Не забирайся на горку. Не подходи к качелям, когда на них кто‑нибудь катается. Поднимай руку, соблюдая очередь, если хочешь что‑то сказать. Принимай в игру всех желающих. Надевай халат, если хочешь порисовать.
Я знаю, существуют и другие правила.
Пристегивайся в машине.
Никогда не разговаривай с незнакомыми людьми.
Никому об этом не рассказывай, или гореть тебе в аду.
Глава 3
Оказывается, жизнь продолжается. Не существует каких‑то правил свыше, которые выработали бы иммунитет к деталям только потому, что человек вынужден столкнуться лицом к лицу с бедой. Мусор продолжает вываливаться из мусорного ведра, по почте приходят счета, а рекламные агенты не дают поесть.
В ванную входит Натаниэль. Я только–только закрутила колпачок на противогеморроидальной мази. Однажды я прочла: если наносить мазь на область под глазами - припухлость исчезнет, краснота сойдет. Я с такой счастливой улыбкой оборачиваюсь к сыну, что он даже пятится.
- Солнышко, ты зубки почистил? - Он кивает, и я беру его за руку. - Тогда давай почитаем.
Натаниэль лезет в кроватку, как любой другой пятилетний ребенок: постель - это джунгли, а он обезьянка. Доктор Робишо сказала, что дети приходят в себя гораздо быстрее родителей. Я открываю книгу. Сегодня мы читаем о слепом на один глаз пирате, который не видел, что на плече у него сидит пудель, а не попугай. Я успеваю прочесть всего три страницы, как Натаниэль останавливает меня, распластав руки на ярких картинках. Он помахивает указательным пальцем, а потом подносит руку ко лбу, жестом изображая слово, которое я жалею, что вообще слышала.
Где папа?
Я кладу книгу на прикроватную тумбочку.
- Натаниэль, папа сегодня ночевать не придет.
"Он больше никогда не придет домой", - думаю я.
Сын хмурится. Он пока еще не знает, как спросить "почему", но именно это его заботит. Неужели он думает, что именно в нем причина, по которой Калеб не живет дома? Может быть, ему пригрозили: если сознаешься - пожалеешь?
Я сжимаю его ладошки в своих, чтобы не перебивал, и пытаюсь объяснить мягко, как умею:
- Сейчас папа не может жить с нами.
Натаниэль вырывает руки и скручивает пальчики вверх и внутрь. Я хочу.
Господи, я тоже! Натаниэль сердится и отворачивается от меня.
- То, что сделал папа, плохо, - запинаясь, произношу я.
При этих словах Натаниэль взвивается вверх и неистово качает головой.
Это я уже видела. Если один из родителей насилует ребенка, последнему обычно говорят, что это проявление любви. Но Натаниэль продолжает качать головой так сильно, что волосы летают из стороны в сторону.
- Натаниэль, прекрати. Пожалуйста, перестань!
Он успокаивается и смотрит с крайним изумлением, как будто совершенно меня не понимает.
Поэтому я произношу эти слова вслух. Я должна услышать правду. Я должна получить подтверждение из уст собственного сына.
- Папа тебя обижал? - шепотом задаю я самый важный вопрос. Доктор Робишо не спросила бы и мне не позволила.
Натаниэль заливается слезами и прячется под одеялом. Он не вылезает оттуда, даже когда я шепчу извинения.
Все в номере мотеля цвета мокрого мха - вытертый ковер, раковина, пожелтевшее покрывало на кровати. Калеб включает отопление и радио. Снимает туфли и аккуратно ставит их у двери.
Это не дом, это и жильем с трудом можно назвать. Интересно, а кто те остальные люди, которые живут в таких комнатушках в Сако? Неужели они, как и он, находятся в подвешенном состоянии?
Он и не представлял, что сможет провести тут хотя бы одну ночь. С другой стороны, он понимал, что будет жить здесь вечность, если это хоть как‑то поможет его сыну. Он всем бы пожертвовал ради Натаниэля. Даже, как видите, самим собой.
