- Спасибо, но с юридической точки зрения я хорошо знакома с процедурой. Знаете, это был вопрос с подвохом. И ответ звучит так: органы опеки и так не вмешались. Они никогда никуда не вмешиваются. - Я не могу удержаться и говорю всякую чушь. Настолько удивительно встретить здесь Монику, как будто работа и семья слились в одном и том же туннеле времени. - Я назову вам имя и скажу, что он натворил… а потом вы сможете приступить к своим обязанностям?
- Видишь ли, Нина… - тянет Моника, ее голос мягкий, как карамель. Всегда ненавидела карамель. - Это правда, что жертва должна назвать имя своего мучителя, прежде чем мы…
Жертва. Она уже перевела Натаниэля в разряд сотни дел, которые довелось вести за эти годы. В разряд сотни дел с отвратительными последствиями. И понятно, почему, когда я увидела Монику Лафлам в кабинете доктора Робишо, меня вывернуло наизнанку. Это значит, что на Натаниэля уже завели дело, которому присвоили номер в системе, которая, я знала, предаст его.
- Это мой сын! - сквозь зубы цежу я. - И мне плевать, что предусмотрено процедурой. Мне плевать, что личность преступника не установлена. А если на это вам потребуется месяцы, годы? Тогда возьмите все население штата Мэн и вычеркивайте по одному подозреваемому. Но делайте что‑нибудь, Моника! Господи Боже! Делайте что‑нибудь!
Когда я заканчиваю свою пламенную речь, присутствующие смотрят на меня так, словно у меня выросла вторая голова. Я бросаю взгляд на Натаниэля - сын играет с кубиками, и никто из собравшихся ради него совершенно не обращает на малыша внимания - и выхожу из кабинета.
Доктор Робишо догоняет меня уже на стоянке. Я слышу цокот каблуков по асфальту, чувствую дым, когда она прикуривает сигарету.
- Будете?
- Я не курю. Но все равно спасибо.
Мы стоим, опираясь о чужую машину. Черный "Шевроле–Камаро" украшен мягкими игрушечными игральными костями. Дверь не заперта. Если я сяду за руль и уеду - смогу ли я украсть и жизнь другого человека?
- Вы выглядите немного… измученной, - говорит доктор Робишо.
Я смеюсь против воли:
- Неужели на медицинском факультете ввели курс "Недоговаривание и замалчивание"?
- А как же! Читают перед курсом "Бесстыдная ложь". - Доктор делает последнюю затяжку и тушит окурок туфлей. - Понимаю, вы меньше всего хотите это услышать, но в случае с Натаниэлем время нам не враг.
Откуда ей знать! Еще неделю назад она не была знакома с Натаниэлем. Она не смотрит на него каждое утро и не вспоминает - как резкую противоположность - маленького мальчика, который раньше заваливал меня вопросами. Почему птиц, сидящих на проводах, не бьет током? Почему пламя в середине голубое? Кто изобрел зубную нить? Когда‑то я так хотела тишины и покоя…
- Нина, он вернется к вам, - тихонько говорит доктор Робишо.
Я жмурюсь на солнце:
- Но какой ценой?
На это у нее нет ответа.
- Сейчас разум Натаниэля его защищает. Он не вспоминает о случившемся так часто, как это делаете вы. - Колеблясь, она протягивает мне пальмовую ветвь мира. - Я могу порекомендовать взрослого психиатра, который мог бы приписать вам что‑нибудь.
- Не нужны мне никакие лекарства!
- Тогда, вероятно, вы хотите с кем‑нибудь поговорить.
- Да, - отвечаю я, поворачиваясь к ней лицом. - Со своим сыном.
Я еще раз смотрю в книгу. Потом одной рукой поглаживаю колено и щелкаю пальцами.
- Собака, - произношу я, и тут же прибегает наш ретривер.
Натаниэль поджимает губы, я отталкиваю пса.
- Нет, Мейсон. Не сейчас.
Пес устраивается под кованым столиком у меня в ногах. Прохладный октябрьский ветерок треплет листья - алые, красновато–желтые и золотые. Они запутываются у Натаниэля в волосах, ложатся между страницами учебника, обучающего языку жестов.
