Он первым приходит в себя.
- Натаниэль, - негромко, но твердо говорит Патрик и хочет увести моего сына.
Как бы не так! Натаниэль изо всех сил цепляется за шею Калеба, пытается спрятаться у него под пальто.
Я встречаюсь с мужем взглядом поверх головы нашего сына. Он встает, продолжая обнимать Натаниэля.
Я заставляю себя отвернуться. Вспомнить сотни детей, которых встречала, - в синяках, грязных, голодающих, на которых никто не обращает внимания, - которые кричат, когда их забирают из семьи, и умоляют оставить с избивающей матерью или отцом.
- Дружище, - тихо произносит Калеб, заставляя Натаниэля посмотреть на него. - Ты знаешь, больше всего я хотел бы быть с тобой. Но… у меня дела.
Натаниэль качает головой, его личико съеживается.
- Я приеду, как только выдастся минутка.
Калеб подходит ко мне с Натаниэлем на руках, отдирает его от себя и передает в мои объятия. Натаниэль плачет так горько, что его буквально душат молчаливые рыдания. Его тельце сотрясается под моей ладонью, как очнувшийся от спячки ящер.
Калеб делает шаг к грузовику, и Натаниэль поднимает голову. Его глаза напоминают черные щелочки. Он поднимает кулак и бьет меня по плечу. Потом еще раз и еще - я вызвала приступ гнева.
- Натаниэль! - резко одергивает его Патрик.
Но мне не больно. Физическая боль ничто в сравнении с болью душевной.
- Регрессия - ожидаемое явление, - шепотом комментирует доктор Робишо, когда мы вместе наблюдаем, как Натаниэль апатично лежит на животе на ковре в игровой комнате. - Его семья распадется; по его мнению - он всему виной.
- Он бросился к отцу, - говорю я. - Вы бы только видели…
- Нина, вам ли не знать, что это совершенно не доказывает невиновность Калеба. Дети в такой ситуации верят, что у них с родителями существует особенная связь. То, что Натаниэль побежал к отцу, - хрестоматийное поведение.
Или я, возможно, хочу верить, что Калеб ни в чем не виноват. Но я отмахиваюсь от сомнений, потому что я на стороне ребенка.
- И что мне делать?
- Ничего. Абсолютно. Продолжайте быть просто мамой, какой были всегда. Чем быстрее Натаниэль поймет, что жизнь не изменилась, тем быстрее он переживет потрясение.
Я прикусываю губу. Для Натаниэля было бы лучше, если бы я могла признать свои ошибки, но как же это непросто!
- Не хотелось бы сравнивать… Я на работе по десять часов в день. Меня нельзя назвать образцовой матерью. Калеб был настоящим отцом. - Я слишком поздно соображаю, что это не совсем подходящие слова. - Я хочу сказать… ну, вы понимаете, что я имею в виду.
Натаниэль переворачивается на бок. В отличие от остальных посещений кабинета доктора Робишо, сегодня ничего не привлекает его внимания. Карандаши не тронуты, кубики аккуратно сложены в углу, кукольный театр в забвении.
Психиатр снимает очки и протирает стекла краем свитера.
- Знаете, будучи женщиной образованной, я всегда считала, что мы сами кузнецы своего счастья. Но часть меня продолжает верить, что все происходит не случайно, Нина. - Доктор Робишо смотрит на Натаниэля, который встает и направляется к столу. - Может быть, не он один начинает жизнь с чистого листа.
Натаниэль хочет исчезнуть. Не может быть, чтобы это было сложно; каждый день что‑нибудь да исчезает. Лужи во дворе садика высыхают, когда солнце поднимается в зенит. Его голубая щетка исчезает из ванной, и на ее месте появляется красная. Соседская кошка однажды ночью убегает и больше никогда не возвращается. Когда он думает об этом, на глаза наворачиваются слезы. Поэтому он старается мечтать о хорошем - о людях Икс, о Рождестве и о вишнях, - но он даже мысленно не может их себе представить. Пытается представить свой будущий день рождения, в мае, но перед глазами только чернота.