Калеб опускается на край кровати. Берет телефон, но понимает, что позвонить некому. Но он несколько минут прижимает трубку к уху, пока не слышит голос телефонистки, которая напоминает: как бы там ни сложилось, на другом конце провода обязательно кто‑то слушает.
Ничего не поделаешь: Патрик не мог начать день без шоколадного круассана. Коллеги–полицейские часто подсмеивались над его постоянством: "Пончики для тебе уже слишком просты, да, Дюшарм?" Патрик отмахивался, готовый терпеть насмешки, пока секретарь полиции, которая заказывает выпечку, помнит о его персональных пристрастиях. Но сегодня утром, когда он вошел в столовую, чтобы забрать свой завтрак и налить кофе, круассана на подносе не оказалось.
- Ой, перестаньте! - обращается он к стоящему рядом коллеге. - Вы, ребята, идиоты? Опять спрятали его в женском туалете?
- Лейтенант, клянемся, мы его и пальцем не тронули!
Патрик со вздохом отправляется к письменному столу, где Мона проверяет свою электронную почту.
- Где мой круассан?
Она пожимает плечами:
- Я подала заявку, как всегда. Какие ко мне вопросы?
Патрик начинает обходить полицейский участок, осматривая столы других детективов и комнату, где отдыхают патрульные после дежурства. В коридоре он встречает начальство.
- Патрик, есть секунда?
- Не сейчас.
- У меня дело для тебя.
- Можете оставить его на столе.
Начальник участка ухмыляется.
- Вот бы ты так думал о работе, как о своих чертовых пончиках!
- Круассанах! - в спину ему кричит Патрик. - Это не одно и то же.
Рядом со скучающим дежурным он обнаруживает "преступника": паренька, который похож на ребенка, надевшего отцовскую форму. Каштановые волосы, сияющие глаза, на подбородке шоколад.
- Кто ты такой, черт возьми? - спрашивает Патрик.
- Офицер Орлеанс.
Дежурный прижимает руку к своему объемному животу:
- А детектива, который сейчас оторвет тебе голову, зовут лейтенант Дюшарм.
- Фрэнк, почему он съел мой завтрак?
Полицейский постарше пожимает плечами:
- Потому что он работает первый день…
- Шесть часов! - гордо поправляет паренек.
Фрэнк закатывает глаза:
- Он не знал.
- Зато знал ты!
- Да, но если бы я его предупредил, то пропустил бы это развлечение.
Новенький протягивает остатки круассана - знак примирения.
- Я… простите меня, лейтенант.
Патрик кивает, но задумывается: а не наведаться ли к холодильнику, не забрать ли обед, который заботливо завернула этому юнцу мамочка?
- Чтобы подобное больше не повторялось!
Ужасное начало дня - он рассчитывал на комбинацию кофеина в шоколаде и кофе, чтобы с головой окунуться в новый день. К десяти часам - и к бабке не ходи! - у него будет раскалываться голова. Патрик возвращается на рабочее место и прослушивает автоответчик - три сообщения. Единственное, которое его по–настоящему волнует, - от Нины. "Перезвони" - и все, одно слово, ни имени, ничего. Он поднимает телефонную трубку, когда замечает на своем столе дело, оставленное начальством.
Патрик открывает папку, читает отчет из отдела опеки. Телефонная трубка падает на стол и остается лежать там и пищать еще долгое время после того, как он выбегает из кабинета.
- Хорошо, - успокаивает Патрик, - я немедленно займусь этим делом. Отсюда сразу же поеду и поговорю с Калебом.
Этого я не в силах вынести - его невероятно спокойного голоса. Я хватаюсь за голову.
- Патрик, ради всего святого! Прекрати разыгрывать роль… полицейского!
- Хочешь, чтобы я сказал, что у меня руки чешутся избить его до полусмерти за то, что он сделал с Натаниэлем? А потом снова избить его за то, что он сделал с тобой?
Ярость в голосе Патрика ставит меня в тупик. Я опускаю голову, мысленно снова и снова проигрывая его слова.
- Да, - негромко отвечаю я. - Я хочу услышать от тебя именно это. - Он кладет руку мне на макушку. - Я не знаю, что делать.
