- Черт! Сколько мне еще прохаживаться, ожидая, пока ты это сделаешь?
Она ставит свой бокал рядом с бутылкой Патрика и протягивает ему руку. С маникюром. Он ненавидит руки с маникюром.
- Меня зовут Ксения. А тебя?
- Неважно, - натянуто улыбается Патрик, отворачиваясь к стойке бара.
- Моя мамочка научила меня преодолевать трудности, - продолжает Ксения. - А ты кем работаешь?
- Директором похоронного бюро.
- Нет, правда?
Патрик вздыхает.
- Я из полиции нравов.
- Нет, шутишь?
Он снова поворачивается к ней.
- Правда. Я полицейский.
Она делает круглые глаза.
- Это значит, что я арестована?
- Все зависит от обстоятельств. Ты нарушала закон?
Взгляд Ксении скользит по его телу.
- Пока нет. - Она окунает пальчик в свой напиток - нечто розовое и пенистое - и касается своей рубашки, потом его. - Хочешь, поедем ко мне и снимем эту мокрую одежду?
Он заливается краской, но пытается сделать вид, что ничего не было.
- Не думаю.
Она подпирает рукой подбородок:
- Похоже, тебе стоит купить мне выпить.
Он собирается ей отказать, но передумывает:
- Хорошо. Что ты пьешь?
- "Оргазм".
- Ну разумеется, - произносит Патрик, пряча улыбку.
Это было бы слишком просто - пойти домой с этой женщиной, потратить презерватив и несколько часов сна и утолить желание, бурлящее в крови. Он мог бы трахнуть ее, даже не называя своего имени. А в ответ, всего на несколько часов, почувствовать, что кто‑то хочет его. Хотя бы на одну ночь ему так хочется быть у кого‑то на первом месте!
Только здесь уже ничего не изменишь.
Ксения гладит его по шее.
- Я выцарапаю твои инициалы ногтем на двери в женский туалет, - бормочет она, отодвигаясь.
- Ты их не знаешь.
- Я придумаю. - Она машет рукой и исчезает в толпе.
Патрик подзывает Стейвесанта, платит за второй коктейль для Ксении и оставляет для нее на салфетке запотевший бокал. Он покидает бар трезвый как стеклышко, смирившись с тем, что Нина разбила его сердце и он не способен полюбить никого другого.
Натаниэль лежит на нижнем ярусе кровати, я читаю ему на ночь книгу. Внезапно он садится и буквально летит в противоположный конец комнаты, к двери, где стоит Калеб.
- Ты дома, - констатирую я очевидное, но он не слышит. Он поглощен сыном.
Я смотрю на этих двоих, и мне хочется себя ударить. Как я могла поверить, что виноват Калеб?
Комната внезапно оказывается слишком маленькой для нас троих. Я пячусь из нее и закрываю за собой дверь. Внизу я перемываю столовое серебро, которое лежит в сушке уже вымытое. Собираю с пола игрушки Натаниэля. Сажусь на диван в гостиной; потом встаю, не находя себе места, и перекладываю подушки.
- Он заснул.
Голос Калеба задевает за живое. Я поворачиваюсь, скрестив руки на груди. Не слишком ли оборонительная поза? Опускаю руки вниз.
- Я… я рада, что ты дома.
- Правда?
Его лицо ничего не выражает. Калеб выходит из полутьмы и направляется ко мне. Он останавливается на расстоянии вытянутой руки, но между нами целая вселенная.
Я знаю каждую морщинку на его лице. Ту, что появилась в первый год нашего брака, - он слишком часто смеялся. Ту, что родилась от беспокойства в год, когда он уволился из подрядной компании и начал собственное дело. Ту, что образовалась оттого, что он слишком сосредоточивался на Натаниэле, когда наш сын делал первые шаги и произносил первые слова. Горло сжимает, как в тисках, и все извинения горьким комом стоят в животе. Мы были слишком наивны и верили, что непобедимы, что можем вслепую мчаться по крутым жизненным поворотам на невероятной скорости и не разбиться.
- Ох, Калеб, - сквозь слезы говорю я, - все это… такого не могло случиться с нами.