Натаниэль медленно вытаскивает руки из‑под ног. Он тычет в себя пальцем, потом протягивает руки ладонями вверх. Сжимает кулаки, сводит руки вместе. "Я хочу". Он гладит свое колено и пытается щелкнуть пальцами.
- Ты хочешь позвать собаку? - спрашиваю я. - Хочешь позвать Мейсона?
Лицо Натаниэля становится немного светлее. Он кивает, губы расплываются в улыбке. Это его первое целое предложение почти за неделю.
При звуке собственного имени пес поднимает лохматую голову и тычет носом в живот Натаниэля.
- Ты сам просил! - смеюсь я.
Когда Натаниэлю все‑таки удается отпихнуть от себя Мейсона, его щеки так и пылают от гордости. Мы не так много выучили - жесты "хочу", "больше", "пить", "собака". Но начало положено.
Я тянусь за крошечной ручкой Натаниэля, за той, которую я сегодня днем обучила всем буквам алфавита американского языка жестов… хотя нежные пальчики не могут долго скручиваться в узелки. Согнув средний и безымянные пальцы, а остальные оставляя растопыренными, я помогаю сыну сделать комбинацию из Я, Т, Л - "Я тебя люблю".
Неожиданно Мейсон подпрыгивает, едва не переворачивая стол, и бросается к воротам навстречу Калебу.
- Что происходит? - спрашивает тот, бросая взгляд на толстый учебник и застывшую руку Натаниэля.
- Мы, - произношу я, многозначительно передвигая указательный палец от плеча к плечу, - работаем. - Я сцепляю руки в рукопожатии в форме буквы "S", потом стучу одним кулаком по другому, имитируя тяжелую работу.
- Мы, - заявляет Калеб, хватая книгу со стола, - не глухие.
Калеб не в восторге от того, что Натаниэль учит язык жестов. Он считает, что, если мы дадим ему в руки такой инструмент, у него может никогда не появиться стимул вновь заговорить. А я думаю, что Калеб не проводит столько времени, пытаясь предсказать, что его сын хочет на завтрак.
- Ты только посмотри, - убеждаю я и киваю Натаниэлю, пытаясь заставить его еще раз повторить предложение. - Он такой умный, Калеб!
- Я знаю. Меня беспокоит не он. - Он хватает меня за локоть. - Мы можем минутку поговорить наедине?
Мы входим в дом и закрываем дверь, чтобы не слышал Натаниэль.
- Скольким еще словам ты собираешься его научить, прежде чем начнешь использовать речь, чтобы спросить его, кто это сделал? - интересуется Калеб.
На моих щеках проступают яркие пятна. Неужели я настолько предсказуема?
- Все, чего я хочу, все, чего хочет доктор Робишо, - это дать Натаниэлю возможность общаться. Потому что невозможность разговаривать расстраивает его. Сегодня я научила его, как сказать "Хочу собаку". Может, ты объяснишь мне, как это может привести к обвинительному приговору? Или объяснишь своему сыну, почему полон решимости отобрать у него единственный способ, которым он может себя выразить?
Калеб разводит руками, как третейский судья. Этот жест означает "нет", хотя я не уверена, что он об этом знает.
- Не могу с тобой спорить, Нина. Ты слишком хороша в спорах. - Он открывает дверь и опускается на колени перед Натаниэлем. - Знаешь, сегодня слишком хороший день, чтобы сидеть дома и учиться. Ты мог бы покачаться на качелях, если хочешь…
"Играть" - встряхиваем руками, оттопырив большой палец и мизинец.
- …или построить дорогу в песочнице….
"Строить" - кладем пальцы левой руки на пальцы правой, потом еще раз, как будто надстраиваем этажи.
- …и не нужно ничего говорить, Натаниэль, если ты не готов. Даже жестами не нужно показывать слова. - Калеб улыбается. - Договорились? - Когда Натаниэль кивает, Калеб подхватывает его на руки и перебрасывает через голову, чтобы усадить на плечи. - А что скажешь, если мы сходим в лес, наберем яблок? - спрашивает он. - Я буду твоей лестницей.
У границы наших владений Натаниэль поворачивается на плечах у отца. Издалека трудно разглядеть, но, похоже, он поднял руку вверх. Хочет помахать мне? Я начинаю махать в ответ, а потом понимаю, что он пальцами складывает комбинацию Я, Т, Л, а потом делает жест похожий на слово "мир".
Возможно, технически он сделан не совсем правильно, но я ясно понимаю сына.
"Я тоже тебя люблю".
Мирна Олифант - единственная секретарша на всех пятерых помощников прокурора в Альфреде, ввысь и вширь одинаковая. Когда она идет, у нее скрипят туфли, пахнет от нее бриллиантином для волос, и, как утверждают, она умеет изумительно печатать сто слов в минуту, хотя в действительности никто не видел, как она это делает. Мы с Питером всегда подшучиваем, что чаще видим зад Мирны, чем ее лицо, и складывается впечатление, что она обладает шестым чувством и исчезает в тот момент, когда больше всего нам нужна.
Поэтому, когда я вхожу в свой кабинет через восемь дней после того, как Натаниэль перестал разговаривать, и она подходит прямо ко мне, я понимаю, что все неправильно.
- Нина… - начинает она. - Нина… - Она сжимает горло рукой, в глазах слезы. - Если я чем‑нибудь…
- Спасибо, - смиренно произношу я.
Меня не удивляет, что она знает о случившемся: я рассказала Питеру и уверена, он посвятил всех остальных в детали. Считаные разы я брала больничный, когда у Натаниэля был фарингит или ветрянка; в этом смысле мое отсутствие на работе ничем не отличалось, только на этот раз заболевание более коварное.
- Но вы понимаете, что сейчас мне нужно забрать дела, чтобы заняться ими дома.
- Да, да, - откашливается Мирна, снова надевая профессиональную маску. - О ваших посетителях, разумеется, позаботится Питер. Вас ждет Уоллес. - Она отворачивается к своему письменному столу, но, что‑то вспомнив, замирает в нерешительности. - Я оставила в церкви записку, - говорит она, и тут я вспоминаю, что мы с ней посещаем одну и ту же церковь Святой Анны. Там есть небольшая коробка на доске объявлений, где люди могут оставлять мольбы к Пресвятой Деве и Господу Богу за членов семьи и страждущих близких. Мирна улыбается мне. - Возможно, Господь даже сейчас слушает эти молитвы.
- Возможно.
Я молчу о своих мыслях: "А где же был Бог, когда все это произошло?"
В моем кабинете все без изменений. Я осторожно присаживаюсь во вращающееся кресло, раскладываю на письменном столе бумаги, прослушиваю записи на автоответчике. Приятно возвращаться туда, где все осталось именно таким, каким я это запомнила.
Стук. Входит Питер и закрывает за собой дверь.
- Не знаю, что сказать, - признается он.
- Тогда ничего не говори. Просто садись.
Питер устраивается в кресле по ту сторону стола.
- Ты уверена, Нина? Я хочу сказать: не слишком ли психиатр торопится с выводами?
- Я видела то же, что и она. Я пришла к тем же выводам. - Я смотрю на приятеля. - Питер, специалист обнаружил следы проникновения.
- Господи! - Питер в смятении машет руками. - Чем я могу тебе помочь, Нина?
- Ты и так уже помогаешь. Спасибо. - Я улыбаюсь ему. - Чье мозговое вещество обнаружено там, в машине?
Питер останавливает на мне ласковый взгляд:
- Кому, черт побери, какое дело? Не думай об этом. Тебе и на работу не стоило выходить.
Я разрываюсь между желанием довериться ему и страхом подорвать его веру в меня.
- Питер, - наконец негромко признаюсь я, - так легче.
Повисает продолжительное молчание. А потом…
- Лучший год? - подзадоривает меня Питер.
Я хватаюсь за спасательный трос. Это просто - я получила повышение, а через несколько месяцев родился Натаниэль.
- Тысяча девятьсот девяносто шестой. Лучший пострадавший?
- Чистокровный Поли из мультфильма "Неудачник". - Питер поднимает голову, когда в кабинет входит наш начальник Уолли Мофетт. - Здравствуйте, шеф, - приветствует он Уолли, а потом обращается ко мне: - Лучший друг? - Питер встает и направляется к двери. - Ответ - я. Когда угодно, где угодно. Не забывай об этом.
- Хороший парень, - замечает Уолли, когда Питер уходит.
Уолли Мофетт - типичный окружной прокурор: мускулистый, словно акула, с густой копной волос и ртом, полным великолепных зубов, как у кинозвезды. Одни эти зубы могли бы обеспечить ему перевыборы. К тому же он отличный юрист: он может добраться до самого сердца еще до того, как ты поймешь, что сделаны первые надрезы.
- Не стоит и говорить, что работа будет ждать тебя, когда ты будешь готова, - начинает Уолли, - но я лично запру дверь, если ты планируешь вернуться слишком быстро.
- Спасибо, Уолли.
- Нина, мне чертовски жаль.
- Да.
Я опускаю глаза в книгу для записей. Под ней лежит календарь. Ни одной фотографии Натаниэля на моем столе - долговременная привычка, выработанная годами в окружном суде, когда в мой кабинет вваливался всякий сброд, чтобы представить свое дело в суде. Я не хотела, чтобы они знали, что у меня есть семья. Не хотела, чтобы они вернулись и преследовали меня.
- Могу я… могу я вести дело?
Вопрос такой короткий, что мне нужна целая минута, чтобы осознать, что я его задала. Жалость в глазах Уолли заставляет меня потупить взор.
- Нина, ты же знаешь, что нельзя. И дело не в том, что у меня есть другие кандидатуры, чтобы засадить этого больного придурка. В нашей конторе никто не может заниматься этим делом. Здесь конфликт интересов.
Я киваю, но говорить не могу. А как бы я хотела, как сильно хотела!
- Я уже позвонил окружному прокурору из Портленда. Там есть хороший прокурор. - Уолли криво улыбается. - Почти такой же, как ты. Я рассказал им, что происходит и что нам понадобятся услуги Тома Лакруа.
Когда я благодарю Уолли, в моих глазах стоят слезы. То, что мой шеф решился пойти на такое - еще до того, как преступник найден, - само по себе из ряда вон.
- Мы и сами зевать не будем, - обещает мне Уолли. - Кто бы ни был виноват - он за это заплатит.
Я сама успокаивала так обезумевших родителей. Но я знаю, даже произнося эти слова, что их малышу в любом случае это обойдется недешево. Тем не менее, поскольку это моя работа и к тому же у меня обычно не бывает дел без того, чтобы не вызвать потерпевшего в качестве свидетеля, я уверяю родителей, что сделаю все возможное, чтобы засадить это чудовище за решетку. Говорю родителям, что на их месте я бы сделала все, включая вызов их ребенка в качестве свидетеля.
Но теперь я - мать, это мой ребенок.
А это все меняет.
Однажды в субботу я взяла Натаниэля к себе на работу, чтобы закончить дела. Контора напоминала город–призрак: копировальные аппараты спали, как звери, мониторы компьютеров подслеповато мерцали, телефоны молчали. Натаниэль развлекался машиной для уничтожения бумаги, пока я просматривала дела.
- Почему ты назвала меня Натаниэлем? - ни с того ни с сего спросил сын.
Я пометила имя свидетеля в блокноте.
- Оно означает "подарок Бога".
Челюсти измельчителя для бумаг сомкнулись. Натаниэль повернулся ко мне.
- Я был обернут в бумагу и все такое?
- Ты совсем другой подарок. - Я наблюдала, как он выключил аппарат и начал играть с коллекцией игрушек, которую я храню в углу для детей, которым не повезло оказаться в моем кабинете. - А ты какое бы имя выбрал?
