- Не пойму я, господни Симхе, хоть убей, - наливая из чайника чай, сказал Ирмэ, - чего это вы в канторы не идете? Голос у вас такой, что дай бог всякому.
- Ай, высеку, - сказал Симхе.
- Нет, верно, - сказал Ирмэ. - Другой на вашем месте тыщи бы заколачивал.
- Видишь ли, Ирмэ, - сказал Симхе, - если я пойду в канторы, что будет делать Сирота?
- Сирота Сирота! - проворчал Ирмэ. - Что перед вами Сирота. Знаете, господин Симхе, другой раз утром послушаешь, как это вы тут наворачиваете, и думаешь: "Эх, думаешь, мне бы такой голос! - и больше ничего не надо".
Держа на ладони полный стакан, Ирмэ пошел к двери.
- Куда? - сказал Симхе. - Можешь и тут попить чаю. Ничего не сделается.
- Что ж! - Не заставляя себя долго просить, Ирмэ сел за стол и потянулся к сахарнице. Свой сахар он сунул в карман.
- Бери булку, - сказал Симхе. - Старуха вчера спекла булку, первый раз за все лето. Мука, конечно, не того, не то, что раньше, крупчатка "А". Но ничего, есть можно.
- Есть можно, - согласился Ирмэ, набивая полный рот, - хотя она, конечно, не то, что крупчатка "А".
- Совсем не то, - сказал старик.
- Совсем не то, - подтвердил Ирмэ, уплетая за обе щеки. - Раньше мука была как снег. Белая.
- Что делать, Ирмэ, - сказал Симхе. - Слава богу и за это. У других и этого нет.
- Оно конечно, - сказал Ирмэ. - А вас, господин Симхе, я все-таки не пойму, - продолжал он. - День-деньской спину ломать, работать, простите, как вол, а у самого такой голос. Клад. Можно подумать - у вас денег куры не клюют, ей-богу.
- Видишь ли, Ирмэ, - сказал Симхе, - когда я был помоложе, у меня, действительно, был голос. Прямо тебе скажу - соловей. Все в один: "Не будь ты дураком, Симхе. Иди в канторы. Будешь получать большую копейку". Я и сам думал, по правде сказать. Но отец, - а он был старик с норовом, крутой старик, - он - ни за что. "Не дури, Симхе. От добра добра не ищут. Сиди". Ну, я спорить не стал. Нет, так нет.
- И зря, - сказал Ирмэ, - совсем зря.
Он говорил рассеянно, говорил и смотрел в окно. Мимо окна прошли старший стражник Кривозуб, младший стражник Белоконь, плотный дядя, нос поленом, усы ребром, и слободской Степа - в шинели, в папахе, на груди - георгий, через плечо - гармонь.
"Куда это они?" подумал Ирмэ.
Он встал, подошел к окну. Глянул и прямо - обомлел. Усатый и Степа остались на улице, а Кривозуб, бренча шашкой, потопал но ступенькам - прямо к ним, прямо в дом. Донес-таки индюк.
"Так, - подумал Ирмэ. - Дела!"
- Ты что там, Ирмэ? - сказал Симхе. - Чай стынет.
"Бежать? - думал Ирма. - Нет, не убежишь. Чорта!"
Сердце у него билось так, что казалось - на улице слышно.
- Ты что? - сказал Симхе. - Оглох, что ли?
"Плевать, - решил Ирмэ. - Останусь тут. Что будет, то будет!"
Он вернулся к столу, сел, однако так, чтоб его не видно было с улицы.
- Какой-то человек проходил, - сказал он. - Приезжий будто.
- Да-а, - Симхе не спеша погладил бороду. - Это ты верно, что зря. Послушаешь заезжих этих канторов, козлов этих, и думаешь: господи, за что им такую деньгу сыплют? Я одного только настоящего кантора слыхал - любовичского Шпеера. Один вид его! - Лев. А глаза. Посмотришь ему в глаза - руки-ноги дрожат. Ей-богу.
У Ирмэ и так, без любовичского Шпеера, руки-ноги дрожали. "Что-то там делается? - думал он. - Как бы Меер не ляпнул, куда я пошел! А все - индюк. Погоди, брат. Погоди-ка!"
Ему не сиделось. Он опять встал, подошел к окну. Усатый и Степа - у крыльца. Стоят, скучают, А Кривозуба нет. Застрял чего-то.
