Через десять минут мы пришли к соглашению - я полностью капитулировала. Натаниэль надевает мокрую "диснеевскую" рубашку, которую я простирнула руками, наспех прокрутила в сушке и сбрызнула дезодорантом для собак. Может быть, у мисс Лидии аллергия, а может, никто и не заметит пятна на широкой улыбке Мики Мауса. Я достаю две коробки с хлопьями.
- Какие?
Натаниэль пожимает плечами, и сейчас я убеждена, что его молчание больше связано с моим раздражением, чем со вспышкой стыда. Кстати сказать, это срабатывает.
Я сажаю сына за стол перед тарелкой с кукурузными медовыми колечками, а сама собираю ему обед.
- Лапша, - со вкусом произношу я, пытаясь развеять его упадническое настроение. - И… ого! Куриная ножка, оставшаяся после вчерашнего ужина! Три печенья "Орео"… и палочки сельдерея, чтобы мисс Лидия опять не кричала на мамочку из‑за питательных пирамид. Готово.
Я закрываю отдельный пакет для завтраков и укладываю Натаниэлю рюкзак, хватаю банан (себе на завтрак), потом смотрю на часы на микроволновке. Даю Натаниэлю еще две таблетки тайленола - один раз сыну не повредит, а Калеб никогда ничего не узнает.
- Что ж, нам пора, - говорю я.
Натаниэль неохотно натягивает кроссовки и поочередно подставляет мне каждую ножку, чтобы я завязала шнурки. Он застегивает молнию на флисовой куртке и натягивает рюкзак. Он кажется огромным на его худеньких плечиках; иногда со спины он напоминает мне Атласа, который держит на себе земной шар.
По дороге в садик я ставлю в машине любимую кассету Натаниэля - группу "Битлз", "Уайт Албум", "Белый альбом", - но даже "Роки Раккуну" не под силу развеять уныние Натаниэля. Он явно сегодня встал не с той ноги. "С мокрыми ногами", - со вздохом думаю я. Негромкий голосок в глубине души уже нашептывает мне о том, что через четверть часа я с радостью переложу заботу о нем на чужие плечи.
В зеркало заднего вида я вижу, как Натаниэль играет со свисающими ремнями рюкзака, разделяя его на половины и на три части. Мы подъезжаем к знаку "стоп" у подножия холма.
- Натаниэль, - шепчу я достаточно громко, чтобы меня было слышно из‑за шума мотора. Когда он поднимает взгляд, я скашиваю глаза и высовываю язык.
Медленно, неспешно, как и у его отца, лицо сына расплывается в улыбке.
На приборном щитке я вижу время: 7.56. На четыре минуты мы опережаем график.
Собрались даже быстрее, чем я думала.
По мнению Калеба Фроста, человек возводит стену для того, чтобы отгородиться от чего‑то нежелательного… или уберечь от посторонних глаз что‑то ценное. Он часто размышляет на эту тему за работой, подгоняя блестящие гранитные плиты или шершавый известняк - трехмерную головоломку, собираемую прямо на краю лужайки. Ему нравилось думать о семьях внутри возводимых замковых дворов: изолированных, находящихся в безопасности, защищенных. Может быть, это и смешно - ведь его каменные заборчики были высотой по колено, а не с замковые стены. И в них делались большие проемы для подъездных дорожек и тропинок, для зарослей винограда. Тем не менее каждый раз, проезжая мимо усадьбы, которую огородил собственными руками, Калеб представлял родителей, сидящих за обеденным столом со своими детьми, а все вокруг окружено гармонией, как москитной сеткой, словно тогда был заложен фундамент не только для дома, но и для эмоциональных отношений.
Он стоит на границе участка Уорренов вместе с Фредом, их подрядчиком, и все ожидают, когда Калеб скажет свое слово. Вся территория настолько заросла березами и кленами, что пока трудно решить, где в будущем можно возвести дом и построить систему очистки. Мистер и миссис Уоррен стоят настолько близко, что касаются друг друга. Она беременна и слегка упирается животом в бедро мужа.
- Что ж… - начинает Калеб.
