Как обычно, когда он идет по окружному суду Биддефорда, все расступаются. Он входит в зал, двери которого перетянуты полицейской лентой, и шагает по проходу, мимо заграждения. Прекрасно понимая, что все замерли и разговоры стихли, Квентин наклоняется и осматривает труп.
- Для сумасшедшей, - бормочет он, - она отлично стреляет. - Потом поворачивается к полицейскому, который смотрит на него так, будто он прилетел с Марса. - В чем дело? - невозмутимо спрашивает он. - Никогда не видели человека ростом под два метра?
К ним с важным видом подходит детектив.
- Чем могу помочь?
- Квентин Браун. Из конторы окружного прокурора.
Он протягивает руку.
- Ивэн Чао, - представляется детектив, изо всех сил стараясь не таращиться на него. Господи, как же Квентин любит такие моменты!
- Сколько свидетелей выстрела мы имеем?
Чао что‑то подсчитывает в блокноте:
- Мы опросили уже тридцать шесть, но в задней комнате еще около пятидесяти свидетелей, которых не успели опросить. Все говорят одно и то же. И вся стрельба записана на пленку: канал ТВ-6 снимал предъявление обвинения для пятичасовых новостей.
- Где пистолет?
- Бобби забрал его и спрятал.
Квентин кивает.
- А преступница?
- В камере предварительного заключения.
- Отлично. Давайте составим заявление об убийстве. - Он оглядывается, оценивая состояние расследования. - Где ее муж?
- Надеюсь, с остальными. Ждет, когда у него возьмут показания.
- Мы располагаем доказательствами того, что он как‑то причастен к преступлению? Он как‑то ей помогал?
Чао переглядывается с несколькими полицейскими, которые перешептываются и пожимают плечами.
- Видимо, его еще не опрашивали.
- Тогда приведите его сюда, - велит Квентин. - Спросим его.
Чао поворачивается к одному из приставов:
- Роанок, найди, пожалуйста, Калеба.
Тот смотрит на Квентина и наконец решается:
- Его… его здесь нет.
- Вы в этом уверены? - медленно произносит Квентин.
- Да. Он… он спросил меня, можно ли сходить забрать ребенка, но обещал вернуться.
- Он что? - Вопрос чуть громче шепота, но из уст громадного Квентина он звучит как угроза. - Вы выпустили его из зала, после того как его жена застрелила человека, которого обвиняют в совращении их сына? Это вам что, сериал "Полицейская академия"?
- Нет, сэр, - серьезно отвечает пристав. - Это окружной суд Биддефорда.
У Квентина заиграли желваки.
- Пошлите за ним, чтобы допросить, - велит он Чао. - Я не знаю, что ему известно, не знаю, замешан ли он во всем этом, но, если придется его арестовать, арестовывайте.
Чао выходит из себя:
- Не перекладывайте на плечи полиции ошибку пристава! Никто меня не предупредил, что он находится в зале суда.
"А где ему еще быть, когда предъявляют обвинение насильнику его сына?"
Но Квентин только глубоко вздыхает:
- Что ж, нам надо что‑то решать со стрелявшей. Судья еще здесь? Может быть, можно попросить его предъявить ей обвинение?
- Судья… нездоров.
- Нездоров, - повторяет Квентин.
- После стрельбы принял три таблетки валиума и пока не проснулся.
Можно было бы пригласить другого судью, но время уже послеобеденное. Однако меньше всего Квентину хочется отпускать эту женщину из‑за какого‑то глупого чиновника, принимающего судебные поручительства.
- Арестуйте ее. Пусть переночует за решеткой, а утром предъявим обвинение.
- Переночует? - спрашивает Чао.
- Да. Насколько я помню, в Альфреде все еще находится окружная тюрьма Йорка.
На секунду детектив опускает глаза.
- Да, но… знаете ли… она окружной прокурор.
Разумеется, ему об этом известно, он узнал об этом сразу же, как в его контору позвонили с просьбой провести расследование.
- Я знаю одно, - отвечает Квентин, - что она убийца.
