- Ты сходишь к ней? - спрашивает она. - Мне нужно заехать на работу.
- Сейчас? - От ее конторы до здания суда всего пятнадцать минут, но тем не менее…
- Мне необходимо кое‑что передать Томасу, - объясняет она.
Калеб пожимает плечами. Смотрит Нине в спину, когда она спускается по парадной лестнице. Вспышки камер, словно пули. Она замирает, потом сбегает вниз. Калеб видит, как она отмахивается от журналиста, как отмахнулась бы от назойливой мухи.
Ему хочется броситься за ней, сжать Нину в объятиях и держать до тех пор, пока стена вокруг нее не треснет, а вся боль не выплеснется наружу. Ему хочется сказать жене, что ей не нужно быть такой сильной, когда он рядом, потому что они вместе. Хочется увести ее вниз, в светлую комнату, где на полу кубики с алфавитом, а между ними сидит их сын. Все, что ей нужно, - это снять шоры и увидеть, что она не одинока.
Калеб открывает стеклянную дверь и высовывает голову на улицу. Но Нина уже далеко, на стоянке - всего лишь силуэт. Ее имя замирает у него на губах, и тут его ослепляет вспышка - опять фотограф из газеты. Калеб пятится назад, но зрение обретает четкость не сразу, поэтому он не видит, как машина Нины выезжает со стоянки и направляется в противоположную от конторы сторону.
Я опоздала.
Вбегаю в здание суда через парадный вход, огибая очередь людей, ждущих, чтобы миновать металлоискатель.
- Привет, Майк! - запыхавшись, здороваюсь я со знакомым приставом, который только кивает в ответ. Наш зал заседаний налево, я вхожу в двойные двери.
В задних рядах толпятся журналисты и фотографы, как нашкодившие дети на заднем сиденье автобуса. Для Йорка и штата Мэн это настоящее событие. Для любого города это событие.
Я направляюсь к Калебу и Патрику. Они заняли место и для меня. Секунду я борюсь с естественным желанием - миновать заграждение и занять место за столом обвинителя, рядом с Томасом Лакруа. Именно это и называется "допустить к юридической практике" - нам позволено на основании сданных экзаменов выступать перед судом, по эту сторону ограждения.
Адвокат защиты мне незнаком. Наверное, кто‑то из Портленда, кто состоит на службе у епархии на подобный случай. Справа от стола защиты стоит видеокамера, оператор низко склонил голову, готовясь снимать.
Первым меня замечает Патрик.
- Привет, - говорит он. - Ты как?
Как я и ожидала, Калеб злится:
- Ты где была? Я пытался…
Его гневную тираду прерывает голос судебного пристава:
- Председательствует достопочтенный Джереми Бартлетт.
Судью я, разумеется, знаю. Он подписал ордер на арест Калеба. Он велит нам садиться, и я пытаюсь, но тело мое одеревенело - сидеть я не могу. Я вижу все и одновременно ничего не вижу.
- Мы собрались сегодня, чтобы предъявить обвинение по делу "Штат против Шишинского"? - спрашивает судья.
Томас учтиво встает:
- Да, ваша честь.
За столом защиты встает адвокат:
- Я представляю отца Шишинского, и мы готовы, ваша честь.
Я видела подобное тысячу раз. Один из приставов подходит к судье. Он поступает так для того, чтобы защитить судью. В конце концов, люди, которые выступают в качестве подсудимых, - преступники. Все может произойти.
Двери камеры предварительного задержания открываются, и вводят священника. Руки его скованы впереди наручниками. Я чувствую, как сидящий рядом Калеб перестает дышать, и мертвой хваткой вцепляюсь в сумочку, лежащую у меня на коленях.
Второй пристав ведет подсудимого к столу защиты, за заграждение, потому что ему придется стоять перед судом, когда судья спросит, признаёт ли он себя виновным. Сейчас он настолько близко ко мне, что я могу до него доплюнуть. Могу шепнуть, и он услышит.
Я приказываю себе успокоиться.
Перевожу взгляд с судьи на пристава. Он беспокоит меня больше всех. Он стоит за спиной у священника, чтобы удостовериться, что тот сел.