Его работа - убедить этих людей, что им просто необходима каменная стена вокруг землевладения, а не двухметровый забор, который они рассматривают как альтернативу. Но в убеждении он не силен, это Нинин конек. Стоящий рядом с ним Фред многозначительно откашливается.
Калеб не умеет уговаривать, но мысленно уже видит белый дом в колониальном стиле с закрытым крыльцом. Гоняющегося за бабочкой–монархом лабрадора. Ряд луковиц, которые в следующем году станут тюльпанами. Маленькую девочку на трехколесном велосипеде, на руле которого развеваются длинные ленточки, летящую вдоль дорожки к дому, пока она не доезжает до стены, которую возвел для них Калеб, - как предупредили, границы ее безопасности.
Он представляет, как склоняется над этим местом, создавая нечто прочное там, где раньше ничего не было. Он представляет эту семью, уже втроем, внутри этих стен.
- Миссис Уоррен, - с улыбкой произносит Калеб, когда наконец‑то подбирает нужные слова, - когда вам рожать?
В углу детской площадки плачет Летти Уиггс. Она постоянно ревет, притворяется, что Дэнни ее ударил, хотя на самом деле просто хочет проверить, прибежит ли к ней мисс Лидия, бросив все свои дела. Дэнни тоже видит ее уловки, и мисс Лидия - да все видят, кроме Летти, которая все плачет и плачет, как будто это может что‑то изменить.
Он проходит мимо девочки. Мимо Дэнни, который уже не просто Дэнни, а настоящий пират, уцепившийся за бочку после кораблекрушения.
- Эй, Натаниэль! - окликает Брианна. - Смотри сюда.
Она что‑то рассматривает за сараем, где хранятся футбольные мячи, похожие на спелые дыни, и стоит бульдозер, на котором катаешься всего пять минут - сразу наступает очередь другого. Паук сплел причудливую, как макраме, паутину между дровами и забором, у которого они лежат. В одном месте запутанный шелковый узелок размером в десятицентовую монету.
- Это муха. - Коул поправляет на носу очки. - Паук приготовил ее себе на ужин.
- Какая жирная! - восклицает Брианна и наклоняется еще ниже.
Натаниэль стоит, засунув руки в карманы. Он размышляет о мухе, о том, как она села на паутину и увязла, как увяз сам Натаниэль, когда зимой шагнул в сугроб и потерял в жиже под сугробом сапожок. Интересно, а мухе так же страшно, как было страшно Натаниэлю, когда он вытащил из снега босую ногу, - что скажет мама? Наверное, и муха решила, что необходима передышка. Возможно, она замерла на секунду, чтобы полюбоваться на солнце, которое сквозь паутину напоминает радугу, и паук схватил ее, пока она не улетела.
- Спорим, первым делом он откусит ей голову, - говорит Коул.
Натаниэль представляет прижатые к спинке крылья мухи и то, как она билась, запутываясь еще сильнее. Он поднимает руку и рвет паутину - а потом уходит прочь. Брианна закатывает истерику.
- Ты чего! - вопит она, а потом рыдает: - Мисс Лидия!
Но Натаниэль не слушает. Он задирает голову и смотрит на стропила качелей и перекладины гимнастического снаряда, такие же сверкающие, как лезвия ножа. Гимнастический снаряд выше качели на несколько сантиметров. Ухватившись руками за перекладины деревянной лестницы, он начинает взбираться наверх.
Мисс Лидия его не видит. Из‑под кроссовок сыплется град крошечной гальки и комья грязи, но он удерживает равновесие. Стоя на верху лестницы, он становится даже выше папы. Он думает о том, что, возможно, позади него на облаке крепко спит ангел.
Натаниэль зажмуривается и прыгает, прижимая руки к бокам, как муха крылья. Он даже не пытается смягчить падение, просто сильно ударяется оземь - потому что физическая боль не такая сильная, как боль душевная.
- Самые лучшие круассаны? - говорит Питер Эберхард, как будто продолжая начатый разговор, хотя я только что подошла к кофейному автомату, у которого он стоит.
- На левом берегу, - отвечаю я.