Ивэн Чао отлично знаком с Ниной Фрост, все детективы в Биддефорде работали с ней над тем или иным делом. Как и остальные представители правоохранительных структур, он даже не винит ее в том, что она сделала. Черт, половина из них жалеет, что, окажись они на ее месте, у них не хватило бы смелости на такой отчаянный поступок.
Он не хочет так с ней поступать, но, с другой стороны, лучше он, чем этот козел Браун. По крайней мере он может сделать так, чтобы следующий шаг стал для нее как можно менее болезненным.
Он отпускает дежурившего у камеры полицейского и занимает место у двери. При более удачных обстоятельствах он отвел бы ее в зал заседаний, предложил чашку кофе, устроил бы получше, чтобы ей было удобнее разговаривать. Но в суде нет подходящего, надежного зала заседаний, поэтому этот допрос будет проводиться по разные стороны решетки.
Волосы беспорядочно падают Нине на лицо, а глаза настолько зеленые, что сияют. На руке у нее глубокие царапины; однако похоже, что она оцарапала себя сама. Ивэн качает головой.
- Нина, мне на самом деле очень жаль… но я должен предъявить тебе обвинение в убийстве Глена Шишинского.
- Я убила его? - шепчет она.
- Да.
Лицо ее преображается, губы растягиваются в улыбке.
- Я могу на него посмотреть? - вежливо спрашивает она. - Обещаю, я ничего не буду трогать, но, пожалуйста, я должна его увидеть!
- Тело уже увезли, Нина. Увидеть его нельзя.
- Но я убила его?
Ивэн тяжело вздыхает. В последний раз, когда они встречались с Ниной Фрост, она спорила с ним в суде по делу, которое он вел, - делу об изнасиловании на свидании. Она встала перед подсудимым и выжала его за свидетельской трибуной как тряпку. Тогда он выглядел так же, как она сейчас.
- Ты будешь давать показания, Нина?
- Нет. Не могу. Не могу. Я сделала то, что должна. Больше я ничего не могу.
Он достает форму с перечнем прав.
- Я должен зачитать тебе твои права.
- Я сделала то, что должна была сделать.
Ивэну приходится повысить голос, чтобы перекричать ее:
- У вас есть право хранить молчание. Все, что вы скажете, может быть использовано против вас в суде. У вас есть право…
- Больше я сделать ничего не могу. Я сделала то, что должна была сделать, - бормочет Нина.
Наконец Ивэн заканчивает зачитывать права и протягивает ручку через решетку, чтобы она подписала документы, но Нина ручку роняет. Она шепчет:
- Больше я ничего не могу сделать.
- Нина, перестань, - негромко просит Ивэн. Он отпирает камеру, ведет ее по коридорам конторы шерифа, а потом на улицу к полицейской машине, открывает дверцу и помогает ей сесть. - Мы не можем предъявить обвинение до завтрашнего утра, поэтому на ночь придется отвезти тебя в тюрьму. У тебя будет отдельная камера, я проконтролирую, чтобы о тебе там позаботились. Договорились?
Но Нина Фрост уже свернулась калачиком на заднем сиденье полицейской машины и, похоже, совершенно его не слышит.
Тюремный надзиратель у КПП в тюрьме посасывает ментоловый "Холлс", когда просит меня сузить мою жизнь до тех единственных подробностей, которые необходимо знать в тюрьме: имя, дата рождения, рост, вес, цвет глаз, есть ли у меня аллергия, принимаю ли я лекарства, состою ли на учете у врача… Я негромко отвечаю, словно загипнотизированная вопросами. Обычно я вступаю в эту игру во втором акте; для меня в новинку видеть ее начало.
Я чувствую запах лекарственной мяты, когда сержант опять постукивает карандашом.
- Особые приметы? - спрашивает он.
Он имеет в виду родинки, родимые пятна, татуировки. "У меня есть шрам, - думаю я, - на сердце".
Я не успеваю ответить, как второй надзиратель расстегивает "молнию" на моей черной сумочке и высыпает ее содержимое на письменный стол. Жевательная резинка, три леденца "Лайф–сейверс", чековая книжка, кошелек. Неизменные спутники любой матери: прошлогодние фотографии Натаниэля, давно забытое детское зубное кольцо, пачка с четырьмя цветными карандашами, которые мы умыкнули из чилийского ресторана. Еще две обоймы к пистолету.