- А голос! - продолжал Симхе. - То тебе кажемся - птички поют в саду: "ирли-ирли". То вдруг - "бомм!" Звон в ушах. Ноги трясутся. Господи, думаешь, какую ты силу дал человеку. А слезы прямо - градом. Да-а! - Симхе вздохнул.
Кривозуб наконец вышел. On что-то сказал усатому, показал рукой. Тот по-солдатски повернулся на каблуках и пошел вниз по улице. Ирмэ посмотрел: к Хаче.
"Иди, иди, - подумал он. - Много ты у Хаче-то найдешь! Блоху на аркане".
- Но таких-то канторов на сто… Что я - на сто? на тысячу один, - говорил Симхе. - Ничего голос у Лейвона. Но уже это не то. Не то, не то.
И Кривозуб ушел. А Степа остался - гулял по улице, под самым окном и - похоже - заладил так надолго.
- Собака! - проворчал Ирмэ.
- Нет, не то, - говорил Симхе. - Он то сорвется, то сфальшивит. Силы нету, понимаешь. Ни тпру, ни ну, никуда.
К Степе шатаясь подошел какой-то длинный мужик. Он поздоровался со Степой за руку. Что-то спросил. Степа сначала отмахнулся, потом засмеялся и смеясь толкнул его в грудь. Мужик повалился на землю, как чурбан, со стуком. Он был пьян. Степа кинулся его приподымать.
Ирмэ только этого и ждал. Он - раз! - с места и к двери.
- Куда? - крикнул Симхе. - А стакан?
Ирмэ пробежал двор, перемахнул забор и - ходу.
Стакан он оставил на столе.
Старик убрал стакан в шкаф и долго укоризненно качал головой. Скажи ты, а?
Глава седьмая
Дорога
Ирмэ с разбегу упал на траву. Стоп, рыжий. Вольно. Однако, и повезло же тебе. Да уж!
Он лежал на бугре. Близко проходила дорога. Вдали видны были Ряды. За Рядами, куда ни глянь, поле. А над головой - небо, глубокое синее небо, и на небе солнце. Хорошо!
"Хорошо, - думал Ирмэ, пуская в небо кольца дыма. - А те-то там - туда-сюда, рыщут, ищут. Что, братцы, много взяли? То-то".
По травинке вверх ползла божья коровка, бурая, с серыми крапинками на спине. Она цеплялась за стебелек всеми ногами, чтобы не сорваться. Ирмэ подул на нее, но та только плотнее прижалась к стебельку.
- А как это вам покажется? - сказал Ирмэ и пустил в нее струю дыма. Божья коровка закачалась, как пьяная, упала вниз и минуты две так пролежала. Потом вдруг улетела.
- Ишь ты, - сказал Ирмэ. - Махорку-то не любит.
Он поднял голову, сощурясь посмотрел на солнце.
Во, горит! Что твоя печь. Там, должно, сидит печник с лопатой. Подсыплет угля - погода. Посбавит - слякоть, дождь. И как он там не сгорит?
"Ну, ладно. Все это хорошо, - подумал Ирмэ, ткнув в землю окурок. - Все это очень хорошо. Замечательно. А все-таки как быть-то? Домой-то теперь не пойдешь. И в кузню - не пойдешь. Засадят. Как пить дать. И "здрасте" не скажут А просто: за шкирку - и в острог. Уйти бы куда дня на два. Сверток захоронить - и домой. И будто ни сном, ни духом. "Что? Как? Откуда?"- "Знать не знаю" - "Где был?" - "В гостях был. У тетки в Горах".
Ирмэ свистнул.
"А и верна, не махнуть ли в Горы к тетке? Главное; недалеко, верст десять. И все прямо. Знай себе дуй. Сейчас пойти - к обеду поспеешь. Дело. Дело, рыжий".
Ирмэ встал и пошел. Дорога сбегала в ложбину. А за ложбиной на пригорке лежала деревня. Деревня была небольшая, домов двадцать. Дома все новые, голые, без сеней, без дворов. Деревня недавно горела. Сразу же на околице видны следы недавнего пожара: тут куча обгорелых бревен, там - посреди поляны - печь. Печь топилась. Немолодая баба, рябая, в мужских тяжелых сапогах, ходила вокруг печи - обед варила. Рядом сидела другая баба, помоложе, в красной кофте, в красных сапогах, и кормила грудью ребенка. Ребенок разевал беззубый рот и мурлыкал, как кошка.
