Я стою на краю канавы почти час, пока в гостиную не входит священник. Садится на диван, допивает свой чай, читает. Он не знает, что я за ним наблюдаю. Он понятия не имеет, что я также могу тайком вмешаться в его жизнь, как и он в мою.
Как Патрик и обещал, распечатано десять фотографий - каждая размером с бейсбольную карточку, на каждой изображен другой "священник". Калеб внимательно смотрит на одну из карточек.
- Педофилы Сан–Диего, - бормочет он. - Не хватает только статистики.
Мы с Натаниэлем входим в кабинет, держась за руки.
- Смотри, кто здесь! - весело говорю я.
Встает Патрик.
- Привет, Кузнечик. Помнишь наш вчерашний разговор? - Натаниэль кивает. - А сегодня со мной побеседуешь?
Он уже заинтересовался, я чувствую это. Патрик похлопывает по подушке рядом с собой, и Натаниэль тут же взбирается на диван. Мы с Калебом усаживаемся по обе стороны от них в мягких креслах. "Как обыденно мы выглядим", - думаю я.
- Как я и обещал, я принес с собой несколько фотографий. - Патрик достает оставшиеся снимки из папки на кофейном столике, как будто собирается раскладывать пасьянс. Он смотрит на меня, потом на Калеба - молчаливое предупреждение, что сейчас настал его час. - Помнишь, ты говорил, что тебя обидели?
Да.
- И ты сказал, что знаешь, что кто это сделал?
Очередной кивок, только после продолжительного молчания.
- Я хочу показать тебе несколько снимков, и если на одном из них ты увидишь своего обидчика, то я хочу, чтобы ты указал мне на него. Но если человека, который тебя обидел, нет на фотографиях, ты просто покачай головой, чтобы я знал, что его здесь нет.
Патрик отлично это сказал - открытое, законное вступление перед опознанием; просьба, которая не станет подводить Натаниэля к мысли, что здесь есть правильный ответ.
Несмотря на то что он все‑таки есть.
Мы наблюдаем, как темные, бездонные глаза Натаниэля переходят от одного снимка к другому. Он сунул руки под колени. Ноги его даже до пола не достают.
- Ты понимаешь, Натаниэль, чего я от тебя хочу? - переспрашивает Патрик.
Натаниэль кивает, потом одна его рука выползает из‑под колен. Я так хочу, чтобы у него все получилось, так сильно этого хочу, что становится больно: поскорее бы завертелось колесо правосудия! И так же сильно, по той же причине, я хочу, чтобы у сына ничего не вышло.
Его рука по очереди проплывает над каждой карточкой, как стрекоза, зависшая над ручьем. Рука двигается, но не опускается. Пальцы касаются лица Шишинского и двигаются дальше. Взглядом я пытаюсь заставить его вернуться.
- Патрик, - не сдерживаюсь я. - Спроси, он кого‑нибудь узнаёт?
Патрик натянуто улыбается. И сквозь зубы произносит:
- Нина, ты же знаешь, что я не могу этого сделать. - Потом поворачивается к Натаниэлю: - Что скажешь, Кузнечик? Ты видишь человека, который тебя обидел?
Палец Натаниэля, покачиваясь, как метроном, ползет по краю фотографии Шишинского. Зависает там, потом двигается к другому снимку. Мы все ждем, пытаясь понять, что он хочет нам сказать. Но он кладет один снимок на другой, пока на столе не образуются две колонки. Он соединяет их по диагонали. Такая медлительность - а оказывается, он всего лишь изображает букву "N".
- Он коснулся снимка. Нужного снимка, - настаиваю я. - Такого опознания достаточно.
- Нет, недостаточно, - Патрик качает головой.
- Натаниэль, попробуй еще раз. - Я протягиваю руку и перемешиваю фотографии. - Покажи кто.
Натаниэль злится, что я испортила его работу, отталкивает карты, и половина оказывается на полу. Потом прячет лицо в коленях и отказывает смотреть на меня.
- Помогла, ничего не скажешь! - бормочет Патрик.
- Не вижу, чтобы ты помогал!