Я обхватываю себя за плечи дрожащими руками.
- Я не могу. Я больше не могу, - шепчу я и стараюсь свернуться калачиком.
- Ну, мы еще не закончили, - говорит надзиратель.
Он вдавливает мои пальцы в подушечку с чернилами и делает три экземпляра отпечатков пальцев. Ставит меня к стене и вручает табличку. Я, как зомби, выполняю его приказы, в глаза я ему не смотрю. Он не предупреждает меня, что сейчас "вылетит птичка", и теперь я понимаю, почему на всех фотографиях преступники выглядят так, будто их застали врасплох.
Когда глаза привыкают к свету после вспышки фотокамеры, я вижу перед собой женщину–надзирателя. У нее брови срослись на переносице и представляют собой одну сплошную линию, а фигура - как у квотербека в американском футболе. Я иду за ней в комнату размером с чулан с полками, забитыми аккуратно сложенной ярко–оранжевой тюремной спецодеждой. Я вдруг вспоминаю, что тюрьмам в Коннектикуте пришлось продать все свои травянисто–зеленые костюмы, потому что заключенные постоянно сбегали в леса.
Надзирательница протягивает мне штаны и рубашку.
- Раздевайся, - велит она.
"Я должна это сделать, - думаю я, когда слышу, как она надевает резиновые перчатки. - Я должна сделать все, чтобы выбраться отсюда". Поэтому я пытаюсь выбросить из головы все мысли, чтобы она стала пустой, как экран после окончания фильма. Я чувствую, как пальцы надзирательницы ощупывают мне рот, уши, ноздри, влагалище, анальное отверстие. Меня передергивает, когда я думаю о своем сыне.
Когда осмотр заканчивается, надзирательница берет мои вещи, все еще влажные от крови священника, и складывает их в пакеты. Я медленно надеваю спецовку, так сильно перетягивая пояс на талии, что становится трудно дышать. Мои глаза шарят взад–вперед, когда мы идет назад по коридору. Кажется, за мной следят даже стены.
У стола дежурного в передней части тюрьмы женщина–надзиратель останавливается у телефона.
- Ну же, - подгоняет она, - звоните.
У меня есть конституционное право на один личный звонок, но я чувствую на себе тяжелые взгляды окружающих. Беру трубку, взвешиваю ее в руке, поглаживаю ее длинную шею. Я смотрю на трубку так, как будто вижу телефон впервые в жизни.
Они никогда не признаются в том, что слышали, что бы ни достигло их ушей. Я допросила с пристрастием достаточно тюремных надзирателей, когда они выступали в качестве свидетелей, - они ничего не скажут, потому что им придется вернуться и каждый день охранять этих заключенных.
Впервые это мне на пользу.
Я встречаюсь взглядом со стоящей рядом надзирательницей и медленно стряхиваю оцепенение. Набираю номер, жду, пока меня соединят с внешним миром.
- Алло! - отвечает Калеб.
Самое прекрасное слово в английском языке.
- Как Натаниэль?
- Нина? Господи Боже, что ты наделала!
- Как Натаниэль? - повторяю я.
- А как, черт побери, ты думаешь, он себя чувствует? Его мать арестовали за убийство!
Я закрываю глаза.
- Калеб, мне нужно, чтобы ты меня выслушал. Когда увидимся, я тебе все объясню. Ты уже беседовал с полицией?
- Нет…
- И не разговаривай. Пока я в тюрьме, молчи. Меня продержат здесь ночь, а завтра выдвинут обвинение. - На мои глаза наворачиваются слезы. - Нужно, чтобы ты позвонил Фишеру Каррингтону.
- Кому?
- Он адвокат. Он единственный, кто может вытянуть меня отсюда. Делай что хочешь, но уговори его защищать меня.
- А что мне сказать Натаниэлю?
Я делаю глубокий вдох.
- Что со мной все в порядке, завтра я буду дома.
Калеб злится, я чувствую это по повисшему молчанию.
- Почему я должен выполнять твои просьбы после того, как ты так с нами поступила?
- Если хочешь, чтобы это "мы" осталось, сделай то, о чем я прошу.
Когда Калеб вешает трубку, я продолжаю прижимать телефон к уху, делая вид, что еще не закончила разговор. Потом кладу трубку на место, оборачиваюсь и смотрю на надзирательницу, которая ждет, чтобы отвести меня в камеру.
- Я должна была так поступить, - объясняю я. - Он не понимает. А я не могу заставить его понять. Вы бы тоже так сделали, правда? Если бы это был ваш ребенок, разве вы поступили бы по–другому?
Я вожу глазами по сторонам, ни на чем не останавливая взгляд, и грызу ноготь, пока кутикула не начинает кровоточить.
Я разыгрываю из себя сумасшедшую, потому что именно такой хочу предстать в их глазах.
Я нисколько не удивляюсь, когда меня ведут к одиночным камерам. Во–первых, за только что поступившими заключенными ведется постоянное наблюдение, чтобы исключить случаи самоубийства, а во–вторых, я лично засадила за решетку половину здешних обитательниц. Надзирательница с грохотом захлопывает за мною дверь. Это мой новый мир: почти два на два с половиной метра, металлическая койка, грязный матрас, толчок.
Надзирательница уходит, и впервые за день я решаюсь раскрыться. Я убила человека. Я подошла вплотную к его лживой физиономии и выпустила в нее четыре пули. Воспоминания какие‑то обрывочные - щелчок спускового крючка, когда уже нет пути назад, и грохот выстрела; дерганье руки назад при отдаче, как будто пистолет попытался (только слишком поздно) сам себя остановить.
Его теплая кровь брызнула мне на рубашку.
Боже, я убила человека… И поступила правильно… Я сделала это ради Натаниэля, но все равно я убила.
Руки начинают трястись, и на сей раз это не игра. Одно дело - разыгрывать из себя сумасшедшую для свидетелей, которых вызовут в суд давать против меня показания, и совершенно другое - покопаться в собственных мыслях и осознать, на что я в конечном итоге способна. Отец Шишинский не будет в воскресенье проводить службу. Не выпьет на ночь чашечку чая, не помолится перед сном. Я убила священника, которого даже не отпели перед смертью, и я последую за ним в ад.
Я подтягиваю коленки, упираюсь в них подбородком. Я мерзну в этом душном тюремном мешке.
- Ты в порядке, подруга?
Голос раздается из противоположного конца коридора, из второй одиночной камеры. Кто бы ни наблюдал оттуда за мной, она оставалась в тени. Я чувствую, как пылают мои щеки, поднимаю глаза и вижу высокую чернокожую женщину; тюремную рубашку она завязала узлом на животе, ногти на ногах выкрашены оранжевым лаком в тон тюремной робе.
- Меня зовут Адриенна, и я отлично умею слушать. У меня здесь мало собеседников.
Неужели она думает, что я попадусь в эти сети? Осведомителей в тюрьме столько же, сколько и невинно осужденных, мне не следует об этом забывать - я слушала и тех, и других. Я открываю рот, чтобы сказать ей это, но, присмотревшись повнимательнее, понимаю, что ошиблась. Длинные ноги, рельефный живот, вены на внутренней поверхности рук - Адриенна вовсе не женщина.
- Твои тайны умрут вместе со мной, - обещает трансвестит.
Я пристально разглядываю ее - его? - внушительную грудь.
- У тебя есть салфетка? - спрашиваю я.
На секунду повисает молчание.
- Это всего лишь техническая сторона вопроса, - отвечает Адриенна.
Я опять отворачиваюсь.
- Да, я с тобой не разговариваю.
Раздается сигнал о том, что гасят свет. Но в тюрьме никогда не бывает темно. Тут вечная полутьма - время, когда из болот выползает нечисть, а миром правят сверчки. В полутьме я вижу гладкую кожу Адриенны - оттенок ночи над решеткой той камеры чуть светлее ее кожи.
- За что тебя? - прямо спрашивает Адриенна.
- А тебя за что?
- За наркотики. Дело всегда в наркотиках, дорогая. Но я пытаюсь соскочить. Честно.
- За наркотики? Тогда почему тебя посадили в одиночную камеру?
Адриенна пожимает плечами:
- Ну… к парням я не принадлежу; они только хотят набить мне морду, понимаешь? Я бы хотела сидеть с девушками, но мне не разрешают, потому что я еще не сделала операцию. Я регулярно принимаю гормоны, но мне отвечают, что это не имеет значения, пока у меня иной детородный орган. - Она вздыхает. - Если честно, дорогая, они просто не знают, что со мной делать.
Я смотрю на серые стены, на тусклый свет на потолке, на свои руки, несущие смерть.
- Со мной та же история.
Контора определяет Квентина в гостинице "Резиденс Инн", где в номере есть небольшая кухонька с минимальным набором утвари, кабельное телевидение и ковер, воняющий котами.
- Благодарю, - сухо говорит он, протягивая доллар подростку, который подрабатывает посыльным. - Настоящий дворец.
- Как скажете, - отвечает парнишка.
Квентина изумляет то, что подростки - единственные, кто при виде его не хлопает глазами. С другой стороны, иногда ему кажется, что их не удивит даже стадо мустангов, которые промчатся в метре от их обутых в "скетчерсы" ног.
Он не понимает их - ни каждого в отдельности, ни как вид.
Квентин открывает холодильник, и оттуда тянет сомнительным запашком, потом опускается на мягкий матрас. Что ж, будь это хоть сам "Ритц–Карлтон", он все равно ненавидел бы это место. Его бесил сам Биддефорд.
Он со вздохом берет ключи от машины и выходит из гостиницы. Как ни крути, а нужно поскорее с этим покончить. Он едет, не зная куда. Разумеется, ему известно, что она живет здесь. Адрес на чеках не менялся.
Перед домом висит баскетбольное кольцо - это его удивляет. Как‑то из‑за прошлогодних неудач ему не приходило в голову, что у Гидеона может быть и другое хобби, не столь постыдное для сына прокурора. В гараже стоит побитый внедорожник "Исузу" с большим количеством проржавевших дыр в боковой подножке. Квентин собирается с духом, расправляет плечи и стучит в дверь.
Когда открывает Таня, для него это все равно что удар под дых - ее кожа цвета дорогого коньяка, шоколадные глаза, как будто эта женщина создана для того, чтобы ее смаковать. Но Квентин напоминает себе, что даже самые изысканные трюфели горькие внутри. Слабым утешением является то, что она тоже пятится, увидев его.
- Квентин Браун… - бормочет Таня, качая головой. - Чем обязана такой чести?
- Я здесь по делу, - отвечает он. - На неопределенное время. - Он пытается заглянуть ей за спину, чтобы увидеть, в каком доме она живет. Когда его в нем нет. - Решил зайти, потому что, скорее всего, ты скоро услышишь мое имя.
- Наряду с остальными нецензурными словами, - хмыкает Таня.
- И не надейся.
Она улыбается, и он забывает, о чем они спорили.
- Гидеон дома?
- Нет, - слишком поспешно отвечает она.
- Я тебе не верю.
- А я тебя терпеть не могу, поэтому почему бы тебе не засунуть свой жалкий зад в эту маленькую машинку и…
- Мама!
Голос долетает раньше, чем из‑за ее спины появляется Гидеон. Он вымахал почти ростом с Квентина, хотя ему только недавно исполнилось шестнадцать. Его лицо становится еще более замкнутым, когда он видит, кто стоит на пороге.
- Гидеон, - говорит Квентин, - привет еще раз.
- Ты явился, чтобы снова отволочь меня в реабилитационный центр? - фыркает парень. - Не стоит делать мне одолжений.
Квентин чувствует, как руки сжимаются в кулаки.
- Да, я оказал тебе огромную услугу. Задействовал все свои связи, чтобы судья не засадил тебя в следственный изолятор для несовершеннолетних, хотя надо мной смеялись в собственном департаменте.