Мы беседуем, почти не задумываясь. Этот разговор длится у нас годами.
- А чуть ближе к дому?
Мне приходится задуматься.
- У Мейми. - Это закусочная в Спрингвейле. - Хуже всего стригут?
Питер смеется:
- Меня, в средних классах, для фото в школьном альбоме.
- Я имела в виду место, а не человека.
- Ах, тогда там, где Ангелина делает себе завивку.
Он наливает мне чашечку кофе, но я так сильно смеюсь, что проливаю кофе на пол. Ангелина - это секретарша в суде Южной Дакоты, и ее прическа напоминает нечто среднее между свернувшейся клубочком мускусной крысой и тарелкой залитых маслом макарон в форме бабочки.
Такая у нас с Питером игра. Мы начали ее, еще когда оба работали помощниками прокурора в Западном районе, вояжируя между Спрингвейлом и Йорком. В штате Мэн подсудимые являются в суд, признают или не признают себя виновными либо могут потребовать встречи с прокурором. Тогда мы с Питером сидели за столом напротив друг друга и обменивались ходатайствами, как козырями в покере. "Возьми этот штраф. Я уже сыт ими по горло". - "Ладно, тогда ты займешься этим иском о причинении вреда". Сейчас мы с Питером встречаемся гораздо реже, когда оба занимается более серьезными преступлениями в суде первой инстанции, но он все равно остается моим ближайшим другом среди коллег.
- Цитата дня?
Еще только половина одиннадцатого. Лучшее ждет нас впереди. Но я натягиваю маску прокурора, окидываю Питера серьезным взглядом и тут же цитирую ему свою заключительную речь по делу об изнасиловании:
- На самом деле, дамы и господа, есть только одно деяние, достойное еще большего порицания и осуждения, еще более преступное, чем то, что совершил этот человек, - оставить его на свободе, чтобы он принялся за старое.
Питер присвистывает через щель между передними зубами:
- Да, ты королева трагедии.
- Именно поэтому мне и платят столько денег. - Я добавляю в кофе сливки и наблюдаю, как они свертываются в чашке, словно кровь. Это заставляет меня вспомнить о деле, где фигурируют частички мозгового вещества. - Как движется дело о домашнем насилии?
- Не пойми меня превратно, но я по горло сыт жертвами насилия. Они такие…
- Несчастные? - сухо подсказываю я.
- Да! - тут же вздыхает Питер, хватаясь за подсказку. - Разве не проще просто покончить с этим делом, не копаясь в грязном белье?
- Тогда тебе нужно переквалифицироваться в адвокаты. - Я делаю глоток кофе, потом ставлю на три четверти полный стаканчик на столик. - Если хочешь знать мое мнение, я бы предпочла рассматривать дела без их присутствия.
Питер смеется:
- Бедняжка Нина! Следующим у тебя слушание о свидетельской правомочности, верно?
- И что?
- А то… когда тебе приходится сталкиваться с Фишером Каррингтоном, у тебя такой вид… как у меня на фото в школьном альбоме. Словно с тебя вот–вот скальп снимут.
Будучи прокурорами, мы мало общаемся с местными адвокатами. К большинству из них мы испытываем неприязненное уважение - в конце концов, они просто выполняют свою работу. Но Каррингтон - это совершенно особая история. Выпускник Гарварда, седовласый, исполненный достоинства - он всем как отец; он как уважаемый старейшина, который дает советы, как жить. Он из тех, кому склонны верить присяжные, просто на общих основаниях. Время от времени такое случается с каждым из нас: мы воздвигаем стену из неопровержимых улик против его голубых глаз Пола Ньюмена и понимающей улыбки - и подсудимый покидает зал суда.
Стоит ли говорить, что мы все ненавидим Фишера Каррингтона?
Столкнуться с ним лицом к лицу на слушаниях о дееспособности свидетеля все равно, что попасть в ад и обнаружить, что единственная доступная там еда - сырая печень, и к оскорблению примешивается обида.
