сахар... Кристаллики были похожи на нафталин, только мельче. Понюхал - не пахнут. Лизнул палец, приклеил самую малость белого, пылинку одну и отправил в рот. Сначала язык вроде обожгло, потом по всему рту разлилась какая-то преувеличенная сладость. "Сахарин!" - сообразил я. И мне сделалось совсем грустно.
Я поднялся, чтобы идти в кухню, когда в комнате появилась мама. Она не вскрикнула, пораженная моим появлением, не упала в обморок, а тихо заплакала, сказав только:
- Дождалась... Я знала...
Мама очень расстроилась, узнав, что времени в нашем распоряжении всего один час, что в Тушино стоит мой "лавочкин", и в четырнадцать ноль-ноль запланирован вылет. Дальше - на запад...
Мы говорили торопливо, разом, мешая друг другу совсем не нужными вопросами и неожиданными воспоминаниями. Под конец я спросил:
- А медведь-то почему на столе оказался?
Мама ответила странно:
- Он со мной и в эвакуации был... Только он и был со мной. Надо же поговорить с кем-нибудь?! И потом, когда совсем нет прошлого, чего ждать от будущего?
Никогда мама не была сентиментальной, она не верила в бога, не страдала суеверностью... Медведь, взятый в эвакуацию... Это не ее стиль... Впрочем, и война была совсем уж не в ее стиле.
Когда мы попрощались, и все слова уже были произнесены, и время не позволяло мешкать, мама сказала:
- Об одном прошу: если можешь, пиши почаще, хоть одно слово - жив.
По дороге на аэродром я заскочил на почту. Спросил конвертов. Симпатичная девушка непонимающе поглядела на меня, спросила:
- Вы с фронта, наверное, - и улыбнулась. - Давно уже нет конвертов...
- Жаль, - сказал я и тоже улыбнулся, - очень нужно.
- Кому писать-то собираетесь?
- Маме. - И я рассказал этой совершенно незнакомой девушке про медведя, который ездил в эвакуацию, и о том тягостном, что встретило меня в доме... Не надо, наверное, было говорить об этом, да так получилось.
- Подождите, - сказала девушка и вышла.
Я поглядел на часы - времени оставалось совсем мало.
Славная девушка скоро вернулась и подала пачку секреток. Теперь такие не делают - листок, сгибающийся пополам, имел клейкую кромку. Сложи, залепи, и пожалуйста, получается закрытое письмо...
Секреток оказалось пятьдесят. Это я узнал, добравшись до места назначения, на полевом аэродроме. И в первый же вечер я заполнил их все.
"Жив, - писал я. - От тебя долго нет весточек, но я не волнуюсь, т.к. не сижу на месте и понимаю: почте трудно угнаться. Здоров. В порядке. Очень прошу, за меня не беспокойся. Мы не воюем уже, а только довоевываем. Разницу чувствуешь? Обнимаю тебя..."
Тексты имели разночтения, но смысл их сводился к только что приведенному. Мне обязательно надо было исписать все секретки, чтобы не разбазарить их... И было еще соображение...
Утром я отдал золотому моему механику Алексееву все полсотни секреток и наказал:
- Если не вернусь с задания, Гриша, посылай штуки по две в неделю.
Он посмотрел на меня хмуро и сказал:
- Лучше возвращайся, а я буду напоминать, чтобы сам посылал...
Когда мама умерла, в немногих ее бумагах я обнаружил сорок четыре секретки - голубенькие, из шершавой бумаги, с жалкой розочкой или каким-то еще цветком, напечатанным в правом верхнем уголке внутренней страницы...
* * *
Никогда вещи не имели надо мной особенной власти. Бывало, конечно, мальчишкой мечтал о фуражке-капитанке с лакированным козырьком или позже хотелось обзавестись кожаным пальто. Но чтобы с ума сходить: без мотоцикла или без трофейной машины жизнь - не жизнь, - такого не случалось.
Однако вещи я видел и, если можно так сказать, запоминал их в лицо. Порой надолго. И всегда любил, да и сейчас люблю, соотносить вещи с повадками и характером их владельцев.
У Митьки Фортунатова я был всего один раз. Затащила Наташа. Для чего - я не понял.
В памяти остались просторные комнаты бывшей барской квартиры: потолки высоченные, карнизы лепные, двери с зеркальными стеклами. Все добротное, массивное, сработанное на года. И странная толкучка вещей, царившая в этих комнатах. Краснодеревные шкафы, буфеты и посудные горки; были там еще комоды и секретеры... А всякий клочок горизонтальной площади залеплен фарфором, хрусталем, деревянными статуэтками, бронзовыми безделушками и еще какой-то прорвой занятных вещей и вещичек.
Было что-то неистребимо магазинное в фортунатовском доме.
Но больше вещей, захвативших львиную долю жилого пространства, поразило меня отношение к этим самым вещам.
Нас с Наташей пригласили к чаю.
