Она зевает, сжимая кончик носа большим и указательным пальцем. Моника просто вымотана. И не из‑за того, что вчера ночью Леттерман не давал ей спать. Она испытывает общую усталость, как будто эти серые стены и казенный ковер в кабинете через космос проникают в нее. Она устала писать отчеты по делам, которые ничем не заканчивались. Устала смотреть своими сорокалетними глазами в глаза десятилетних детей. Ей просто необходимо было отдохнуть на Карибских островах, где буйство красок - голубая лазурь, белый песок, алые цветы - ослепляло, заставляя забыть о рутине.
Моника подпрыгивает в кресле, когда звонит телефон.
- Моника Лафлам слушает, - произносит она, резко открывая папку, лежащую на письменном столе, как будто собеседник на другом конце провода мог увидеть, что она предается мечтам на работе.
- Здравствуйте, вас беспокоит доктор Кристин Робишо. Я работаю психиатром в медицинском центре штата Мэн. - Следует пауза, и этого достаточно, чтобы Моника поняла, о чем пойдет речь. - Я должна сообщить о возможном сексуальном насилии над пятилетним мальчиком.
Пока доктор Робишо описывала поведение, с которым сталкивалась уже не раз, Моника делала пометки. Она записала фамилию пациента, фамилии его родителей. Что‑то мелькнуло у нее в памяти, но она отмахнулась от этой мысли, чтобы сосредоточиться на том, что говорит психиатр.
- Вы можете переслать мне по факсу какие‑либо материалы расследования? - спрашивает Моника.
- Пока в полицию не обращались. Мальчик еще не назвал своего обидчика.
При этих словах Моника откладывает ручку.
- Доктор, вы знаете, что я не могу открыть дело, пока не будет подозреваемого.
- Это всего лишь вопрос времени. У Натаниэля соматоформное нарушение, в результате он утратил речь безо всяких физических причин. Я уверена, что через пару недель он сможет рассказать нам, кто с ним так поступил.
- А что говорят родители?
Психиатр колеблется:
- Для них это необычное поведение.
Моника постукивает ручкой по письменному столу. В ее практике, когда родители уверяют, что ни по поведению, ни по высказываниям ребенка даже не догадывались о том, что он подвергается насилию, это часто означало, что насильником является один или оба родителя.
Доктор Робишо тоже это понимает:
- Я решила, что вы должны вмешаться в это дело уже на начальной стадии, мисс Лафлам. Я направила Фростов к педиатру, который специализируется на случаях жестокого обращения с детьми, для проведения более детального обследования их сына. Он пришлет вам результаты своего осмотра.
Моника приняла информацию к сведению и повесила трубку. Потом взглянула на то, что написала, пока готовилась открыть очередное дело, которое, вероятнее всего, развалится, даже не дойдя до суда.
"Фрост… - думает она, переписывая фамилию. - Наверное, однофамильцы".
Мы лежим в темноте, не касаясь друг друга, между нами добрых полметра.
- Мисс Лидия? - шепчу я, и чувствую, как Калеб качает головой. - Тогда кто? Кто еще оставался с ним наедине, кроме нас двоих?
Калеб лежит так тихо, что мне кажется: он заснул.
- Патрик оставался с ним на целую неделю, когда мы в прошлом месяце ездили к твоему двоюродному брату на свадьбу.
Я приподнимаюсь на локте:
- Ты серьезно? Патрик полицейский. Мы знакомы с ним шесть лет.
- У него нет девушки…
- Он полгода как развелся!
- Я одно хочу сказать, - Калеб поворачивается на бок, - ты знаешь его не настолько хорошо, как думаешь.
Я качаю головой:
- Патрик любит Натаниэля.
Калеб пристально смотрит на меня. Его ответ совершенно очевиден, хотя он так и не произносит его вслух: "Возможно, слишком сильно".
На следующее утро Калеб уходит из дома, пока луна еще висит на своем гвоздике на небе. Мы о таком раскладе договаривались, обмениваясь временем, как фишками в покере: Калеб закончит свою стену и вернется домой к полудню, в результате - я могу отправляться на работу. Но я никуда не пойду. Работа подождет. Это случилось с Натаниэлем, когда меня не было рядом; я не могу рисковать и еще раз выпустить его из поля зрения.