Он мечтает, чтобы можно было закрыть глаза и никогда не просыпаться, просто оставаться в том месте, где мечты кажутся реальностью. Внезапно его осеняет: может быть, это и есть кошмар? Может быть, он проснется и все будет так, как должно быть?
Краем глаза Натаниэль замечает ту толстую глупую книгу, на которой нарисованы руки. Если бы не эта книга, он бы никогда не научился разговаривать пальцами. Если бы он продолжал молчать, ничего бы не произошло. Вытянувшись в струнку, он идет к столу, на котором она лежит.
Эта книга с отрывными листами, с переплетом с тремя большими зубцами. Натаниэль знает, как их открывать, они делали это дома. Челюсть широко открыта, и он вынимает первую страницу - со счастливо улыбающимся мужчиной, который с помощью жеста говорит: "Привет". На следующей картинке собака, кошка и жесты, обозначающие эти слова.
Обе картинки Натаниэль швыряет на пол.
Он начинает вытаскивать страницы и разбрасывать их по полу, как снежные хлопья. Топчет страницы, на которых нарисована еда. Рвет те, где нарисованы члены семьи. Он словно наблюдает за своими действиями через волшебную стену - с одной стороны зеркальную, с другой прозрачную. А потом опускает глаза и кое‑что замечает.
Вот она, именно эту картинку он и искал.
Он так сильно сжимает картинку, что она мнется у него в кулаке. Мальчик подбегает к двери, ведущей в кабинет доктора Робишо, где его ждет мама. Он делает все так же, как показывает на странице черно–белый человек. Прижимает большой палец к указательному и проводит ими поперек горла, как будто перерезает себе шею.
Он хочет убить себя.
- Нет, Натаниэль, - качаю я головой. - Нет, малыш, нет.
По его щекам струятся слезы, он хватается за мою рубашку. Когда я протягиваю к нему руки, он вырывается и разглаживает страницу у меня на колене. Тыкает пальцем в один из рисунков.
- Не спеши, - просит доктор Робишо, и Натаниэль поворачивается к ней. Он опять проводит линию поперек горла. Стучит друг о друга указательными пальцами. Потом указывает на себя.
Я смотрю на листок, на жест, которого я не знаю. Как и в случае с остальными словами, на странице стоит название раздела: "Религиозные символы". И жест Натаниэля не имеет никакого отношения к самоубийству. Он показывает импровизированный пасторский воротник, этот жест обозначает "священник".
Священник. Обидеть. Меня.
В голове словно тумблер щелкнул: Натаниэль впал в ступор от слова "отец" - хотя Калеба он всегда называл "папочка". Детская книжка, которую принес отец Шишинский, исчезла и так и не появилась - я даже не успела прочесть ее на ночь. То, как сегодня утром противился Натаниэль, когда я сказала, что мы идем в церковь.
И я еще кое‑что вспоминаю: несколько недель назад мы таки собрались и посетили воскресную службу. В тот вечер, когда я переодевала Натаниэля, то заметила, что на нем не его трусики. Дешевые плавки с Человеком–пауком, а не мужские типа шортов за 7 долларов 99 центов, которые я покупала в "Гэп–кидс", чтобы Натаниэль походил на своего отца. "А где твои?" - спросила я.
Он ответил: "В церкви".
Я решила, что он в воскресной школе описался и получил от учительницы эти чистые из корзины с добровольными пожертвованиями. Я еще взяла на заметку не забыть поблагодарить миссис Фьор за заботу. Но меня ждала стирка, нужно было искупать сына, написать пару ходатайств - в общем, мне так и не выпало шанса сказать ей слова признательности.
Я взяла дрожащие руки сына и поцеловала кончики его пальцев. Сейчас у меня был вагон времени.
- Натаниэль, - говорю я, - слушаю тебя.
Через час у меня дома Моника относит свою пустую чашку в раковину.
- Ты не против, если я сообщу новости твоему мужу?
- Конечно. Я бы и сама сказала, но… - Звук моего голоса замирает.
- Это моя работа, - заканчивает она, избавляя меня от необходимости сказать правду: теперь, когда я простила Калеба, я не знаю, простит ли он когда‑нибудь меня.
Я переключаюсь на мытье посуды - споласкиваю наши чашки, выжимаю пакетики с чаем и выбрасываю их в мусор. После того как мы покинули кабинет доктора Робишо, я особо пристальное внимание уделяю Натаниэлю - и не только потому, что так правильно, но и потому, что в душе я ужасная трусиха. Что скажет Калеб? Как поступит?
Моника касается моего плеча:
- Ты защищала Натаниэля.
Я смотрю ей прямо в глаза. Неудивительно, что обществу нужны социальные работники: отношения между людьми так легко запутать, что должен быть человек, умеющий развязать эти узлы. Однако иногда единственный способ распутать клубок - это разрубить узел и начать все сначала.
Она читает мои мысли.
- Нина, на твоем месте он подумал бы то же самое.
Наши внимание привлекает стук в дверь. Входит Патрик, кивает Монике.
- Я уже собиралась уходить, - объясняет она. - Если позже захотите со мной связаться, я буду у себя в кабинете.
Это относится к нам обоим: Патрику она, вероятно, понадобится, чтобы держать социальные службы в курсе расследования. Мне же от нее нужна, скорее всего, моральная поддержка. Как только за Моникой закрывается дверь, Патрик делает шаг вперед.
- Натаниэль?
- Он в своей комнате. С ним все в порядке. - Из моего горла вырывается всхлип. - Боже мой, Патрик! Я должна была догадаться. Что я наделала! Что я наделала!
- Ты поступила так, как должна была поступить, - просто отвечает он.
Я киваю, стараясь поверить ему. Но Патрик знает: это не сработает.
- Эй, - он ведет меня к одной из табуреток в кухне и усаживает. - Помнишь, в детстве мы играли в "Улики"?
Я утираю нос рукавом:
- Нет.
- Это потому, что я всегда выигрывал. Несмотря на все улики, ты всегда выбирала мистера Горчицу.
- Наверное, я тебе подыгрывала.
- Вот и отлично! Если ты и раньше этим занималась, тебе будет несложно сделать это еще раз. - Он кладет руки мне на плечи. - Уступи. Я знаю эту игру, Нина. И я в ней дока. Если ты позволишь мне заниматься своим делом и не станешь вмешиваться в процесс, мы обязательно выиграем. - Внезапно он отступает и засовывает руки в карманы. - А сейчас тебе нужно переключиться.
- Переключиться?
Патрик в упор смотрит на меня.
- Калеб?
Это как старое соревнование, кто первым моргнет. На этот раз я не могу этого вынести и отворачиваюсь.
- Тогда иди и посади его за решетку, Патрик. Это отец Шишинский. Я это знаю, и ты это знаешь. Сколько священников обвиняли именно в этом?! Черт! - Я вздрагиваю, меня настигает моя собственная ошибка. - Я говорила во время исповеди с отцом Шишинским о Натаниэле.
- Что? О чем ты только думала?!
- Он мой духовник. - Я поднимаю глаза. - Подожди. Я сказала, что это Калеб. Тогда я думала именно так. Это же хорошо, правда? Он не знает, что он подозреваемый.
- Важно, знает ли об этом Натаниэль.
- А разве все не предельно ясно?
- Нет, к сожалению. Понятно, что слово "отец" можно толковать по–разному. И, руководствуясь этой же логикой, в стране полным–полно священников. - Он серьезно смотрит на меня. - Ты же сама прокурор. И понимаешь, что в этом деле нельзя допустить очередную ошибку.
- Господи, Патрик, ему всего пять лет. Он жестом показал "священник". Шишинский единственный знакомый ему священник. И единственный, с кем он регулярно контактировал. Иди и спроси Натаниэля, кого он имел в виду.
- Нина, в суде это не пройдет.
Внезапно я понимаю, что Патрик приехал не только ради Натаниэля, но и ради меня. Чтобы напомнить, что я не только должна вести себя как мать, но и думать как прокурор. Мы не можем назвать подозреваемого вместо Натаниэля, он сам должен это сделать. В противном случае не будет никакого обвинительного приговора.
У меня пересыхает во рту.
- Он пока не готов разговаривать.
Патрик протягивает мне руку:
- Тогда давай посмотрим, что он готов рассказать нам сегодня.
Натаниэль лежит на верхнем ярусе кровати, раскладывает по кучкам старую отцовскую коллекцию бейсбольных карточек. Ему нравится касаться их потрепанных краев, нравится, как они пахнут. Папа говорит, что нужно играть аккуратно, однажды они смогут пригодиться в колледже, но Натаниэлю не до колледжа. Сейчас ему нравится прикасаться к ним, вглядываться в смешные лица и думать о том, что его папа раньше тоже к ним прикасался.
Стук в дверь. В комнату входят мама и Патрик. Не раздумывая ни секунды, Патрик карабкается вверх по лестнице и втискивает все свои метр восемьдесят пять в крошечное пространство между потолком и матрасом. Чем вызывает улыбку у Натаниэля.
- Привет, Кузнечик. - Патрик стучит кулаком по кровати. - А тут уютно. Придется одну подарить мне. - Он садится и делает вид, что ударяется головой о потолок. - Что скажешь? Может, попросить твою маму купить и мне такую кровать?
Натаниэль качает головой и протягивает Патрику карточку.
- Это мне? - спрашивает Патрик, потом читает имя и широко улыбается. - Майк Шмид, молодой игрок. Уверен, твой папа несказанно обрадуется твоей щедрости. - Он кладет карточку в карман, одновременно доставая блокнот и карандаш. - Натаниэль, как думаешь, ты сможешь ответить мне на несколько вопросов?
Опять. Он устал от вопросов. Он устал. Точка. Но Патрик взбирался по лестнице. Натаниэль резко кивает.
Да.
Патрик осторожно касается колена мальчика, настолько осторожно, что от его прикосновения Натаниэль не вздрагивает, хотя в последнее время он постоянно дергается.
- Ты будешь говорить мне правду, Кузнечик? - негромко спрашивает он.
Натаниэль кивает - на этот раз медленнее.
- Папа тебя обижал?
Натаниэль смотрит на Патрика, потом на маму и решительно качает головой. Он чувствует, как что‑то прорвалось внутри и стало легче дышать.
- А кто‑нибудь тебя обижал?
Да.
- Ты знаешь кто?
Да.
Патрик не сводит глаз с Натаниэля. Он не позволяет ему отвернуться, как бы этого ни хотелось.
- Это был мальчик или девочка?
Натаниэль пытается припомнить, как же это сказать. Он смотрит на маму, но Патрик качает головой, и Натаниэль понимает, что сейчас все зависит он него. Он осторожно подносит руку к голове и касается брови, как будто на голове бейсболка.
- Мальчик. - Он слышит, как переводит мама.
- Это взрослый или ребенок?
Натаниэль недоуменно смотрит на него. Он не знает, как это показать.
- Он такой большой, как я, или маленький, как ты?
Рука Натаниэля зависает где‑то между ним и Патриком. Потом медленно опускается посредине.
- Понятно, среднего роста. Ты его знаешь?
Да.
- Можешь назвать кто?
Натаниэль чувствует, как напряглось лицо, как сжались мышцы. Он зажмуривается. "Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста, - думает он. - Отпусти меня".
- Патрик, - вмешивается мама и делает шаг вперед.
Но Патрик поднимает руку, и она останавливается.
- Натаниэль, если я покажу тебе несколько фотографий, - он кивает на бейсбольные карточки, - таких, как эти… Как думаешь, ты мог бы узнать того человека?
Руки Натаниэля дрожат над кучками карточек, словно шмели, ищущие место, где бы присесть. Он переводит взгляд с одной карточки на другую. Он не умеет читать, не может разговаривать, но он знает, что у Ролли Фингерса усы подковкой, а Эл Грабоски похож на медвежонка гризли. Если что‑то отложилось у него в памяти, то там и остается, - вопрос только в том, как извлечь эти воспоминания.
Натаниэль смотрит на Патрика и кивает. Это он сможет.