Смотрим, овальный полированный стол накрыли суконной попоной, поверх положили кухонную клетчатую клеенку, обрезанную точнехонько по форме крышки, и еще постелили байку, а потом только скатерть... Никогда прежде (да и потом) такого не видывал!
А как морщилась хозяйка, когда Митька - уж он-то наверняка был надрессирован! - с пристуком опускал фитюльку-чашечку на расписное, очевидно, китайское блюдечко...
Ну, тогда я не понимал: какая, скажем, мебель у Фортунатовых - просто старая или старинная, дорогая или антикварная; что у них за посуда - севрская, гарднеровская, императорского завода... Но я запомнил на всю жизнь: мебели, вообще барахла была прорва и над имуществом тряслись, а лучше сказать - трепетали.
Позже, сначала подрастая, потом набираясь ума, наконец, надеюсь, мудрея, я перевидал всякое: и кровати, убранные кружевными подзорами, украшенные пирамидками подушек - меньше-меньше-меньше-меньше... едва не до самого потолка; и много раз осмеянных, якобы специфически мещанских слоников, непременно колонкой, обязательно по семь; видел разную редкую мебель - и красного дерева, и карельской березы, и светлого американского клена; попадались на глаза вещи затейливые, изукрашенные резьбой или бронзовыми накладками, инкрустированные перламутром...
Что сказать?
Беречь старину, приобретать дорогой комфорт, наверное, не зазорно и не предосудительно, но преклоняться перед вещами, служить бездумным предметам - позорно и, хуже того, - погибельно.
Посещение Фортунатовых получилось скучным. Мы сидели, окруженные роскошью. Под самым носом у нас громоздились всякие печенья и заманчивые восточные сладости, пестрели нарядными обертками сортов пять лучших конфет... Митька молотил все подряд...
Человеку нужен опыт и положительного и отрицательного знака. Опыт - наше главное, наше самое бесценное богатство.
В фортунатовском доме я впервые соприкоснулся с образом жизни, мне чуждым. Но важнее наглядного примера - так не надо! - оказалось недоумение - а для чего?
Для чего - спрашиваю я себя всякий раз, когда встречаю добровольных рабов собственного благополучия. Для чего? - повторяю я снова, когда жизнь сталкивает с широко расплодившимся лицемерием или ханжеством, когда слышу пошлейшее, рядовое вранье.
Для чего?..
Близился конец войны. Это ощущали все. С полным единодушием. Но вели себя люди по-разному. Одни жили надеждой - дожить. Другие старались выжить. Можно подумать, будто погибнуть на пятый, тридцать третий или сто двадцать восьмой день войны легче, чем в последний...
Но так было.
И как раз в это время меня занесло в стрелковую дивизию, на пункт наведения авиации. Я должен был подсказывать ребятам, находившимся в воздухе, где противник, какие у него намерения... Словом, наводить "лавочкиных" на "фоккеров", предупреждать "горбатых", откуда на них валятся "мессера". Выражаясь по-современному, мне полагалось обеспечивать наши экипажи точной, оперативной и квалифицированной информацией о противнике.
Летчику на земле воевать несподручно, но... приказ. Впрочем, я еще не воевал - только шел по лесной дороге в артиллерийские тылы. Гнала меня нужда: умри, а разыщи мастерскую с агрегатом для зарядки аккумуляторов и договорись о помощи: рация наведения еле дышала.
Местность была самая-самая - сосны, еловый подлесок, черничник, а мох - просто с ума сойти, каким ковром рос.
Но я шел и дрожал. Признаюсь: смертельно боялся нарваться на мину. Наше продвижение на запад было более чем стремительным и только-только завершилось. Саперы, конечно, прочесали тылы, но поди знай, не осталось ли где подарочка. В минах, как и в прочем наземном оружии, я не понимал ровным счетом ничего. И мне всюду мерещились торчащие изо мха "усики": тронь - взлетишь, разделяясь на составные части. А еще я думал: ребята дерутся, по пять вылетов подряд делают... что обо мне думают - устроился?!
Да сколько еще этой войны остается?
До артиллерийских тылов я добрался благополучно. И мастерскую нашел - оказалась будка, сколоченная из снарядных ящиков. В будке сидел замухрышистый, неопределенного возраста человек и перекладывал немыслимые вещи: фаянсовую вакханку, пепельницу с двумя сеттерами, фигурку пастушки... и что-то еще хрупкое и на войне неуместное. Увлеченный этим занятием, он не ответил на мое приветствие. И только когда я уже в третий раз напоминал о себе, взглянул в мою сторону и спросил:
- Надо было?
- Простите, не понял... - сказал я, стремясь войти в контакт с нужным мне лицом.
- Надо было так мучиться, чтобы заполучить мешок этого барахла? Тоже - трофеи! Умные люди берут иголки для швейных машин, или, я знаю, - линзы для очков... - Тут он умолк, пристально поглядел на меня беспокойным взглядом своих черных живых глаз и спросил: - Что у вас?
Я объяснил: нужно позарез подзарядить аккумулятор.
- Это - можно. В принципе.
- А - практически?
- Что предлагаете?