Пальцы Патрика обхватывают мою голову, разделяют волосы на пряди. Я отдаюсь ему в руки, представляю, что он пытается разгадать мои мысли.
- Для этого у тебя есть я, - отвечает он.
Натаниэль артачится, не хочет идти, куда я говорю. Но если я еще одну минуту пробуду дома, то сойду с ума.
Свет льется через цветные витражи на потолке церкви Святой Анны, омывая нас с Натаниэлем радугой. В этот час в будний день в церкви тихо, как в склепе. Я ступаю с величайшей осторожностью, стараясь не производить лишних звуков. Натаниэль едва переставляет ноги по выложенному мозаикой полу.
- Прекрати, - шепчу я и тут же сожалею о сказанном.
Мои слова отражаются от каменных арок, полированных церковных скамей и эхом возвращаются ко мне. Мерцают подносы с белыми свечами, поставленными с мольбой к Господу, - сколько из них были зажжены ради моего сына?
- Я на минутку, - говорю я Натаниэлю, усаживая его на скамью с несколькими игрушечными машинками. Полированное дерево - идеальная автострада; в доказательство я толкаю гоночный автомобиль на противоположный конец скамьи. И, пока не передумала, отправляюсь в исповедальню.
В кабинке тесно и жарко. У моего плеча опускается затворка, и, хотя я его не вижу, я чувствую запах крахмальных сорочек отца Шишинского.
Если четко следовать правилам, исповедь приносит облегчение. И как бы давно человек не исповедовался, он помнит эти правила, как будто есть некое всеобщее католическое подсознание. Человек говорит, священник отвечает. Начинаешь с наименьших грехов, нагромождаешь их, как кубики с буквами алфавита, а священник советует молитвы, с помощью которых можно разрушить эту импровизированную крепость, чтобы начать с чистого листа.
- Святой отец, благословите, я согрешила. Уже четыре месяца не была на исповеди.
Если он и удивился, то виду не подал.
- Я… я не знаю, зачем пришла. - Молчание. - Я кое‑что узнала. Недавно. И это разрывает мое сердце.
- Продолжай.
- Мой сын… его обидели.
- Да, я знаю. Я молюсь за него.
- Я думаю… мне кажется… это сделал мой муж.
На маленьком складном стуле приходится согнуться пополам. Тело пронзает резкая боль, но я только рада - сейчас я не способна ощущать ничего, кроме боли.
Повисает такое продолжительное молчание, что я начинаю сомневаться, что священник слушает меня. А потом:
- А в чем твой грех?
- Мой… что?
- Ты не можешь исповедаться за своего мужа.
Злость клокочет внутри меня как смола, обжигая горло.
- Я и не собиралась.
- Тогда в чем ты хочешь сегодня исповедаться?
Я пришла просто для того, чтобы выговориться человеку, который обязан выслушивать людей. Но вместо этого я отвечаю:
- Я не уберегла сына. Я вообще ничего не видела.
- Незнание - не грех.
- А как же нежелание видеть? - Я смотрю на разделяющую нас решетку. - Как же быть с наивной уверенностью в том, что на самом деле знаешь человека, которого полюбила? Как же быть с желанием заставить его страдать так же, как страдает Натаниэль?
Отец Шишинский медлит с ответом.
- Возможно, он страдает.
У меня перехватывает дыхание.
- Я люблю его, - хрипло признаюсь я. - Я люблю его так же сильно, как и ненавижу.
- Ты должна простить себя за то, что не замечала того, что происходит. За то, что жаждешь мщения.
- Не знаю, смогу ли.
- Что ж, в таком случае… - Молчание. - …ты можешь его простить?
Я смотрю на тень - лицо священника.
- Я не настолько праведна, - отвечаю я и покидаю исповедальню, чтобы священник не смог меня остановить.
В этом все и дело: я уже получила свою епитимью.
Он не хочет здесь быть.
Церковь… Это слово эхом отдается у него в голове, как цокот, который громче всех невысказанных слов. Натаниэль смотрит на каморку, где скрылась его мама. Он толкает машинку по скамье. Слышит, как бьется сердце.