Монике доводилось бывать в жилищах намного хуже, чем съемный номер, в котором она находит Калеба Фроста, - но контраст кажется еще резче, поскольку она знает, в каких условиях он должен жить. Калеб мгновенно распахивает дверь, когда в дверной глазок видит визитера.
- Что‑то с Натаниэлем? - спрашивает он. На его лице читается неприкрытый страх.
- Ничего. Все в порядке. Он сделал очередное заявление. Появился новый подозреваемый.
- Не понимаю.
- Это означает, что с вас, мистер Фрост, снимаются обвинения, - негромко произносит Моника.
Вопросы, словно костер, вспыхивают в мозгу Калеба.
- Кто? - выдавливает он. Слова на вкус как пепел.
- Мне кажется, вам следует поехать домой и поговорить об этом с женой, - отвечает она, разворачивается и уходит, сунув дамскую сумочку под мышку.
- Подождите! - окликает Калеб. Он делает глубокий вдох. - А Нина… Нина не против?
Моника улыбается, в глазах у нее вспыхивают огоньки:
- А кто, по–вашему, попросил меня сюда приехать?
Питер соглашается встретиться со мной в окружном суде, где я должна отменить ордер на арест. Весь процесс занимает от силы десять минут, мокрая печать и судья, задавший единственный вопрос: "Как там Натаниэль?"
Когда я выхожу в вестибюль, Питер как раз стремительно входит через парадную дверь. Он тут же направляется ко мне, от беспокойства уголки рта у него опущены.
- Я приехал так быстро, как только смог, - запыхавшись, оправдывается он, поглядывая на Натаниэля, сжимающего мою руку.
Приятель полагает, что нужен мне для того, чтобы подправить букву закона ради меня, выдавить слезу из каменного сердца судьи, сделать все, чтобы склонить весы правосудия в мою пользу. Неожиданно мне становится стыдно, что я ему позвонила.
- В чем дело? - спрашивает Питер. - Нина, для тебя все, что угодно.
Я опускаю руки в карманы куртки.
- Если честно, я просто хотела выпить чашечку кофе, - признаюсь я. - Просто хотелось хотя бы на пять минут почувствовать себя как раньше.
Взгляд Питера, словно прожектор, заглядывает мне в самую душу.
- Это я тоже могу, - отвечает он и берет меня под руку.
Когда Патрик приезжает в бар "Текила–пересмешник", свободных мест у стойки нет, но бармену хватает одного взгляда на лицо Патрика, после чего он настоятельно рекомендует какому‑то залетному бизнесмену взять свою выпивку и сесть за столик в глубине зала. Патрик, наглухо, как в куртку, застегнутый в плохое настроение, плюхается на освободившийся стул и делает знак Стейвесанту. Бармен подходит и наливает, как обычно, "Гленфиддих". Но протягивает Патрику бутылку, а рюмку оставляет у себя.
- На всякий случай, - объясняет он, - если кому‑то еще захочется пропустить рюмочку.
Патрик переводит взгляд с бутылки на бармена. Швыряет на стойку ключи от машины - честный обмен - и делает большой глоток виски.
Нина должна была уже побывать в суде и вернуться. Возможно, Калеб пришел домой к ужину. Может быть, они пораньше уложили Натаниэля спать, а сейчас лежат в темноте рядом друг с другом.
Патрик вновь хватается за бутылку. Он раньше бывал у них в спальне. Громадная кровать. Если бы она вышла замуж за него, они бы спали на узенькой койке - настолько близко к ней он хотел быть.
Его собственный брак продлился три года, потому что он верил: если хочешь избавиться от пустоты - заполни ее. Тогда он не понимал, что можно заполнить пустоту, но все равно в этом наполнении не будет содержания. От этого чувствуешь себя еще больше опустошенным.
Патрик подается вперед, когда какая‑то блондинка сильно бьет его по плечу.
- Извращенец!
- Какого черта…
Она прищуривается. У нее зеленые, густо подведенные глаза.
- Разве не ты только что шлепнул меня по заднице?
- Нет!
Неожиданно она усмехается и усаживается между Патриком и пожилым мужчиной справа от него.