Только Ирмэ вступил в деревню, как собаки - штук восемь злых тощих дворняжек - набросились на него с визгом, с лаем. Ирмэ размахивал руками, кричал диким голосом "убью" и наконец, подтянув штаны, ударился бежать. Собакам того только и надо было - они понеслись за ним разъяренной стаей, как волки.
Вдруг открылась дверь какой-то хаты, я на пороге показался мужичонка, горбатый и кашлатый, с метелкой в руке.
- Цыц, окаянные! - тощим бабьим голосом крикнул мужичонка и замахнулся на собак. Собаки взвыли и рассыпались куда кто.
Мужичонка посмотрел на Ирмэ, просиял и радостно захихикал.
- Ги, Мееров! Куда собрался, коваль?
- Здорово, Нухрей, - сказал Ирмэ. - В гости иду. В Горы.
- А ты бы, Мееров, зашел в хату, а? - сказал Нухрей. - Молоком угощу. Салом. Сало-то ты ешь, коваль?
- Только давай, - сказал Ирмэ.
- Ну-ну.
В хате их встретила жена Нухрея, Ганна, того же роста, что и муж, баба унылая и плаксивая.
- Заходи, родной, заходи, - протянула она постным голосом. - Давно я у вас не была-то. Что батя? На войне всё?
- Пришел, - сказал Ирмэ. - Слепой он теперь. Ослеп.
- Да что ты! - Ганна всплеснула руками, заплакала. - Как же он теперь-то? Работает-то как?
Ирмэ махнул рукой.
- Какая там работа!
- А какой был сапожник ладный! - сказала Ганна. - Сшил мне сапоги - уже три года, а погляди - новые какие.
Она утерла рукавом слезы, порылась в сундуке и, все еще всхлипывая, достала пару полусапожек. Полусапожки и верно были новые. Должно быть. Ганна их и не надевала.
- Завыла, - сказал Нухрей. - Ну, буде, - повернулся он к жене. - Тащи там, что есть. Сала дай. Молока. Седай, Мееров, к столу.
В хате только и было, что стол да стул. Пахло сосновым лесом, смолой.
Ганна подала на стол каравай хлеба, молока, сала. Нухрей вдруг - шмыг за дверь и долго где-то пропадал. Вернулся он очень довольный и, подмигивая, облизываясь, сунул Ирмэ под самый нос бутылку самогона.
- Не горюй, Мееров, - сказал он. - Дай-ка, старуха, стакан.
Выпили, закусили. Самогон на вкус показался Ирмэ хуже касторки. Однако выпил он все, до дна. В гостях - не дома.
- О-о! - сказал он. - Крепкий.
- Еще бы, - сказал Нухрей. - Первач.
- Сам гонишь?
- Не. Ермил на всю деревню поставляет. Руб бутылка.
- Густо, - сказал Ирмэ. - В Рядах дешевле.
- Зато, брат, товар, - сказал Нухрей. - В Рядах не сыщешь, врешь.
Еще выпили. И дрянь же! Ирмэ скривился, сплюнул. Касторка-то она, конечно, вкусней. Куда!
- Еще? - сказал Нухрей, поднимая бутылку.
- Не. Будет. - Ирмэ спрятал свой стакан под стол.
- Полстаканчика?
- И полстаканчика не буду, - сказал Ирмэ. - Не буду, Нухрей.
Его тошнило. Он широко открывал рот и жадно, как рыба, втягивал воздух. Это, однако, не помогало. В голове гудело, а ноги точно приросли к полу, до того они были тяжелые. И чего-то было смешно очень: он кивал головой, хлопал осоловелыми глазами и хихикал совсем как Нухрей.
- Хи-хи, - смеялся он тонким голосом. - Нухрей, а Нухрей?
Нухрей не слушал. Шатаясь, размахивая руками, он вышел на середину комнаты и стал выделывать ногами сложные какие-то кренделя.
- Жарь! - кричал он кому-то. - Сыпь!
- Погоди! - кричал Ирмэ. - Погоди, брат.
А Ганна стояла у печки и, подперев кулачком подбородок, жалостными глазами глядела то на мужа, то на Ирмэ. По ее лицу катились слезы.
- Ой, - плакала она, - родные!
Вдруг в окне появилась рожа, смешная рожа: нос поленом, усы ребром.
- Гляди! - крикнул Ирмэ. - Таракан.
Рожа сердито новела усами.
- Эй, хозяин, - скакала она. - Кто хозяин?
Нухрей шатаясь подошел к окну.
- Ваша благородия, - сказал он заплетающимся языком, - то есть, это я буду хозяин.