- Натаниэль! - Калеб касается ноги сына. - Ты отлично справился. Не слушай маму.
- Спасибо тебе, Калеб.
- Я не то хотел сказать, и тебе это известно.
Мои щеки пылают.
- Да неужели!
Патрик, который чувствует себя не в своей тарелке, начинает засовывать снимки в конверт.
- Мне кажется, мы должны поговорить об этом в другом месте, - многозначительно говорит Калеб.
Натаниэль зажимает уши руками и зарывается сбоку, между диванными подушками и ногой Патрика.
- Посмотри, до чего ты довел ребенка, - говорю я.
Безумие, воцарившееся в комнате, всех оттенков пламени, оно давит на него, поэтому Натаниэлю приходится съеживаться настолько, чтобы суметь забиться между подушками. В кармане Патрика, с той стороны, где к нему крепко прижимается Натаниэль, лежит что‑то твердое. Сами штаны пахнут кленовым сиропом и ноябрем.
Его мама опять плачет, отец кричит на маму. Натаниэль помнит, что раньше, когда он всего лишь будил их поутру, они уже были счастливы. Теперь же, что бы он ни делал, похоже, он все время поступает неправильно.
Он знает, что это правда: во всем случившемся виноват только он. А сейчас, когда он стал грязным, изменился, родители не знают, что с ним делать.
Как бы он хотел, чтобы они снова улыбались! Как бы он хотел дать ответы на все вопросы! Но он не может преодолеть стоящую в горле преграду: "Об этом нельзя никому рассказывать".
Мама вскидывает руки и идет к камину, поворачивается к остальным спиной. Она думает, что никто не видит ее лица, и заливается слезами. Отец с Патриком изо всех сил стараются не смотреть друг на друга. Их взгляды, как мячики, отскакивают от предметов в крошечной комнате.
Когда к нему вернется голос, Натаниэль вспомнит случай, когда прошлой зимой у мамы не завелась машина. Мама повернула ключ, мотор гудел, завывал и завывал, пока не ожил. Натаниэль то же самое чувствует в своем животе. Зажигание, ворчание, крошечные пузырьки, поднимающиеся по горлу. Что‑то душит его, раздувает грудную клетку. Имя, которое рвется наружу, какое‑то невнятное, вязкое, как каша, даже отдаленно не похожее на толстую, ноздреватую глыбу, которая за минувшие недели поглотила все его слова. Если честно, сейчас, когда оно вертится у него на языке - горькая пилюля! - трудно поверить, что такое крошечное слово могло заполнить его всего изнутри.
Натаниэль боится, что его никто не услышит, потому что слишком много злых слов летает по комнате, как воздушные змеи. Поэтому он становится на колени, прижимается к Патрику, прикрывает ухо полицейского ладошкой, как рупором, и говорит, говорит.
Патрик чувствует слева теплый вес тела Натаниэля. И не удивительно: Патрик и сам пытается спрятаться от колкостей, которые Калеб с Ниной отпускают друг другу. Натаниэлю, должно быть, тоже не по себе. Полицейский приобнимает ребенка.
- Все в порядке, Кузнечик, - бормочет он.
Потом он чувствует, как пальцы Натаниэля касается его затылка. В его ухо льется звук. Он не больше, чем дыхание, но Патрик продолжает ждать. Он еще раз обнимает Натаниэля, на этот раз за его поступок. Потом вмешивается в перепалку Калеба и Нины:
- Кто такой, черт возьми, отец Глен?
Логичнее всего обыскать церковь во время службы, когда отец Шишинский - также известный среди детей, которым, как и Натаниэлю, трудно произнести его фамилию, как отец Глен, - так или иначе занят. Патрик не помнит, когда последний раз искал улики в пиджаке и галстуке, но не хочет выделяться из толпы. Он улыбается незнакомым людям, которые гуськом идут в церковь к девяти утра, а когда все поворачивают в основной неф, он идет в противоположном направлении, вниз по лестнице.