Это уважительная причина - защищать своего ребенка. Но сегодня утром я почему‑то не могу понять львиц, которые охраняют своих малышей, а скорее соотношу себя с хомяками, которые пожирают свое потомство. С одной стороны, мой сын, кажется, не заметил, что я хочу стать для него героем. С другой - я и сама не уверена в том, что хочу им стать. Только не в случае, если стать героем - значит защищать мальчика, который постоянно со мной дерется.
Господи, у него есть все причины меня ненавидеть за то, что я была такой эгоисткой!
Хотя терпение никогда не было моей сильной стороной. Я решаю проблемы, ищу официальные свидетельства. И хотя я понимаю, что нежелание самого Натаниэля тут ни при чем, я злюсь на него за то, что своим молчанием он оберегает человека, которого следовало бы посадить за решетку.
Сегодня Натаниэль сам не свой. Он настаивает на том, чтобы оставаться в пижаме с Суперменом, хотя уже почти двенадцать часов дня. Хуже того, сегодня ночью он опять описался, поэтому от него воняет мочой. Вчера Калебу понадобился целый час, чтобы снять с него мокрую одежду; сегодня утром мне понадобилось целых два, чтобы понять, что у меня нет ни эмоциональных, ни физических сил с ним бороться. Но все равно я ввязываюсь в очередное сражение.
Натаниэль подобно каменной горгулье сидит на стуле, плотно сжав губы и противясь всем моим попыткам впихнуть в него еду. Со вчерашнего утра он ничего не ел. Я испробовала все, начиная от мараскиновых вишен до корня имбиря, - все содержимое холодильника от А до Я, а потом в обратном порядке.
- Натаниэль. - Я вижу, как скатывается с кухонного стола лимон. - Спагетти хочешь? Куриные палочки? Я приготовлю все, что захочешь. Только намекни.
Но он лишь качает в ответ головой.
Когда он не ест - это еще не конец света. Так было и вчера. Но в глубине души я верю, что если смогу… смогу накормить сына… у него не так будет болеть душа. Какая‑то часть меня помнит, что первая обязанность матери - накормить детеныша, и, если я одержу победу в такой малости, возможно, это значит, что я еще не совсем пропащая мать для своего сына.
- Рыбку? Мороженое? Пиццу?
Он начинает медленно поворачиваться на стуле. Первый раз это вышло случайно - соскользнула нога и он крутнулся. Потом он начинает крутиться намеренно. Он слышит мой вопрос и нарочно игнорирует меня.
- Натаниэль.
Вращение.
Что‑то щелкает. Я зла на себя, на весь мир, но выливаю свою злобу на сына - так проще всего.
- Натаниэль! Я к тебе обращаюсь!
Он смотрит мне в глаза. Потом лениво отворачивается.
- Нет, ты будешь меня слушать! Сейчас же!
И в момент этой "прелестной" домашней сцены входит Патрик. Я слышу его голос раньше, чем он появляется в кухне.
- Наверное, скоро конец света, - говорит он, - потому что я не могу представить никакой другой причины, по которой бы ты два дня не показывалась на работе, когда… - Он поворачивает из‑за угла, видит мое лицо и замедляет шаг, двигаясь с такой же осторожностью, как привык вести себя на месте происшествия. - Нина, - ровным голосом спрашивает он, - с тобой все в порядке?
На меня нахлынули воспоминания о вчерашних словах Калеба о Патрике, и я захлебываюсь рыданиями. Только не Патрик! Я не выдержу, если рухнет еще один столб из тех, на которых покоится мой мир. Я просто не могу поверить, что Патрик мог так поступить с моим сыном. И вот вам доказательство: Натаниэль не стал с криком убегать от него.
Патрик заключает меня в объятия, и клянусь: если бы не его руки, я бы оказалась на полу. Слышу свой голос: неконтролируемые голосовые конвульсии.