- Иди до старосты, - сказала рожа. - Живо!
- Враз, - сказал Нухрей. - Только соберусь - и пойду. Мне что? Мне, ваша благородия, ничего не надо.
- Ну, ты, разговаривать! - крикнула рожа. - Сказано тебе - живо.
- Иду. Иду.
Рожа исчезла. Снова открылись голые хаты, собаки подле хат. По широкой улице деревни, подымая пыль, как стадо, двигалась куда-то толпа мужиков. Впереди выступал дюжий дядя с шашкой на боку, в форменной с твердыми краями фуражке.
- Ваша благородия! - высунувшись в окно, крикнул Нухрей - так радостно, будто родного брата увидел. - Ваша благородия! здравствуй.
Человек с шашкой услыхал крик и остановился. Он оглянулся, не понимая, откуда голос, но, увидев Нухрея, отвернулся, плюнул и дальше пошел.
- Ваша благородия! - не унимался Нухрей. - Ваша благородия! Здравствуй.
Рожа с усами опять появилась в окне.
- Тебе говорят! - крикнула она сердито. - Живо!
- Иду. Иду.
Нухрей побрел по улице, спотыкаясь через шаг и падая.
Ирмэ туго, правда, а начал что-то соображать. Где-то уже видал он эту рожу. И человека с шашкой видал. Оно, конечно, давно дело было. А то, может, недавно? Постой: давно или недавно? Постой, рыжий. Погоди. Погоди ты…
- Ганна, - сказал он, - это кто был-то?
- Кто, родной?
- Этот - с усами?
- Да боже мой! - удивилась Ганна. - Не узнал та? Стражник же.
Вот оно и то. Ирмэ провел рукой по лбу, глубоко вздохнул, встал. Он почти отрезвел.
- А по улице кто проходил? - сказал он. - Кривозуб?
- Он, родной, он, - сказала Ганна - У Петрова ночью коня увели. Они, родный, и наехали, стражники-то.
Так. Крутил-крутил, бегал-бегал - и опять к Кривозубу. Опять двадцать пять. Ирмэ быстро пощупал сверток. Есть? Есть.
- Прощай, Ганна, - сказал он. - Спасибо.
- Да куда ты? - всполошилась старуха. - Да что ты? Нухрей придет, спеку блинов, пообедаешь. Куда ж ты голодный-то?
- Мне недалеко, - сказал Ирмэ. - Мне тут. Близко.
Видя, что Ганна собирается, по обыкновению, завыть, он быстро открыл дверь и выскочил на улицу. Он торопился, Ирмэ, - покуда стражники сидят у старосты, покуда идет допрос, покуда то да се, надо было отмахать версты три, а то и все пять. Бежать нельзя - вот что худо: нога болит, и голова кружится от самогона. И - что уж совсем никуда - поташнивает.
Ирмэ шел и шел. Долго. Часа два.
И вот впереди замаячили хаты новой деревни. Малого Кобылья. Ирмэ стал, подумал: заходить или не заходить? Опять, глядишь, на кого нарвешься. Но пить охота. Прямо, сил нет - до чего пить охота.
"Дойду до первой хаты, попью, - решил Ирмэ. - А там сверну в поле".
В первой хате - она стояла на отлете села, на юру - Ирмэ постучал в окно и крикнул: "Эй, хозяйка". Подождал - ни ответа, ни привета. Снова постучал: есть кто? Тишина. Он посмотрел в окно - ни души, только кот спит на печи. Ирмэ толкнул дверь и вошел.
В пустой просторной хате, недалеко от окна, у стены стояла большая кровать. А на кровати, накрытая теплым кожухом, возвышалась горка: бочка - не бочка, квашенка - не квашенка, что-то гладкое и круглое. Ирмэ заинтересовался, подошел поближе. И вдруг - Ирмэ прямо осел - горка зашевелилась, заворочалась. Откуда-то из угла на него глянули глубоко запавшие человеческие глаза, и беззвучный голос шепнул: "Кто?" Горка-то оказалась женщиной, раздутой от водянки.
- Мне бы, бабка, попить, - сказал Ирмэ. - Где кружка?
- Там, - женщина задыхалась, ей было тяжело говорить, - там, в сенцах, на кадке…
Ирмэ нашел кружку, выпил воды. Затем вернулся в хату и сказал:
- Тебе, бабка, может, надо чего, - сказал он. - Попить там. Так скажи.
Больная мотнула головой.
- Давно лежишь? - спросил Ирмэ.