Он ставит оставшиеся игрушечные машинки на их места для парковки и маленькими шажочками отходит от скамьи. Руки Натаниэль прячет под рубашкой, как будто за пазухой у него сидит маленькое животное, и на цыпочках идет по главному проходу.
У алтаря он опускается на колени на ступеньки для молитвы. В воскресной школе он выучил молитву - ту, которую должен был произносить перед сном, но обычно забывал. Но он помнит: можно помолиться обо всем. Это как загадывать желание, когда задуваешь свечку на праздничном торте на день рождения, только сейчас твоя просьба обращена непосредственно к Господу.
Он молится о том, чтобы в следующий раз, когда он попытается что‑то сказать с помощью жестов, его все поняли. Молится о том, чтобы папочка вернулся домой.
Натаниэль замечает рядом с собой мраморную статую - женщину с младенцем Иисусом на руках. Он не помнит, как ее зовут, но она здесь повсюду - на картинах, гобеленах на стенах и в каменных скульптурах. Каждая изображает мать и дитя.
Почему ни разу на этом почетном месте не стоял папа? Почему его нет на картинах, где изображено все святое семейство? Неужели и Отца Всевышнего заставили уйти?
Патрик стучит в дверь номера, на который указал управляющий мотеля "Коз–И–Коттеджиз". Открывается дверь. На пороге небритый, с покрасневшими глазами стоит Калеб.
- Послушай, - с места в карьер начинает Патрик, - это невероятно щекотливая ситуация.
Калеб смотрит на полицейский значок в его руке.
- Что‑то подсказывает мне, что для меня ситуация более щекотливая, чем для тебя.
Этот человек прожил с Ниной семь лет. Спал с ней рядом, у них родился ребенок. Этот человек жил жизнью, о которой мечтал Патрик. Он думал, что смирился с таким положением вещей. Нина была счастлива, Патрик хотел видеть ее счастливой, и если для этого ему нужно было скрыться с горизонта, то так тому и быть. Но это только в том случае, если избранник Нины - человек достойный. Если избранник Нины не доводит ее до слез.
Патрик всегда считал Калеба хорошим отцом и сейчас даже несколько оглушен осознанием того, как истово хочет, чтобы Калеб оказался преступником. Если так и есть - Калеб будет опозорен. Если так и есть - это станет доказательством того, что Нина выбрала не того парня.
Патрик чувствует, как непроизвольно сжимаются кулаки, но он справился с желанием причинить собеседнику боль. В дальнейшем это не помогло бы ни Нине, ни Натаниэлю.
- Это ты ей открыл глаза? - сжав губы, спрашивает Калеб.
- Ты сам во всем виноват, - отвечает Патрик. - Поедешь со мной в участок?
Калеб хватает с кровати куртку.
- Поехали прямо сейчас, - торопится он.
На пороге он протягивает руку и трогает Патрика за плечо. Патрик инстинктивно напрягается, и только рассудок заставляет его расслабиться. Он поворачивается и холодно смотрит на Калеба.
- Я этого не делал, - негромко говорит Калеб. - Нина и Натаниэль - моя вторая половинка. Только глупец может добровольно от всего отказаться!
Патрик не позволяет глазам выдать свои истинные чувства. Но он думает, что, возможно, Калеб впервые говорит правду.
Любой другой, вероятно, чувствовал бы себя неуютно, зная об отношениях, которые связывают его жену и Патрика Дюшарма. И хотя Калеб никогда не сомневался в супружеской верности Нины - и в ее чувствах к нему, - разбитое сердце Патрика было заметно невооруженным глазом. Калеб достаточно вечеров провел, наблюдая, как Патрик не сводит глаз с его жены, которая хлопочет на кухне. Он видел, как Патрик подбрасывает Натаниэля в воздух и наслаждается его смехом, когда думает, что на него никто не смотрит. Но, если честно, Калеб не возражал. В конце концов, Нина и Натаниэль - это его семья. Если он и испытывал какие‑то чувства к Патрику, то только жалость - потому что не всем так повезло, как ему, Калебу.