Он тоже плачет. Мы цепляемся друг за друга, заполняя своей болью пустоты и изломы друг друга.
- Он сделал это. Он сделал это с нашим сыном!
Калеб сжимает в ладонях мое лицо:
- Мы справимся. Мы сделаем все, чтобы Натаниэль поправился. - Но в конце его утверждения прячется еле различимый вопрос. - Нас трое, Нина, - шепчет он. - Мы вместе.
- Вместе, - повторяю я и прижимаюсь губами к его шее. - Калеб, прости меня.
- Тс–с…
- Я не… я…
Он прерывает мои извинения поцелуем. Его поступок заставляет меня замолчать - такого я не ожидала. Потом я хватаюсь за ворот его рубашки и отвечаю на поцелуй. Целую его от всего сердца, целую так, чтобы он не чувствовал медный привкус сожаления. Вместе.
Мы безжалостно раздеваем друг друга: рвем вещи, с треском отдираем пуговицы, которые закатываются под диван, как наши тайны. Нас охватывает злость - злость на то, что это случилось с нашим сыном, на то, что нельзя повернуть время вспять. Впервые за эти дни я могу выплеснуть гнев. Я обрушиваю его на Калеба и сразу понимаю, что он делает то же самое. Мы царапаемся и кусаемся, а потом Калеб бережно укладывает меня навзничь. Наши взгляды встречаются, когда он входит в меня, и каждый боится моргнуть. Мое тело вспоминает, что значит быть наполненной любовью, а не отчаяньем.
Последнее дело, над которым мы работали с Моникой Лафлам, не увенчалось успехом. Она прислала мне отчет, в котором сообщалось, что ей позвонила некая миссис Грейди. Якобы ее семилетний сын Эли, после того как вылез из ванны, схватил полотенце с Микки Маусом и начал изображать половой акт, а потом сказал, что к нему приставал отчим. Мальчика отвезли в медицинский центр в Мэне, но следов насилия обнаружено не было. А еще Эли страдал от расстройства, называемого оппозиционно–вызывающим поведением.
Мы встретились у меня в конторе, в кабинете, где обычно принимаем детей, чтобы оценить их дееспособность. По ту сторону прозрачного зеркала находился небольшой стол, крошечные стулья, несколько игрушек, на стене нарисована радуга. Мы с Моникой наблюдали, как Эли бегает, проказничает и в буквальном смысле карабкается на шторы.
- Что ж, - сказала я, - наверное, это весело.
В соседнем кабинете миссис Грейди приказала сыну прекратить безобразничать.
- Эли, ты должен успокоиться, - велела она. Но он стал кричать еще громче и бегать еще быстрее.
Я повернулась к Монике.
- А что вообще такое "оппозиционно–вызывающее поведение"?
Сотрудница отдела опеки пожала плечами.
- Хочешь знать мое мнение? - уточнила она и кивнула на Эли: - Вот это оно и есть. Он не слушает, что ему говорят, и делает все наоборот.
Я изумленно вытаращилась на нее.
- Неужели это действительно психическое заболевание? Я хочу сказать, разве так ведут себя не все семилетние дети?
- Вполне вероятно.
- А что с уликами? - Я развернула пакет и достала аккуратно сложенное полотенце. На меня искоса взглянул Микки. Большие уши, кривая улыбка… И я подумала: "Его самого можно испугаться".
- Мать постирала его в тот же вечер.
- Разумеется…
Моника вздыхает, когда я передаю ей полотенце.
- Миссис Грейди настроена довести дело до суда.
- Это не ей решать.
Я улыбаюсь, когда мать Эли становится рядом со мной и полицейским, который расследовал ее дело. Я гружу ее байками о том, что мы посмотрим, какую информацию от Эли удастся вытянуть мисс Лафлам, - для протокола.
Мы через зеркало наблюдаем, как Моника просит Эли сесть.
- Нет, - отвечает малыш и начинает бегать по кругу.
- Мне нужно, чтобы ты сел на этот стул. Ты не мог бы сесть? Пожалуйста!
Эли хватает стул и швыряет его в угол. С величайшим терпением Моника поднимает стул и ставит его рядом со своим.