"Отходите. Отходите. Отходите. Отходите".
Я опускаю руку в сумочку, нащупываю знакомые вещи, потом натыкаюсь на пистолет, которые тут же ложится мне в руку. Пристав отступает в сторону - этот подсудимый хоть и мерзавец, но имеет право пообщаться со своим адвокатом наедине. По залу суда, как крошечные насекомые, носятся слова - я не обращаю на них никакого внимания.
Я встаю - и как будто прыгаю с утеса. Мир завертелся в калейдоскопе цвета и света, тело набирает скорость, ноги - над головой. Потом я думаю: "Прыжок - первый шаг к тому, чтобы научиться летать".
В два шага я пересекаю проход. За один вдох приставляю пистолет к голове священника. И четыре раза нажимаю на спусковой крючок.
Пристав хватает меня за руку, но я не выпускаю оружие. Я не могу, пока не узнаю, что сделала это. Повсюду кровь, крики. Я падаю вперед, на заграждение, где и должна сидеть.
- Я попала? Он мертв?
Меня прижимают к полу, и когда я открываю глаза, то вижу его: священник лежит всего в нескольких метрах от меня, у него снесло половину головы.
Я выпускаю из рук пистолет.
Вес, давящий на меня, приобретает знакомые черты, и я слышу, как Патрик шепчет мне на ухо:
- Нина, прекрати! Перестань сопротивляться!
Его голос возвращает меня к действительности. Я вижу, как адвокат защиты прячется за столом стенографистки; вижу журналистов - их камеры вспыхивают, как поле светлячков, - и судью, который жмет на тревожную кнопку на столе и требует освободить зал суда. И белого как мел Калеба.
- У кого‑нибудь есть наручники? - спрашивает Патрик.
Один из приставов протягивает наручники, отстегнув их от своего ремня, и Патрик сковывает мне руки за спиной. Поднимает меня на ноги и спешит к той же двери, через которую вошел священник. Тело Патрика окаменело, подбородок упирается мне в ухо.
- Нина, - шепчет он мне, - что ты наделала…
Как‑то совсем недавно, стоя в собственном доме, я задала Патрику этот же вопрос. И сейчас я возвращаю ему его же ответ.
- Я сделала то, что должна была сделать, - говорю я.
И позволяю себе поверить в сказанное.
Часть II
Довольно усомниться раз, Чтоб все решить. Шекспир. Отелло [6]
Летний лагерь - место, наполненное стрекотанием кузнечиков, там настолько все зеленое, что глазам больно смотреть.
Мне страшно в летнем лагере, потому что он на улице, а на улице есть пчелы. От пчел у меня холодеет в животе, уже при виде одной–единственной пчелы мне хочется сбежать и спрятаться. В кошмарах мне снится, что они высасывают мою кровь, словно мед.
Мама предупреждает вожатых в лагере, что я боюсь пчел. Они уверяют, что за все годы существования летнего лагеря еще ни одного ребенка не ужалили.
Я думаю: "Кто‑то должен стать первым".
Однажды утром моя вожатая - девушка с ожерельем–макраме, которое она не снимает, даже когда идет купаться, - ведет нас в лес на прогулку. Говорит, что настало время для кружка. Она передвигает бревно, делает скамейку. Двигает второе, а там - осы.
Я замираю. Осы облепляют лицо вожатой, руки, живот. Она кричит, пытаясь смахнуть их с себя. Я бросаюсь к ней. Шлепаю ладонями по ее коже. Спасаю ее, даже несмотря на то что меня самого снова и снова жалят.
Летом после смены в лагере вожатые раздают награды. Голубые ленты каждому, с надписями жирным шрифтом. На моей написано: "Самый смелый".
У меня она хранится до сих пор.
Глава 4
В последующем Патрик недоумевает, почему он, зная, что любимое Нинино число - тринадцать, что шрам на подбородке остался у нее после катания на санках, что три Рождества подряд она хотела получить в подарок детеныша аллигатора, тем не менее не понимает, что творится у нее в душе. Что все это время внутри у нее была граната, готовая в любую минуту взорваться.