- Со мной все в порядке. На сто процентов, - отвечаю я, но моя уверенность дрожит, как осиновый лист.
Как подобрать слова, чтобы объяснить, что еще вчера ты просыпался в одном мире, а сегодня уже все изменилось? Как объяснить ту жестокость, о существовании которой даже не предполагал? Будучи прокурором, я прикрывалась юридическим жаргоном - проникновение, растление, виктимизация [2], - но ни один из этих терминов не является таким саднящим и правдивым, как слова: "Кто‑то изнасиловал моего сына".
Взгляд Патрика скользит от Натаниэля ко мне и обратно. Неужели он думает, что у меня нервный срыв? Что от стресса я сломалась?
- Эй, Кузнечик, - обращается он к Натаниэлю по его старому прозвищу (мой сын рос в детстве скачками), - пойдем наверх и переоденемся, пока мама… вытрет стол?
- Нет! - выкрикиваю я в то же мгновение, как Натаниэль выбегает из комнаты.
- Нина, - в очередной раз подступает к разговору Патрик, - у Натаниэля что‑то случилось в садике?
- Что‑то случилось в садике, - повторяет Нина, перекатывая слова на языке, словно мраморные шарики. - Что‑то случилось? Что ж, это вопрос на шестьдесят четыре тысячи долларов, верно?
Он не сводит с нее пристального взгляда. Если он посмотрит еще внимательнее, то докопается до правды - ему всегда это удавалось. Когда им было по одиннадцать, Патрик узнал, что Нина впервые поцеловалась с мальчиком, хотя она слишком этого стеснялась, чтобы рассказать ему; и он знал, что она поступила в колледж в другом штате задолго до того, как у нее хватило духу признаться, что она уезжает из Биддефорда.
- Кто‑то обидел его, Патрик, - шепчет Нина, сдаваясь под его взглядом. - Кто‑то обидел, а я… я не знаю кто.
Его передергивает.
- Натаниэля?
Патрику доводилось сообщать родителям, что их дети–подростки погибли по вине пьяного водителя. Доводилось поддерживать вдов у могил мужей, которые наложили на себя руки. Он слышал истории женщин, переживших изнасилование. Единственный способ все это пережить - отступить и сделать вид, что ты не являешься частью цивилизации, граждане которой приносят друг другу столько горя. Но это… от такого… никуда не спрячешься.
Патрик чувствует, как сердцу становится тесно в груди. Он опускается с Ниной на пол, и она посвящает его в детали истории, которую он никогда бы не хотел слышать. "Я мог бы выйти через эту дверь, - думает он, - и начать все сначала. Я мог бы повернуть время вспять".
- Он не разговаривает, - рассказывает Нина. - И я не знаю, как его заставить говорить.
Патрик отстраняется от нее.
- Нет, знаешь. Ты всегда умеешь разговорить людей.
Когда она поднимает голову, он видит результат своих слов. В конце концов, ты не обречен, если продолжаешь видеть на противоположном берегу размытые очертания надежды.
На следующий день после того, как его сын перестал разговаривать по причине, в которую Калеб верит, он выходит из дома и осознает, что дом рушится. Конечно, не в буквальном смысле слова - об этом он позаботился. Но если присмотреться повнимательнее, можно заметить, что все, что давным–давно нужно было бы привести в порядок, - вымощенная дорожка перед домом, гребень на верху дымохода, каменный невысокий заборчик, идущий по периметру их землевладения, - все это было брошено ради заказов денежного клиента. Он ставит кружку с кофе на край крыльца и спускается по ступенькам, стараясь объективно оценить каждый объект.
Дорожка к дому… что ж, нужно быть специалистом, чтобы увидеть, насколько неровные камни, - это может подождать. Дымоход - настоящий стыд; с левой стороны он весь искрошился. Но забираться на крышу так поздно, когда скоро стемнеет, бессмысленно. К тому же, когда работаешь на высоте, нужен помощник. Поэтому Калеб прежде всего поворачивает к стене - украшению по периметру дороги, из полого кирпича толщиной сантиметров тридцать.
Кирпичи лежат грудой на том же месте, где он свалил их около года назад. Он купил их у подрядчиков, которые знали, что он ищет бывший в употреблении кирпич, и кирпичи присылали со всей Новой Англии - с разрушенных заводов и развалившихся больничных палат, осыпавшихся колониальных домов и заброшенных школ. Калебу нравятся отметины и шрамы на кирпичах. Он представляет, что в этой ноздреватой глине жили старые привидения или ангелы, и не против, если бы один из них бродил вокруг его владений.
Слава богу, он вырыл яму глубже, чем промерзла земля. Толченым кирпичом уже заполнена канава сантиметров пятнадцать глубиной. Калеб подтягивает мешок с цементом и высыпает его в тачку, где замешивает. Взмахивает и вытаскивает лопату - задает ритм, когда вода смешивается с песком и бетоном. Он чувствует, как работа затягивает его, когда кладет первый ряд кирпичей, вдавливает их в цемент, пока они не становятся на свои места, - когда он вот так отдается работе, голова становится ясной и пустой.
Это его искусство, его страсть. Он двигается вдоль фундамента, осторожно переставляя ноги. Это стена не будет грубой, она будет с двух сторон облицована, а венчать ее будет декоративная бетонная верхушка. Никто никогда не догадается, что внутри - нанесенный толстым слоем строительный раствор, некрасивый и грубый. Калебу нет нужды аккуратничать там, где никто не увидит.
Он тянется за кирпичом, но его пальцы натыкаются на что‑то маленькое и гладкое. Пластмассовый солдатик - один из коллекции солдатиков в зеленом обмундировании. Когда он последний раз здесь работал, с ним рядом играл Натаниэль. Пока Калеб рыл канаву и наполнял ее кирпичной крошкой, его сын спрятал целый батальон в крепости, которую соорудил из упавших кирпичей.
Натаниэлю было три.
- Я собью с тебя спесь, - сказал он, грозя солдатиком Мейсону, золотистому ретриверу.
- Где ты это услышал? - засмеялся Калеб.
- Услышал, - глубокомысленно ответил Натаниэль. - Давно еще, когда был маленьким.
"Да, давно это было", - подумал Калеб.
Сейчас он держал в руке того пластмассового солдатика. Вдоль подъездной дороги плывет свет фонарика, и Калеб впервые осознает, что уже сумерки, что за работой он как‑то прозевал наступление вечера.
- Чем ты занимаешься? - спрашивает Нина.
- А на что это похоже?
- В такой час?
Он поворачивается, пряча в кулаке игрушечного солдатика.
- А почему нет?
- Но сейчас… сейчас… - Она качает головой. - Я укладываю Натаниэля спать.
- Тебе нужна моя помощь?
Когда слова слетают с губ, он понимает, что она может превратно их истолковать. "Хочешь, чтобы я уложил?" - должен был сказать он. Как и ожидалось, Нина злится.
- Мне кажется, после пяти лет я и сама в состоянии с этим справиться, - отвечает она и направляется к дому. Свет от ее фонарика прыгает, как кузнечик.
Калеб замирает в нерешительности, не зная, стоит ли догонять жену. В конце концов он решает остаться. Он прищуривается в неярком свете звезд и кладет солдатика в пространство между двумя сторонами стены. По обе стороны кладет по кирпичу, продолжая начатый ряд. Когда стена будет закончена, никто не узнает, что внутри спит солдат. Никто, кроме самого Калеба, который будет смотреть на нее тысячу раз в день и знать, что по крайней мере одно чистое воспоминание о сыне спасено.
Натаниэль лежит в постели и вспоминает тот день, когда принес из школы домой цыпленка. На самом деле это был не совсем цыпленок… это было яйцо, которое мисс Лидия выбросила в мусор, как будто дети совсем глупые и не смогут посчитать, что в инкубаторе вместо четырех осталось три яйца. Однако остальные яйца превратились к крошечные желтые пищащие комочки. Поэтому в тот день, до того как за ним заехал папа, Натаниэль зашел в кабинет мисс Лидии, вытащил из мусорного ведра яйцо и спрятал его в рукаве рубашки.
Он положил яйцо себе под подушку, уверенный в том, что если бы яйцу дали чуть больше времени, то из него, как и из остальных, вылупился бы цыпленок. Но сон превратился в кошмар - как будто папа делает утром омлет, разбивает скорлупу и живой цыпленок падает на раскаленную сковородку. Папа нашел яйцо за его кроватью через два дня, оно упало на пол. Папа не успел вовремя все убрать - Натаниэль до сих пор помнит стеклянный мертвый глаз, скрюченное серое тельце и то, из чего должно было вырасти крылышко.
Раньше Натаниэль считал, что Нечто, что он увидел в то утро, - уж явно не цыпленка! - самое страшное, что может существовать на свете. Даже сейчас, когда он прикрывает глаза, перед мысленным взором предстает это видение. Он прекратил есть яйца, потому что стал бояться того, что может оказаться внутри. Предмет, который с виду кажется совершенно нормальным, внутри может вызывать отвращение.
Натаниэль таращится в потолок. Но на свете существуют вещи и пострашнее, теперь он это знает.
Дверь его комнаты распахивается, кто‑то входит. Натаниэль продолжает вспоминать Нечто и Того Другого, поэтому ничего не видит в ярком свете, льющемся из коридора. Он чувствует, как что‑то опускается к нему на кровать, сворачивается возле него калачиком, как будто сам Натаниэль уже умер и нуждается в оболочке, внутри которой можно спрятаться.
- Все в порядке, - шепчет на ухо голос папы, - это всего лишь я.
Он крепко прижимает сына к себе, чтобы унять дрожь. Натаниэль закрывает глаза и впервые за этот вечер с того момента, как лег в кровать, не видит цыпленка.
На следующий день за мгновение перед тем, как войти в кабинет доктора Робишо, во мне внезапно брезжит надежда. А если она посмотрит на Натаниэля и увидит, что неверно истолковала его поведение? А если она извинится и красными буквами напишет на истории болезни "Ошибочно поставленный диагноз"? Но когда мы входим, к нам бросается новое действующее лицо, и мне приходится отпустить свою сказку в небо. В таком маленьком городке, как Йорк, невозможно заниматься делами о растлении малолетних и не знать Монику Лафлам. Против нее лично я ничего не имею, но не люблю организацию, в которой она работает. У себя в конторе мы отдел опеки иначе как "эти чертовы социальные работники" или "бюрократическая машина штата Мэн" не называем. Последний раз мы с Моникой работали по делу мальчика, которому ставили диагноз "оппозиционно–вызывающее поведение" - расстройство, которое в итоге и помешало нам осудить его обидчика.
Она встает и распахивает объятия, как будто мы лучшие подруги.
- Нина… мне так жаль… так жаль.
Глаза мои мечут искры, сердце как кремень. Я не склонна к этим уси–пуси в нашей профессии и уверена на сто процентов, что не приемлю этого в личной жизни.
- Чем, Моника, ты можешь мне помочь? - напрямик спрашиваю я.
Психиатр, я вижу, изумлена. Наверное, никогда раньше не слышала, чтобы так отвечали чиновникам из отдела опеки. Вероятно, она думает, что и мне следовало бы попить антидепрессанты.
- Ох, Нина, я бы с радостью сделала больше…
- Как всегда, - отвечаю я, и в этот момент вмешивается Калеб.
- Простите, нас не представили, - бормочет он, предостерегающе сжимая мою руку. Он обменивается с Моникой рукопожатиями, здоровается с доктором Робишо и усаживает Натаниэля за игру.
- Мисс Лафлам - из отдела опеки, ее назначили вести дело Натаниэля, - объясняет психиатр. - Я подумала, что вам будет полезно познакомиться с ней. Она готова ответить на все ваши вопросы.
- И мой первый вопрос, - начинаю я. - Как же мне не вмешивать сюда отдел опеки?
Доктор Робишо нервно смотрит на Калеба, потом переводит взгляд на меня:
- С юридической точки зрения…