Когда я была беременна, Калеб заканчивал каждый день, желая спокойной ночи ребенку и называя его разными именами: Владимир, Гризельда, Кутберт. "Будешь продолжать в том же духе, - сказала я ему, - ребенок родится с кризисом личности".
Натаниэль пожал плечами:
- Может быть, я мог бы быть Бэтменом.
- Бэтмен Фрост, - повторила я совершенно серьезно. - Хорошо звучит.
- У меня в садике четыре Дилана - Дилан С., Дилан М., Дилан Д. и Дилан Т., но другого Бэтмена нет.
- Важная мысль. - Неожиданно я чувствую, что Натаниэль заползает под письменный стол - теплый вес у меня на ногах. - Что ты делаешь?
- Бэтмену нужна пещера, мам!
- Понятно.
Я подгибаю ноги, чтобы ему было больше места, и внимательно изучаю полицейский доклад. Натаниэль протягивает руку и берет со стола степлер, импровизированную переносную рацию.
Я изучала дело об изнасиловании, потерпевшую обнаружили в коматозном состоянии в ванной. К сожалению, преступник оказался достаточно умным и включил воду, тем самым уничтожив практически все улики. Я перевернула лист дела и принялась рассматривать отвратительные снимки, сделанные полицией на месте происшествия: запавшее синюшное лицо женщины, которая подверглась насилию.
- Мам!
Я тут же переворачиваю снимки. Именно поэтому я никогда не смешиваю личную жизнь и работу.
- Да?
- Ты всегда ловишь плохих парней?
Я думаю о матери потерпевшей, которая так плакала, что не смогла поговорить с полицией.
- Не всегда, - отвечаю я.
- Но часто?
- Ну… - тяну я. - По крайней мере, в половине случаев.
Натаниэль минуту размышляет.
- Думаю, этого достаточно, чтобы быть супергероем, - говорит он, и я понимаю, что это кастинг на место Робин. Но у меня нет времени играть роль закадычной подружки мультяшного героя.
- Натаниэль, - вздыхаю я. - Ты знаешь, зачем я сюда приехала. - А именно: подготовиться к вступительной речи в понедельник. Повторить стратегию и проверить список свидетелей.
Я смотрю в ждущее лицо Натаниэля. С другой стороны, возможно, правосудие лучше отправлять из Бэтпещеры - пристанища супергероя. В голове пронесся оксюморон: "Сегодня я не буду ничем заниматься. Буду делать все, что хочу".
- Святой гуакамоле [3], Бэтмен, - говорю я, сбрасывая туфли и забираясь под стол. Я раньше замечала, что внутренняя стенка стола сделана из дешевой сосны, а не из красного дерева? - Робин готова приступить к обязанностям, но только если не придется ездить в бэтмобиле.
- Ты не можешь быть Робин.
- Я думала, в этом вся соль.
Натаниэль смотрит на меня с огромной жалостью, как будто такой человек, как я, давным–давно должен был выучить правила игры. Наши плечи сталкиваются в узком пространстве под столом.
- Мы могли бы работать вместе и все такое, но тебя будут звать "мама".
- Почему?
Он закатывает глаза.
- Потому что ты и есть мама, - отвечает Натаниэль.
- Натаниэль! - окликаю я, слегка заливаясь румянцем. Это же не грех, верно, не контролировать собственного ребенка? - Простите, отче, - говорю я, широко распахивая дверь, чтобы впустить визитера. - Он… в последнее время настороженно относится к гостям. Вчера, когда пришли с почты, мне понадобился целый час, чтобы найти, где он прячется.
Отец Шишинский улыбается.
- Говорил я себе, что следует сперва позвонить, а не сваливаться как снег на голову.
- Ой нет! Нет. Очень приятно, что вы пришли.
Это ложь. Я понятия не имею, что делать в своем доме со священником. Угостить его печеньем? Пивом? Извиниться за все пропущенные воскресные службы? Признаться, что изначально солгала?
- Это часть моей работы, - отвечает священник, поправляя воротничок. - По пятницам у меня одна забота - слушать разговоры на собраниях женского профсоюза.
- В качестве подработки?
- Скорее это бремя, которое необходимо нести, - улыбается священник.