- Я сделала то, что должна была сделать, - бормочет она, пока он ведет ее через скользкий, залитый кровью зал суда.
Она дрожит у него в руках. Кажется легкой как перышко. У Патрика кружится голова. От Нины до сих пор пахнет яблоками, шампунем; но она не может идти прямо - она что‑то постоянно бессвязно бормочет, совершенно утратив над собой контроль, ведет себя так не похоже на ту Нину, которую Патрик привык видеть. Когда они переступают порог камеры предварительного заключения, Патрик оглядывается на зал суда. Столпотворение. Он всегда думал, что это звучит смешно, но сейчас там происходит настоящее столпотворение. Костюм адвоката защиты в бурых пятнах. Галерка усеяна мусором - бумагами и книгами карманного формата; некоторые журналистки плачут, операторы вертят камерами, чтобы заснять происходящее. Калеб продолжает сидеть как изваяние. Бобби, один из приставов, переговаривается по рации, которая висит на плече:
- Да, стрельба, нужна скорая помощь.
Роанок, второй пристав, спешно заталкивает побледневшего от страха судью Бартлетта в его кабинет.
- Освободите зал суда! - вопит судья, но Роанок отвечает:
- Не можем, ваша честь. Они все свидетели.
На полу лежит тело отца Шишинского, на которое абсолютно никто не обращает внимания.
"Убить его - правильное решение, - думает Патрик, не успевая себя одернуть. И тут же вторая мысль: - Господи, что она наделала!"
- Патрик, - бормочет Нина.
Он не может смотреть ей в глаза.
- Не разговаривай со мной.
Он будет свидетелем - о Господи! - на суде по обвинению Нины в убийстве. Все, что она сейчас скажет, он должен будет повторить в суде.
Когда одна энергичная журналистка приближается к камере, Патрик немного передвигается, чтобы загородить Нину. Сейчас его обязанность - защитить ее. И он хочет, чтобы нашелся человек, который смог бы защитить его самого.
Он пытается закрыть дверь. Так будет легче ждать приезда полицейских из департамента Биддефорда. Двери закрываются, но он успевает заметить, что приехали врачи скорой помощи и склонились над телом.
- Он мертв? - спрашивает Нина. - Мне просто необходимо, чтобы ты, Патрик, это сказал. Я убила его, да? Сколько раз я попала? Я должна была так поступить, ты же знаешь, что должна. Он мертв, да? Врачи не смогут его оживить, ведь не смогут? Скажи, что не смогут. Пожалуйста, только скажи, что он умер! Обещаю, я буду сидеть как мышка и не шелохнусь, а ты пойди и посмотри, умер ли он.
- Он мертв, Нина, - негромко говорит Патрик.
Она закрывает глаза и легонько раскачивается.
- Слава Богу. Господи, Господи, спасибо Тебе, Господи!
Она опускается на металлическую койку в тесной камере.
Патрик отворачивается. Его коллеги приехали в зал суда. Ивэн Чао, еще один детектив–лейтенант в департаменте, следит за тем, чтобы не затоптали место происшествия, пытаясь перекричать нарастающий шум, вопли и рыдания. Полицейские, согнувшись, снимают отпечатки пальцев, фотографируют растекшуюся лужу крови и сломанное заграждение, на которое Патрик повалил Нину, чтобы выбить из ее руки пистолет. Появляется спецназ из полиции штата и мчится, словно торнадо, по центральному проходу. Женщина, которую пригласили для допроса, оглядывается на то, что осталось от священника, и ее выворачивает. Это зловещее, хаотичное зрелище, сюжет для ночных кошмаров, тем не менее Патрик неотрывно смотрит в зал, намного больше желая столкнуться лицом к лицу с реальностью, чем с плачущей женщиной за спиной.
Больше всего в этой настольной игре Натаниэль ненавидит то, что нужно только раскручивать волчок против часовой стрелки - и все, твой волчок уже скользит посредине этого большого, длинного желоба. Правда, если крутить по часовой стрелке, можно забраться по дополнительной высокой лестнице. Но это не всегда срабатывает, и прежде чем ты это поймешь - уже проиграл.