У Патрика нет ордера на обыск, но это общественное место и ордер здесь не нужен. Тем не менее он продолжает неслышно двигаться по коридору, не желая привлекать к себе внимание. Минует класс, где, как рыбки, вертятся за крошечными столами ребятишки. Куда бы на месте священника он спрятал ящик для пожертвований?
Нина рассказала ему, что однажды в воскресенье Натаниэль вернулся домой в других трусиках. Возможно, это ничего и не значит. Но, с другой стороны, возможно, что‑то да означает. И работа Патрика заключается в том, чтобы перевернуть каждый камешек, - когда придет пора припереть Шишинского к стенке, у него на руках будут все козыри.
Ящика для пожертвований нет ни возле фонтанчика, ни у туалета. Ни в кабинете Шишинского - комнате с отделанными деревом панелями, где весь пол завален кипами религиозных текстов. Он подергал пару дверей в коридоре - заперто.
- Вам помочь?
За спиной Патрика стоит учительница воскресной школы - женщина, всем обликом напоминающая мать настоятельницу.
- Ох, прошу прощения, - извиняется он, - не хотел срывать вам урок.
Он пытается задействовать все свое обаяние, но эта женщина, наверное, привыкла к лести, к детским ручкам в банке с печеньем. Патрик продолжает выкручиваться на ходу:
- Понимаете, мой двухлетний сынишка только что намочил штанишки во время проповеди отца Шишинского… а я слышал, у нас где‑то есть ящик для пожертвований…
Учительница сочувственно улыбается.
- Водичка всегда просится наружу, - говорит она, заводит Патрика в класс, где к ним поворачиваются пятнадцать крошечным мордашек, и вручает ему большой синий ящик от "Раббермейд". - Понятия не имею, что там, но желаю удачи.
Через несколько минут Патрик уже прячется в котельной - первом попавшемся месте, где его никто не побеспокоит. Он стоит по колено в старой одежде. Тут лежат вещи, которым уже лет по тридцать, туфли со стертыми подошвами, детские зимние комбинезоны. Он находит семь пар трусов - три пары розовых, с изображением Барби. Разложив оставшиеся четыре на полу, он достает из кармана сотовый и набирает номер Нины.
- Как они выглядят? - спрашивает он, когда снимает трубку. - Трусы.
- Что там за гул? Ты где?
- В церковной котельной, - шепчет Патрик.
- Сегодня? Сейчас? Ты серьезно?
Патрик нетерпеливо тычет пальцем в перчатке в трусы.
- К делу. У меня есть трусы с роботами, еще с грузовиками, две оставшиеся пары просто белые с синей каемкой. Ничего не узнаешь?
- Нет. У него были широкие трусики, "боксерки". С бейсбольными рукавицами на них.
Он не может себе представить, как она помнит такие мелочи. Сам Патрик даже не мог бы сказать, какое белье надел сегодня.
- Нина, здесь нет ничего похожего.
- Они должны быть там!
- Если он их сохранил, в чем мы не уверены, они, скорее всего, спрятаны у него в квартире.
- Как трофей, - добавляет Нина, и от ее грустного голоса Патрику становится больно.
- Если они там, мы обязательно найдем их, когда придем с ордером на обыск, - обещает он. Свои истинные мысли он не озвучивает, но сами по себе трусы ничего не доказывают. Существует тысячи объяснений подобного рода уликам; вполне вероятно, он знает их все.
- Ты разговаривал…
- Пока нет.
- Ты же мне позвонишь, да? После вашего разговора?
- А ты как думаешь? - отвечает Патрик и вешает трубку.
Он наклоняется, чтобы сложить разбросанные вещи назад в коробку, и замечает что‑то пестрое в нише за паровым котлом. Согнувшись, он протягивает руку, но достать это "что‑то" не может. Патрик оглядывается, находит кочергу и засовывает ее за котел. Он цепляет предмет за уголок - возможно, это бумага? - и подтягивает поближе, чтобы суметь ухватить.
Бейсбольные рукавицы. Стопроцентный хлопок. "Гэп", размер XXS.
Он достает из кармана коричневый бумажный пакет. Рукой в перчатке разворачивает трусики. Сзади слева, чуть в стороне от центра, засохшее пятно.