Раньше Калеб ревниво относился к дружбе Нины и Патрика. Но у его жены было много друзей–мужчин. И очень скоро стало ясно, что Патрик слишком большая часть Нининого прошлого, - было бы ошибкой требовать вычеркнуть его из ее жизни. Это как разделить сиамских близнецов, у которых одно сердце на двоих.
Сейчас он, сидя за поцарапанным столом в допросной в компании Патрика и Моники Лафлам, думает о Нине. Вспоминает, как категорично Нина отмела даже намек на то, что Патрик мог обидеть Натаниэля, - однако всего несколько дней спустя она, по–видимому, не задумываясь обвинила во всем Калеба.
Калеба бьет дрожь. Как‑то Патрик рассказывал, что в допросной всегда на десять градусов прохладнее, чем в остальном полицейском участке, - чтобы задержанные физически чувствовали себя неуютно.
- Я арестован? - интересуется он.
- Мы просто разговариваем. - Патрик не смотрит Калебу в глаза. - Как старые друзья.
Старые друзья, это точно! Как Гитлер и Черчилль.
Калеб не хочет здесь находиться, давать показания, чтобы обелить себя. Он хочет поговорить со своим сыном. Хочет знать, дочитала ли ему Нина книгу о пиратах. Хочет знать, не писает ли больше его сын в постель.
- Можем начинать. - Патрик включает диктофон.
Неожиданно Калеб понимает, что лучший источник информации сидит здесь, всего в метре от него.
- Ты видел Натаниэля, - бормочет он, - как он?
Патрик поднимает на собеседника изумленный взгляд. Он привык, что вопросы здесь задает он.
- Когда ты их навещал, с ним все было в порядке? Он не плакал?
- Учитывая обстоятельства… он был в порядке, - отвечает Патрик. - А сейчас…
- Иногда, когда он не хочет есть, можно отвлечь его тем, что он любит. Например, разговорами о футболе или о лягушках. А пока вы будете беседовать, продолжать накалывать еду ему на вилку. Передай это Нине.
- Давай поговорим о Натаниэле.
- А я что, по–твоему, делаю? Он что‑нибудь сказал? Я имею в виду словами. А не жестами.
- А что? - осторожно уточняет Патрик. - Боишься, что ему есть что рассказать нам?
- Боюсь? Мне плевать, если единственное слово, которое он произнес, - мое имя. Мне плевать, если из‑за этого я окажусь пожизненно в тюрьме. Я просто хочу это услышать собственными ушами.
- Его обвинение?
- Нет, - отвечает Калеб. - Его голос.
У меня иссякла фантазия, куда бы пойти. В банк, на почту, купить мороженое для Натаниэля. В местный парк, в зоомагазин. Покинув церковь, мы бродим от здания к зданию, бегаем по делам, которые могут и подождать, - только чтобы домой не возвращаться.
- Давай навестим Патрика, - предлагаю я, в последнюю минуту сворачивая на стоянку перед полицейским участком в Биддефорде. Патрик разозлится на меня за это - за то, что вмешиваюсь в расследование, - но, как бы там ни было, он поймет. На заднем сиденье машины Натаниэль резко заваливается на бок, давая понять, что он думает об этой идее.
- Пять минут, - обещаю я.
Американский флаг хрустит на холодном ветру, когда мы идем к входным дверям. "Правосудие для всех". Мы не доходим всего метра три, как дверь открывается. Первым, прикрывая ладонью глаза от солнца, выходит Патрик. За его спиной маячат Моника Лафлам и Калеб.
Натаниэль втягивает носом воздух и вырывается от меня. В ту же секунду Калеб видит сына и опускается на одно колено. Он крепко сжимает Натаниэля в объятиях. Натаниэль смотрит на меня с такой широкой улыбкой, что на одно ужасное мгновение я понимаю, что он думает, будто я все спланировала заранее - хотела преподнести ему удивительный сюрприз.
Мы с Патриком стоим поодаль, как будто ограничивая происходящее.