Моника позволяет ему выиграть, но Натаниэлю это нравится не так сильно, как он ожидал. Он чувствует то же, что и в тот момент, когда упал с велосипеда и обзавелся приметным шрамом на подбородке. Люди смотрели на него и делали вид, что с ним все в порядке, но он видел по их глазам, что на самом деле они хотят отвернуться.
- Ты собираешься крутить или мне придется ждать, пока тебе исполнится шесть? - поддразнивает его Моника.
Натаниэль щелкает по волчку. Четыре. Он передвигает свою фишку на нужное число кружков, и, что вполне логично, она оказывается на одном из тех желобков. Он замирает наверху, понимая, что если бы передвинул фишку всего на три, то Моника не сказала бы ни слова.
Но прежде чем он решает, стоит ли схитрить, что‑то привлекает его внимание. Через широкое окно игровой за спиной Моники он замечает полицейского… нет, двоих… пятерых… бегущих по коридору. Они совершенно не похожи на Патрика, когда он при исполнении: во всем помятом, в обычной рубашке с галстуком. На этих сверкающие ботинки и серебряные значки, они держат руки на пистолетах точно так, как видел Натаниэль по телевизору, когда поздно ночью спустился вниз, чтобы попить, а родители не успели достаточно быстро переключить канал.
- Бах, - негромко говорит он.
Моника улыбается:
- Верно, спуск. Но в следующий раз, Натаниэль, обязательно повезет.
- Нет… бах! - Он складывает пальцы в форме импровизированного пистолета - жест, обозначающий английскую букву "джи". - Ну, понимаете. Бах–бах!
И видит, что Моника его понимает. Она оглядывается на топот этих бегущих ног, и глаза у нее округляются. Но она поворачивается к Натаниэлю с широкой улыбкой, натянутой поверх вопроса, рвущегося с ее губ.
- Твоя очередь, да? - спрашивает Моника, хотя оба отлично знают, что его очередь уже прошла.
Калеб вновь начинает чувствовать свои руки и ноги, но ощущения возвращаются медленно - своеобразное эмоциональное обморожение, от которого его конечности кажутся распухшими и чужими. Он, спотыкаясь, идет вперед, мимо того места, где Нина хладнокровно застрелила человека, мимо теснящихся и толкающихся людей, которые хотят делать работу, которой обучены, обходит мертвого отца Шишинского. Тело Калеба резко дергается в сторону двери, за которой исчезла Нина, когда ее заталкивали в камеру.
Господи, в камеру!
Полицейский, не узнавая Калеба, хватает его за руку:
- Куда это вы направляетесь?
Калеб молча проходит мимо детектива и в дверном окошке видит лицо Патрика. Он стучит, но Патрик, похоже, не может решить, стоит ли открывать.
В этот момент Калеб понимает, что все эти люди, все эти полицейские думают, что он Нинин сообщник.
Во рту у него пересыхает, поэтому, когда Патрик наконец приоткрывает дверь, Калеб даже не может попросить у него разрешения повидаться с женой.
- Забирай Натаниэля и поезжайте домой, - негромко советует Патрик. - Калеб, я позвоню.
Да, Натаниэль. Натаниэль! От одной мысли о том, что сын находится здесь, этажом ниже, когда такое творится, у него холодеет внутри. Калеб с несвойственной его комплекции скоростью мчится в дальний конец зала, к двери в конце прохода. Там стоит пристав и наблюдает за его приближением.
- У меня внизу сын. Пожалуйста! Вы должны меня к нему пустить.
То ли на лице Калеба написана нестерпимая мука, а может, в его словах слышится страдание - как бы там ни было, но пристав колеблется.
- Клянусь, я сразу же вернусь. Мне просто необходимо убедиться, что с ним все в порядке.
Кивок. Калеб даже не рассчитывал его увидеть. Пристав отворачивается, и он незаметно просачивается в дверь за его спиной. Перепрыгивая через ступеньку, он бежит по коридору в игровую комнату.