С точки зрения закона, правомочность определяется как способность представлять факты понятными для тех, кто их устанавливает, языком. Например, собака может унюхать наркотики, но она не может выступать свидетелем в суде. Для детей, являющихся жертвами в делах о сексуальном насилии (в тех случаях, когда обвиняемый не признает своей вины), единственный способ добиться обвинительного приговора - вызвать ребенка в качестве свидетеля. Но до того, как начнется суд, судья обязан определить, способен ли этот свидетель представлять факты, понимает ли он разницу между правдой и вымыслом… и осознаёт ли, что в суде свидетель обязан говорить только правду. А это означает: если я веду дело о сексуальном насилии над детьми, то, как заведено, подаю ходатайство о слушании по делу о правомочности свидетеля.
Итак, представьте, что вам пять лет и вам хватило смелости признаться маме, что отец каждую ночь вас насилует, - несмотря на то что он грозился вас убить, если вы кому‑нибудь об этом расскажете. А сейчас представьте, что - как это происходит на практике - вам придется пойти в зал суда размером с футбольный стадион. Отвечать на вопросы прокурора. А потом еще отвечать на вопросы, которыми будет засыпать незнакомый человек - адвокат защиты, который собьет вас с толку, доведет до слез, и вы попросите, чтобы он прекратил вас мучить. И поскольку у каждого обвиняемого есть право встретиться лицом к лицу с тем, кто его обвиняет, вам придется стоять в двух метрах от своего отца. Под его пристальным взглядом.
И здесь ситуация может развиваться двумя путями. Вас либо признают неправомочным свидетельствовать в суде, что означает, что судья отказывает в возбуждении этого дела и вам больше не придется являться в суд… но и много недель спустя вас будут мучить кошмары, в которых адвокат терзает вас ужасными вопросами, будет преследовать выражение лица отца и, скорее всего, насилие будет продолжаться. Либо вас признают правомочным, и вам придется снова пережить все это в суде… на это раз под пристальным взглядом десятков людей.
Хотя я и прокурор, но первая скажу: если вы не умеете представлять факты определенным образом - правосудия в американской судебной системе вы не добьетесь. Я вела сотни дел о сексуальном насилии, видела сотни детей за свидетельской трибуной. Я была одной из тех, кто пытался достучаться до детей, пребывающих в выдуманном мире, отгородившихся от правды, и иногда они неохотно выныривали оттуда. И все это во имя обвинительного приговора. Но меня никто не разубедит в том, что само по себе слушание о правомочности свидетеля является для ребенка настоящей травмой. Вы не сможете разубедить меня в том, что, даже если мне удастся выиграть это слушание, проигравшим останется ребенок.
Что касается профессионализма Фишера Каррингтона - он вызывает уважение. Он не размазывает детей по стенкам свидетельской трибуны, не пытается их дезориентировать. Он ведет себя как дедушка, который даст им конфетку, если они скажут правду. Во всех делах, за исключением одного, за которые мы брались, ему удавалось убедить суд признать детей неправомочными свидетельствовать в суде, и преступники выходили на свободу. Единственный раз мне удалось добиться обвинительного приговора для его подзащитного.
Обвиняемый провел три года в тюрьме.
Пострадавший семь лет посещал психотерапевта.
Я поднимаю глаза на Питера.
- Лучшее развитие событий? - бросаю я вызов.
- Что?
- Вот именно, - негромко произношу я. - В том‑то и дело.
Когда Рэчел было пять лет, ее родители развелись - тот еще был развод: с грязной клеветой, утаиванием банковских счетов и банками краски, вылитыми ночью на подъездную дорогу. Через неделю Рэчел призналась маме, что папочка раньше засовывал пальчик ей во влагалище.
Она рассказала мне, что один раз это произошло, когда на ней была пижамка с изображением Русалочки и она ела хлопья "Фрут лупс". Второй раз на ней была ночная сорочка с изображением Золушки, она в родительской спальне смотрела мультфильм о черепашке Франклине. Мириам, мама Рэчел, подтвердила, что дочь носила пижаму с Русалочкой и ночнушку с Золушкой летом, когда ей было всего три года. Она помнит, как брала у невестки мультфильм с Франклином. Тогда они с мужем еще жили вместе. Тогда она еще оставляла мужа наедине с их маленькой дочкой.