- Эли, мне нужно, чтобы ты ненадолго сел на этот стул, а потом мы пойдем к маме.
- Я сейчас хочу к маме. Не хочу здесь оставаться. - Но на стул он все‑таки садится.
Моника кивает на радугу:
- Можешь назвать этот цвет, Эли?
- Красный.
- Отлично! А этот? - Она касается желтой полосы.
Эли закатывает глаза к потолку.
- Красный, - отвечает он.
- Это красный или эта полоска отличается от остальных?
- Хочу к маме! - кричит Эли. - Не хочу с тобой говорить! Ты большая жирная пердуха.
- Хорошо, - ровно продолжает Моника. - Хочешь к маме?
- Нет, я к маме не хочу.
Примерно спустя пять минут Моника прекратила беседу. Она вздернула брови, посмотрела на меня через зеркало и пожала плечами. Миссис Грейди тут же подалась вперед.
- Что дальше? Мы назначим дату слушания?
Я собралась с духом.
- Я не уверена в том, что произошло с вашим сыном, - дипломатично начала я. - Возможно, имело место насилие, поведение мальчика указывает на это. И мне кажется, с вашей стороны было бы мудро присмотреться к отношениям вашего мужа и Эли. Однако мы не можем преследовать его в судебном порядке.
- Но… но вы только что сказали. Было насилие. Какие еще нужны доказательства?
- Вы сами сейчас видели Эли. Он не сможет сидеть в зале суда и отвечать на вопросы.
- Если вы лучше его узнаете…
- Миссис Грейди, дело не только во мне. Эли нужно будет отвечать на вопросы, поставленные адвокатом защиты и судьей, под пристальным взглядом присяжных, сидящих всего в нескольких метрах от него. Вам лучше кого бы то ни было известно, на что способен ваш сын, - вы видите это каждый день. Но, к сожалению, судебная система не срабатывает с людьми, которые не укладываются в ее рамки.
Лицо женщины побелело как полотно.
- А… а как вы поступаете в таких случаях? Как защищаете таких детей, как Эли?
Я повернулась к зеркалу–стеклу, за которым Эли ломал карандаши.
- Мы не в силах их защитить, - призналась я.
Я резко сажусь в кровати, мое сердце неистово бьется. Сон. Это всего лишь сон. Сердце колотится, пот покрывает меня, но в доме тишина.
Калеб лежит на боку, лицом ко мне и ровно дышит. На его лице серебристые дорожки - он плакал во сне. Я касаюсь слезинки пальцем и подношу его к губам.
- Я знаю, - шепчу я и остаток ночи лежу без сна.
С рассветом я забываюсь беспокойным сном, а просыпаюсь от первого зимнего мороза. В Мэн зима приходит рано и меняет весь пейзаж. Мир становится седым и колючим. И может осыпаться, как только на него ступишь.
Калеба и Натаниэля нигде не видно. В доме так пусто, что воздух буквально звенит, когда я одеваюсь и спускаюсь вниз. Мороз крадется через щель под дверью и обвивает мои лодыжки, пока я пью кофе и смотрю на записку на столе: "Мы в сарае".
Я застаю их за перемешиванием извести. Вернее, Калеб мешает, а Натаниэль ползает на коленях на полу, осколками кирпича огораживая спящую на цементном полу собаку.
- Привет, - усмехается Калеб, поднимая голову. - Сегодня мы строим новую каменную стену.
- Я вижу. Натаниэль надел шапку и перчатки? На улице слишком холодно для…
- Они вон там. - Калеб подбородком указывает налево, где лежат голубые флисовые перчатки и шапка.
- Что ж, мне нужно ненадолго уехать.
- Так поезжай. - Калеб протягивает лопату по цементу, перемешивая раствор.
Но мне не хочется уезжать. Я знаю, здесь обойдутся и без меня. Много лет я была в семье основным кормильцем, но в последнее время привыкла к собственному дому и совсем не хочу уезжать.
- Может быть, я…
Меня прерывает крик Калеба, который наклоняется и орет Натаниэлю прямо в лицо:
- Нет!
Натаниэль пугается и чуть не падает, но Калеб успевает схватить его за руку и оттолкнуть.
- Калеб…
- Нельзя трогать антифриз! - не успокаивается Калеб. - Сколько раз я тебя предупреждал? Это яд. Ты можешь отравиться!
Он хватает бутылку с антифризом, который добавляет в раствор, чтобы тот не замерзал при низкой температуре, а потом промокает тряпкой лужу на полу. На тряпке расплывается неестественно зеленое пятно. Пес вертится тут же, но Калеб отталкивает его ногой.
- Пошел вон, Мейсон!
В углу чуть не плачет Натаниэль.
- Иди сюда, - распахиваю я объятия. Он летит в них, и я целую его в макушку. - Может, пойдешь в комнату и выберешь себе игрушку, пока папа работает?
Натаниэль выбегает из сарая, за ним спешит Мейсон. Он достаточно умен, чтобы понимать, что их помиловали. Калеб недоверчиво качает головой:
- Хотела подорвать мой авторитет, Нина? Тебе это удалось!
- Я не подрывала твой авторитет. Я… Посмотри на сына, Калеб, ты до смерти его напугал! Он поступил так не нарочно.
- Неважно. Ему было сказано не трогать, а он не послушался.
- Тебе не кажется, что в последнее время он и так многое пережил?
Калеб вытирает руки полотенцем.
- Кажется. Представь, как он воспримет то, что любимый пес умер, потому что сам Натаниэль нарушил правила и поступил так, как не должен был поступать? - Он закрывает антифриз крышкой и ставит повыше на полку. - Я хочу, чтобы он вновь почувствовал себя обычным ребенком. И если бы Натаниэль сделал такое три недели назад - клянусь, я бы его наказал!
Я не могу следовать его логике, поэтому глотаю свой ответ, разворачиваюсь и выхожу из сарая.
Продолжая злиться на Калеба, я приезжаю в полицейский участок и застаю спящего за письменным столом Патрика. Я громко хлопаю дверью кабинета, и он едва не падает со стула. Потом морщится и касается рукой головы.
- Я просто счастлива видеть, как вы, слуги закона, отрабатываете деньги налогоплательщиков, - сварливо говорю я. - Где распечатка для опознания?
- Я как раз над этим работаю, - отвечает Патрик.
- О да, я вижу, как ты напрягаешься!
Патрик встает и хмуро смотрит на меня:
- Кто наплевал тебе в кофе?
- Прости. Просто дома счастье бьет через край. Не сомневайся, я вспомню о хороших манерах, когда ты найдешь повод засадить Шишинского за решетку.
- Как там Калеб?
- Отлично.
- Совсем не похоже, что отлично…
- Патрик, я приехала потому, что должна знать: дело сдвинулось с мертвой точки. Что что‑то делается. Пожалуйста, покажи мне…
Он кивает и берет меня за руку. Мы идем по коридорам, по которым мне в полицейском участке Биддефорда еще не доводилось ходить, и наконец оказываемся в глубине здания, в комнатке не больше чулана. Свет здесь выключен, экран компьютера мерцает зеленым, а за клавиатурой сидит прыщавый юноша с горстью чипсов.
- Парень… - приветствует он Патрика.
Я тоже поворачиваюсь к Патрику:
- Ты шутишь?
- Нина, это Эмилио, он помогает нам с распечатками. Он компьютерный гений.
Патрик слоняется над Эмилио и нажимает клавишу. На экране появляются десять фотографий. Одна из них - отца Шишинского.
Я наклоняюсь, чтобы лучше видеть. Ни в глазах священника, ни в его легкой улыбке нет и намека на то, что он способен на подобную гадость. Половина людей на снимках одета в ризы священников, вторая половина - в стандартные комбинезоны местной тюрьмы. Патрик пожимает плечами.
- Я нашел снимок Шишинского только в пасторском воротничке. Поэтому пришлось преступников тоже нарядить священниками. В этом случае позже, после того как Натаниэль назовет обидчика, не возникнет никаких вопросов.
Он говорит это так, как будто вопросы обязательно возникнут. За это я его и обожаю. Мы наблюдаем, как Эмилио накладывает воротничок на снимок головореза с пропитым лицом.
- Есть минутка? - спрашивает Патрик и, когда я киваю, выводит меня из этого импровизированного кабинета через боковую дверь во двор.
Там стоит стол для пикника, висит бейсбольное кольцо, а вокруг высокий забор из сетки–рабицы.
- Ладно, - говорю я, - что случилось?
- Ничего.
- Если ничего не случилось, мы могли бы поговорить и в присутствии твоего хакера.
Патрик садится на скамью перед столом для пикника.
- Речь идет об опознании.
- Я так и поняла.
- Прекрати!
Патрик ждет, пока я усядусь, потом смотрит мне в глаза. Этот долгий пристальный взгляд… Именно эти глаза - первое, что я увидела, когда пришла в себя после того, как Патрик попал мне в голову бейсбольным мячом во время матча Малой лиги. Именно эти глаза служили мне опорой, когда в шестнадцать я ехала на подъемнике на Сахарную Голову, хотя очень боюсь высоты. Почти всю мою жизнь они убеждали меня, что я поступаю правильно в те мгновения, когда я не в силах была отвечать.
- Ты должна кое‑что понять, Нина, - говорит Патрик. - Даже если Натаниэль укажет на фотографию Шишинского… это не очень убедительный аргумент. Пятилетний ребенок не может в полной мере понять процедуру опознания. Он может указать на любое знакомое лицо. Он может указать на кого угодно, только чтобы мы оставили его в покое.
- Неужели ты думаешь, что я этого не знаю?
- Ты думаешь только об одном: как добиться обвинительного приговора. Мы не можем заставить его пройти процедуру опознания только потому, что ты хочешь, чтобы дело двигалось быстрее. Вот что я пытаюсь тебе сказать. Через неделю Натаниэль, возможно, заговорит. Может, даже завтра. В итоге он сможет назвать имя преступника, а это будет уже более весомым обвинением.
Я подаюсь вперед и хватаюсь за голову:
- А что прикажешь делать мне? Позволить ему выступить в качестве свидетеля?
- Так работает система.
- Только не в том случае, когда пострадавший - мой сын, - отрезаю я.
Патрик касается моей руки.
- Нина, без показаний Натаниэля против Шишинского у нас не будет дела. - Он качает головой, уверенный, что мне даже в голову эта мысль не приходила.
Но я еще никогда в жизни не была так уверена. Я пойду на все, чтобы уберечь сына от дачи свидетельских показаний.
- Ты прав, - отвечаю я Патрику. - Именно поэтому я рассчитываю на тебя. Ты поможешь мне заставить священника во всем признаться.
Я направляюсь с церковь Святой Анны, даже не сразу осознав, куда еду. Останавливаюсь у церкви, выхожу из машины, на цыпочках обхожу здание, чтобы зайти с черного хода. Здесь, примыкая к главному зданию, находится жилище приходского священника. Кроссовки оставляют следы на снегу - тропинку человека–невидимки.
Если я вскарабкаюсь на край водосточной канавы, то смогу заглянуть в окно. Это квартира отца Шишинского, его гостиная. Вон стоит чашка, чайный пакетик высыхает на приставном столике. На диване лежит раскрытая книга. Том Клэнси [4]. Вокруг подарки от паствы: вытканный вручную ковер, деревянная подставка для Библии, детский рисунок в рамочке. Все эти люди тоже верили ему, я оказалась не единственной простофилей.
Я не знаю, чего жду. Но, стоя здесь, я вспоминаю день до того, как Натаниэль перестал разговаривать, тогда мы последний раз посетили вместе службу. Устраивали прием для двух священников, которые приехали в церковь Святой Анны с визитом. Над накрытыми столами висел плакат, на котором было написано: "Счастливого возвращения домой". Вспоминаю, что в то утро кофе был с привкусом ореха. Съели все присыпанные сахаром пончики, не оставив ничего Натаниэлю, хотя он хотел их попробовать. Помню, я разговаривала с парой, которую не видела уже несколько месяцев, и увидела, как другие дети спускаются за отцом Шишинским послушать очередную сказку.
- Иди и ты, Натаниэль.
Он прятался за мной, цеплялся за ноги. Я слегка подтолкнула его, чтобы он присоединился к остальным.
Я сама подтолкнула его к этому…