В узкой котельной, прямо под алтарем, где отец Шишинский в этот момент читает вслух Библию, Патрик склоняет голову и молится, чтобы в такой печальной ситуации, как эта, обнаружился проблеск чистого везения.
Калебу этот смех напоминает крошечное землетрясение, сотрясающее грудную клетку Натаниэля. Он еще плотнее прижимает ухо к груди сына. Натаниэль лежит на полу, Калеб - рядом.
- Скажи еще раз, - требует Калеб.
Голос у Натаниэля писклявый, слоги нанизываются на ниточку. Его горлу придется еще раз учиться держать слово, баюкать его каждой мышцей, взвешивать на языке. Сейчас для него все в новинку. Сейчас это трудная работа.
Калеб не в силах удержаться и сжимает руку Натаниэля, когда звук, резкий и осторожный, с трудом вырывается наружу:
- Папа.
Калеб улыбается так, что рот расползается от уха до уха. Он слышит чудо, рождающееся в легких сына!
- Еще разок, - просит Калеб и прижимает ухо, чтобы лучше слышать.
Воспоминание: я по всему дому ищу ключи от машины и уже опаздываю и в садик, и на работу. Натаниэль в куртке и сапожках ждет меня.
- Думай! - говорю я себе и поворачиваюсь к сыну. - Ты не видел мои ключи?
- Они вон там, - отвечает он.
- Где там?
У него вырывается смех.
- Я заставил тебя сказать "где там?"
Я смеюсь вместе с сыном, забыв, что искала.
Через два часа Патрик в очередной раз входит в церковь Святой Анны. На этот раз здесь безлюдно. Отбрасывая тени, мерцают свечи; клубы пыли танцуют в свете, который просачивается через витражи. Патрик сразу направляется вниз по лестнице в кабинет отца Шишинского. Дверь широко открыта, священник сидит за столом. На секунду Патрик опускается до подглядывания. Потом дважды решительно стучит.
Глен Шишинский, улыбаясь, поднимает голову.
- Нужна помощь? Чем могу?
"Будем надеяться, что сможешь", - думает Патрик и входит в кабинет.
Патрик протягивает отцу Шишинскому через стол в комнате для допросов формуляр с перечислением прав арестованного [5].
- Это стандартная процедура, святой отец. Вы не арестованы, не задержаны… вы добровольно согласились отвечать на вопросы, и закон говорит, что я обязан разъяснить вам ваши права, прежде чем о чем‑либо спрашивать.
Не колеблясь, священник подписывает перечень прав, которые только что зачитал ему Патрик.
- Я с радостью сделаю все, чтобы помочь Натаниэлю.
Шишинский сразу же согласился помочь в расследовании. Согласился сдать кровь, когда Патрик сказал, что полиции необходимо исключить всех, с кем общался Натаниэль. В больнице, наблюдая за забором крови, Патрик недоумевал: неужели можно измерить по крови, текущей в венах этого человека, его уровень заболевания, как измеряются в жидкости уровень гемоглобина и плазма?
Сейчас Патрик сидит, откинувшись на спинку стула, и неотрывно смотрит на священника. Он сталкивался лицом к лицу с тысячами преступников - все они заявляли, что невиновны, и делали вид, что понятия не имеют, о чем он говорит. В большинстве случаев профессиональный холодный расчет полицейского помогает разоблачить их. Но сегодня этот сидящий напротив худощавый мужчина… Патрик едва сдерживается, чтобы не избить его до полусмерти только за то, что он осмеливается произнести имя Натаниэля.
- Как давно вы знакомы с Фростами? - спрашивает Патрик.
- Я познакомился с ними сразу же, как принял этот приход. Я некоторое время болел, а потом меня послали в новый приход. Фросты переехали в Биддефорд через месяц после того, как я стал здесь священником. - Он улыбается. - Я крестил Натаниэля.
- Они регулярно посещают церковь?
Отец Шишинский опускает глаза.
- Не так регулярно, как мне хотелось бы, - признается он. - Но я этого не говорил.
- Вы преподаете у Натаниэля в воскресной школе?