Секунду он стоит за стеклянной дверью, наблюдая за игрой сына и пытаясь прийти в себя. Потом Натаниэль замечает отца, просияв, подскакивает к открытой двери и бросается в его объятия.
В поле зрения Калеба попадает напряженное лицо Моники.
- Что там случилось? - одними губами спрашивает она.
Но он только зарывается лицом в шею сына - такой же молчаливый, каким был Натаниэль, когда случилось то, чего он не мог объяснить.
Как‑то Нина рассказывала Патрику, что раньше часто стояла у кроватки Натаниэля и смотрела, как он спит. "Это удивительно, - говорила она. - Невинность в одеяле". Сейчас он это понимает. Глядя на спящую Нину, не поймешь, что же случилось два часа назад. Глядя на этот гладкий лоб, не скажешь, какие мысли скрываются в глубине.
Патрик совершенно обессилел. Казалось, что он не может дышать, внутри у него все сжимается. И каждый раз, глядя на лицо Нины, он не может решить, что лучше: узнать, что этим утром она просто сошла с ума… или была в своем уме.
Как только открывается дверь, я просыпаюсь. Вскакиваю на койке, рукой нащупываю пиджак, из которого Патрик соорудил мне импровизированную подушку. Пиджак шерстяной, колючий; на щеке от него остались полосы.
К нам заглядывает незнакомый полицейский.
- Лейтенант, - официально обращается он к Патрику, - необходимо, чтобы вы дали показания.
Конечно. Патрик тоже это видел.
Глаза полицейского, словно насекомые, ползают по моей коже. Патрик направляется к двери, а я вскакиваю, хватаюсь за прутья решетки:
- Ты можешь узнать, умер он или нет? Пожалуйста! Я должна знать! Я должна знать, мертв он или нет!
Мои слова Патрику как нож в спину. Он замедляет шаг, но не смотрит на меня, даже когда проходит мимо полицейского, открывает дверь.
Через приоткрытую дверь я вижу бешеную активность, которую в течение нескольких часов скрывал от меня Патрик. Наверное, приехали криминалисты из отдела убийств - это мобильный отряд полиции штата, который располагает всем необходимым, чтобы расследовать убийство, в том числе и ведущими специалистами в этой области. Сейчас они наполнили зал суда, как личинки, снимают отпечатки пальцев, записывают имена и показания свидетелей. Один криминалист отходит в сторону, открывая алое пятно, расплывшееся под вывернутой ладонью наружу бледной рукой. Я вижу, как фотограф наклоняется, снимает брызги крови. Сердце мое замирает. И я думаю: "Я сделала это, я сделала это".
Честное слово, Квентин Браун не любит ездить, особенно на большие расстояния, особенно из Огасты в округ Йорк. К тому моменту, как Квентин доезжает до Брансвика, он почти уверен, что еще минута - и его метр девяноста два навсегда останутся скрюченными в этом смешном крошечном "Форд–Проуб". Но будучи помощником генерального прокурора по делам об убийствах, он должен ехать туда, куда посылают. И если кто‑то застрелил священника в Биддефорде, то приходится ехать в Биддефорд.
Тем не менее к тому времени, как Квентин Браун подъезжает к зданию окружного суда, он в отличном настроении, а это что‑то да значит. По общепринятым стандартам он неотразимый мужчина: прибавьте ко всему его бритую голову, невероятно высокий рост, более чем необычный цвет кожи в этом белоснежном штате - и большинство решит, что он либо преступник, либо баскетболист НБА на отдыхе. Но адвокат? Чернокожий адвокат? "Неслыханно!" - говорят местные.
На самом деле юридический факультет университета штата Мэн активно набирает цветных студентов, чтобы таким образом как‑то решить расовую проблему. Как и Квентин, многие поступили на юридический, но, в отличие от Квентина, все его бросили. Он двадцать лет входит в провинциальные суды, до чертиков удивляя адвокатов защиты, которые ожидают прихода кого‑то - или чего‑то - совершенно другого. По правде говоря, Квентину это очень нравится.