Многие удивляются: как, ради всего святого, пятилетний ребенок может помнить то, что произошло, когда ему было три года?! Господи, Натаниэль не может вспомнить даже то, чем занимался вчера. С другой стороны, они не слышали, как Рэчел снова и снова повторяла одну и ту же историю. Они не беседовали с психиатрами, которые уверяют, что травма, нанесенная психике ребенка, может застрять, как кость в горле. Они не видели, как видела я, что с тех пор, как отец Рэчел переехал, девочка расцвела. Но даже помимо всего прочего, как я могу проигнорировать слова ребенка? А если тот, на кого я решу не обращать внимания, по–настоящему страдает?
Сегодня Рэчел сидит в моем кабинете во вращающемся кресле. Косички достают ей до плеч, ножки тоненькие, как спички. Мой кабинет - не самое лучше место для разговора по душам. Но, с другой стороны, он всегда был таким. Сюда забегают и отсюда выбегают полицейские, и секретарша, которая у нас (у меня и еще нескольких окружных прокуроров) одна, выбрала, разумеется, момент, чтобы положить мне на стол дело.
- Сколько это займет по времени? Много? - спрашивает Мириам, не сводя глаз с дочери.
- Надеюсь, нет, - отвечаю я, потом здороваюсь с бабушкой Рэчел, которая будет присутствовать в зале суда в качестве эмоциональной поддержки во время слушания. Поскольку Мириам сама свидетель по делу, в зале ей присутствовать не разрешат. Вот вам и очередная безвыходная ситуация: ребенок за свидетельской трибуной в большинстве случаев лишен даже поддержки со стороны матери.
- Это действительно необходимо? - в сотый раз спрашивает Мириам.
- Да, - отвечаю я, открыто глядя ей прямо в глаза. - Ваш бывший супруг отказался признать себя виновным. А это означает, что показания Рэчел - единственное, чем располагает обвинение, чтобы доказать, что насилие вообще имело место. - Я опускаюсь на колени перед Рэчел и останавливаю вращающееся кресло. - Знаешь что, - признаюсь я, - иногда, когда двери закрыты, я и сама люблю покрутиться.
Рэчел крепко обнимает плюшевую игрушку.
- А у вас голова не кружится?
- Нет. Я представляю себе, что летаю.
Открывается дверь и заглядывает мой старинный друг, Патрик. Он при полном параде, а не в гражданском, как обычно ходят детективы.
- Эй, Нина, ты слышала, что почте пришлось отозвать серию марок "Известные адвокаты"? Люди не знали, на какую сторону плюнуть.
- Детектив Дюшарм, - многозначительно говорю я, - сейчас я немного занята.
Он краснеет, и румянец выгодно подчеркивает цвет его глаз. В детстве я подтрунивала над Патриком из‑за этого. Однажды я убедила его, когда нам было лет по пять, как сейчас Рэчел, что у него глаза голубые потому, что в черепе отсутствует мозг - только пустота и облака.
- Прости, я не знал. - Так он завоевывал всех присутствующих в помещении женщин; если бы он пожелал, они стали бы его марионетками и прямо здесь начали ходить колесом. Но тем Партик и отличался от остальных: он этого не хотел и никогда не пользовался своим обаянием. - Миссис Фрост, - официальным тоном произносит он, - наша договоренность о встрече остается в силе?
Наша встреча - это давняя привычка каждую неделю обедать в одной забегаловке в Сэнфорде.
- В силе. - Я умираю от любопытства, хочу узнать, почему Патрик так расфуфырился; каким ветром его занесло в наш суд - он служил в полиции Биддефорда и чаще всего имел дело с окружным судом. Но все это подождет. Я слышу, как за Патриком закрывается дверь, и поворачиваюсь к Рэчел. - Вижу, ты сегодня пришла не одна, а с другом. Знаешь, по–моему, ты первая девочка, которая принесла бегемота, чтобы показать его судье Маккою.
- Ее зовут Луиза.
- Красивое имя. И прическа у тебя тоже красивая.
- Сегодня утром пришлось кушать блины, - призналась Рэчел.