- Я не преподаю, этим занимается мать одного из детей - Джанет Фьор. Пока наверху идет служба. - Священник пожимает плечами. - Но я люблю детей, мне нравится возиться с малышами…
"Еще бы!" - думает Патрик.
- …поэтому после службы, пока все прихожане наслаждаются общением за чашечкой кофе, я забираю детей вниз и читаю им что‑нибудь из библейской истории. - Он застенчиво улыбается. - Боюсь, актер из меня никудышный.
Что и неудивительно.
- Где находятся родители, пока вы читаете?
- Большей частью наслаждаются общением.
- С вами еще кто‑нибудь читает детям или вы читаете один?
- Я один. Учителя в воскресной школе обычно заканчивают убирать в классе, а потом поднимаются выпить кофе. Время сказки длится всего пятнадцать минут.
- Дети выходят из класса?
- Только в туалет, прямо по коридору.
Патрик раздумывает над сказанным. Он не знает, как Шишинскому удалось остаться с Натаниэлем наедине, когда, как он утверждает, вокруг находились другие дети. Может, он предложил им полистать книгу, а сам пошел за Натаниэлем в туалет?
- Святой отец, - говорит Патрик, - вы слышали, что произошло с Натаниэлем?
После секундного замешательства священник кивает:
- Да. К несчастью, слышал.
Патрик неотрывно смотрит на него.
- Вам известно, что обнаружены доказательства того, что Натаниэлю что‑то вводили в анальный проход?
Он высматривает намек, что щеки священника зарделись, что предательски сбилось его дыхание. Он ищет удивление, желание отступить, зарождающуюся панику.
Но отец Шишинский только качает головой:
- Храни его Господь.
- Святой отец, Натаниэль сказал нам, что именно вы являетесь его обидчиком.
Наконец‑то изумление, которого так ждал Патрик!
- Я… я… разумеется, я и пальцем его не трогал. Никогда бы не совершил ничего подобного.
Патрик молчит. Он хочет, чтобы Шишинский вспомнил обо всех священниках по свету, которых признали виновными в изнасиловании. Хочет, чтобы он понял, что сам себя приговорил к виселице.
- Странно. Я только вчера с ним разговаривал, и он лично сказал мне, что его обидчик - отец Глен. Ведь так вас называют малыши, святой отец? Те дети, которых вы… любите?
Шишинский снова качает головой.
- Я этого не делал. Не знаю, что и сказать. Наверное, мальчик ошибся.
- Святой отец, именно поэтому вы сегодня здесь. Мне необходимо услышать причину, по которой Натаниэль указал на вас как на своего обидчика, если вы, по вашему утверждению, его и пальцем не тронули.
- Мальчик столько пережил…
- Вы когда‑нибудь что‑либо вводили ему в анус?
- Нет!
- Вы когда‑нибудь видели, чтобы кто‑то другой вводил ему что‑либо в анус?
Священник задыхается от возмущения:
- Нет конечно!
- Тогда почему, по–вашему, Натаниэль указал на вас? Вы можете объяснить, почему он думает, что это были именно вы, хотя, как вы уверяете, это не так? - Патрик подается вперед. - Возможно, когда вы находились с ним наедине, между вами произошло нечто такое, что заставило его так думать?
- Я никогда не оставался с ним наедине. Рядом было еще четырнадцать детей.
Патрик откидывается на спинку стула.
- Так знайте, что я нашел за котлом в чулане белье Натаниэля! И в лаборатории утверждают, что на нем обнаружена сперма.
Глаза отца Шишинского еще больше расширяются:
- Сперма? Чья?
- Может быть, ваша, святой отец? - негромко интересуется Патрик.
- Нет!
Категорическое отрицание. Ничего другого Патрик и не ожидал.
- Ради вашего же блага надеюсь, что вы не лжете, потому что мы сможем по ДНК, выделенной из вашей крови, сказать, правда ли это.
Лицо Шишинского бледнеет и вытягивается, руки дрожат.
- Я бы хотел сейчас уйти.
Патрик качает головой.
- Простите, святой отец, - говорит он, - но я вынужден вас арестовать.