Больная кивнула.
- Три… года… - проговорила она шопотом.
- Доктора позвать надо, - сказал Ирмэ.
- Был… - прошептала больная, - сказал… помру я…
- Вот дурак! - Ирмэ плюнул. - Ты ему, бабка, не верь. Брешет.
- Я не бабка… - сказала больная, - мне… тридцать два…
Ирмэ внимательно посмотрел на женщину и пенял, что правда, не врет. Лицо худое, землистое, страшное лицо, а видно, что не старое.
- Ничего, - сказал он, - поправишься, тетка.
- Не… - Больная застонала и повернулась лицом к степе. - Не, - прошептала она, - помру я…
- Значит, ничего не надо? - повторил Ирмэ. - Надо - так скажи.
Больная не ответила. Ирмэ тихо вышел из хаты, плотно притворив за собой дверь.
"Жисть", мрачно думал он.
Он пробирался задворками, огородами, задами. Итти пришлось долго: деревня была большая, вроде села. Когда Ирмэ вышел на дорогу, уж давно перевалило за полдень.
- Приналечь надо, рыжий, - проворчал он. - А то этак придешь в Горы к первому морозу. Двигай.
"Двигай"-то "двигай", а вот нога болит и ноет, не ступить. Ирмэ полз еле-еле. Не по дороге, - дорога была каменистая, сухая, - а по тропинке, рядом. Чтоб скоротать время, он свистел, пел и, замахиваясь палкой, пугал ворон и галок. Птицы с криком кружились над его головой.
Вдруг голос, старческий и строгий, сказал:
- Брось ты птиц-то трогать! - сказал голос. - Брось, говорю. - На краю дороги - ноги в канаве - сидел высокий старик с густой бородой, с седыми нависшими бровями. Неподалеку лежали его котомка и посох.
- Здравствуй, дед, - сказал Ирмэ.
- И ты здравствуй, - отозвался старик, глядя на Ирмэ недружелюбно и хмуро. - Ты чего птиц-то трогаешь?.
- Делать нечего.
- Делать нечего - в зубах ковыряй. А птиц трогать нечего - они божьи.
- Все мы божьи, - сказал Ирмэ.
- Умный ты больно, - сказал старик. - Такие-то недолгие.
Ирмэ был настроен мирно. Не хотелось ему ругаться.
Он зевнул и сказал:
- Ты куда это один-то?
- Я не один, - строго сказал старик. - Я - с размышлением.
Ирмэ не понял.
- С кем?
- С размышлением.
- Ну, ладно, - сказал Ирмэ. - Пойдем вместе.
Старик встал. Ирмэ помог ему вскинуть на плечо котомку.
- Это что у тебя там звякает? - спросил он.
Старик покосился на Ирмэ, но ничего не сказал.
- Склянки, что ли?
- Кресты, - твердо сказал старше. - Кресты и иконы.
- Торгуешь?
Старик вдруг обозлился.
- Ах, ты, дура! - Он плюнул, повернулся и пошел назад, в деревню.
"Вот чудак! - подумал Ирмэ. - Из богомольцев, верно".
За поворотом открылся сосновый лес. На опушке, подле длинного деревянного барака копошилась кучка людей, оборванных и грязных. Они не то дорогу ладили, не то пни корчевали.
"Австрийцы", понял Ирмэ.
Он знал, что где-то тут близко был лагерь военнопленных. С одним из них, с Иоганном, он даже был знаком немного - познакомился как-то у Зелика в парикмахерской.
"Он, кажется, бинокль свой менять хочет, - вспомнил Ирмэ. - Надо бы взглянуть".
Он подошел к какому-то пленному - тот, опустив лопату, стоял и глядел прямо перед собой, в лес - и сказал:
- Где тут Иоганн? - сказал он.
Пленный от неожиданности вздрогнул.
- Вас? - громко сказал он по-немецки.
- Иоганн, - повторил Ирмэ и хлопнул себя по темени.
- А-а, - засмеялся пленный. - Иоганн, - крикнул он. - Ком хир.
Иоганн, бритый, лысый, в железных очках на крупном косу, узнал Ирмэ и обрадовался.
- Ирмэ, йа? - сказал он и сухими пальцами стиснул его руку.
- Йа, - сказал Ирмэ. - Их, - он ткнул себя в грудь. - Ирмэ. Ду - Иоганн.
Австриец был доволен:
- Гут, гут.
"Как бы это насчет бинокля?" подумал Ирмэ и сказал: