- Их - ду - бинокле, - и показал на глаза.
Иоганн понял. Он обернулся, посмотрел, далеко ли охрана. Охрана - четыре солдата и один унтер - стояли неподалеку. Солдаты собрались в кружок и о чем-то говорили. Вернее, говорил один унтер, солдаты - те только гоготали.
- Во гусь! Го-го!
Иоганн потянул Ирмэ к бараку. Воровато оглянувшись, он достал на кармана старенький бинокль. Ирмэ заглянул и ничего понять не мог - какая-то муть перед глазами, туман какой-то, пар.
- Нихт зо, - сказал Иоганн.
Он взял бинокль, подвинтил какие-то винтики, подышал на стеклышки, протер их платком и вернул его Ирмэ. Ирмэ снова заглянул. Заглянул и прямо ахнул. Здорово!
Ряды - а они уже давно пропали вдали - Ряды вдруг оказались совсем близко: виден был каждый дом, каждое дерево. А до креста - так рукой достать.
- Гут, - сказал Ирмэ. - Здорово!
- Унд ецт зо, - Иоганн перевернул бинокль обратной стороной.
Ирмэ заглянул - и что такое? - Ряды пропали. И доревня, Малое Кобылье, пропала. Перед глазами - ровное зеленое поле. Где-то далеко, очень далеко лес, и у леса - маленькие человечки. Ирмэ фыркнул: ну, народ!
- Гут! - сказал он. - Ловко.
Вдруг Иоганн вырвал у него бинокль и поспешно сунул его в карман. К ним, переваливаясь на кривых ногах, как бульдог, подходил дежурный унтер.
- На место! - замахнувшись на Иоганна, рявкнул он, - арш!
Иоганн, вобрав голову в плечи, побежал к опушке.
- Лодыря гоняют, дармоеды! - кричал унтер. - Очкастый! Подумаешь. Я тебе, очкастому-то… - И вдруг посмотрел на Ирмэ. - Ты что тут? Что надо?
- Так, - сказал Ирмэ. - Мимо шел.
- Куда шел? Чего шел? - сказал унтер. - Закачу тебя, бродягу, на двадцать-суток под арест - будешь знать, как по лагерю шататься. Что надо?
- Ничего, - сказал Ирмэ. - Я так.
- "Так, так"! - проворчал унтер. - Ну-ка, что у тебя там за пазухой? Ну-ка, ну-ка! - И хвать Ирмэ за рубаху.
- Эге! - многозначительно крякнул он. И, не выпуская Ирмэ, крикнул: - Свистунов! Вавилов!
Ирмэ похолодел. Пропал.
- Свистунов! Вавилов!
- Бегим, - отозвались с опушки два голоса.
Попался, рыжий. Пропал.
Вдруг, сам не понимая, что делает, - Ирмэ извернулся, пригнулся и зубами - цап унтера за руку. Вцепился и стиснул.
- Ух ты! - Унтер взвыл и вырвал руку.
Ирмэ кинулся к бараку.
- Стой! Стой! - кричали ему вслед голоса. - Стой! Стрелять буду?
Ирмэ, обогнув барак, оглянулся: слева - поле, справа - лес.
"В лес надо!" понял Ирмэ.
Раздался выстрел. Другой. Но уже Ирмэ бежал, хромая, по лесу, и пули шлепались о деревья, но задевая его.
Глава восьмая
У моста
Тихо в лесу. Большие сосны стоят прямо, как мачты. Под соснами земля усыпана колючими иглами. Вьется мох. Растет трава. Топь. Прохлада. Пахнет хвоей и смолой. Тишина. И в тишине слышно, как стрекочет кузнечик, жужжит шмель. Вот птица крикнула. Вот хрустнул сучок.
Ирмэ шел все дальше и дальше. Лес расступался перед ним, неожиданно открывая то мшистую полянку, то ручеек, то поваленный бурей и уже сшивший ствол.
"Ну и ну, - думал он. - С этими с бумажками - да к австрийцам, к пленным. Ох, суешься ты, рыжий, чорт-то!"
Ко вокруг все было спокойно: над головой - высокие сосны, под ногами - чахлый мох. Зеленый сумрак. Тишина.
"Ну, ладно, - подумал Ирмэ. - Другой раз буду умней".
Он осмотрелся. Хорошо как. И сосны. И сумрак. И запах смолы.
"Вот бы где пожить, - подумал он. - Выстроить бы где на поляне дом и жить себе. Хорошо!"
Он вышел на муравьиную тропу. Муравьи облепили его ноги, лезли вверх, забирались в карман. "Муравейник близко", понял он. Поискал - и верно: в тени у поваленной сосны - большой муравейник. Шагах в десяти - другой, поменьше.
Ирмэ подошел поближе, наклонился, посмотрел и засмотрелся, прямо оторваться не мог. Здорово!
Узкие, почти незаметные ходы вели внутрь. По этим ходам сновали муравьи, тысячи тысяч. И народ все деловой, хозяйственный: этот вот тащит соломинку, тот вон волочит куда-то дохлую муху. И порядок: торопятся будто, спешат, а встретятся - разойдутся, уступая друг другу дорогу: пожалуйста, проходи.
"Скажи ты! - удивился Ирмэ. - Понимают".
Он взял с одного муравейника горсть муравьев и кинул их на другой. Что началось! Драка. Побоище. Вдруг, схватив чужаков за ноги, хозяева по внутренним ходам поволокли их куда-то вглубь.
"В плен взяли, - подумал Ирмэ. - Так. А вот как у них там пленные? Тоже вроде наших - канавы роют? Пли как?"
Он проткнул муравейник толстым суком, разворотил всю кучу до основания. Внизу, у самой земли, муравейник был разбит на клетки. В одних - сидел зеленоватый немощный скот муравьев - тли, в других - лежали муравьиные выводки.
"Пленные-то где же?" подумал Ирмэ.
И вдруг услыхал шаги, грузные, тяжелые шаги, будто буйвол ступает но веткам. К муравейнику подходил кто-то, судя по голосам - двое: один голос - сиплый, простуженный, другой - мягкий, певучий.
"Вот еще! - подумал Ирмэ. - Несет кого-то нелегкая".
Он стал за деревом и притих. Не охрана ли? Нет, не охрана. Солдаты, но другие, не те. Страшные какие-то, дикие: шинели грязные, рваные, на ногах - дырявые сапоги, и ни подсумков, ни винтовок.
Впереди шел костистый дядя, меднолицый, чернобородый, похожий на цыгана. За ним - молодой солдат, совсем мальчишка, небольшого роста, в длинной до пят кавалерийской шинели. Ступали оба тяжело, через силу. Шли они, видимо, давно и совсем выдохлись. Пот темными каплями стекал со лба к подбородку, а глаза и у того и у другого были задавшие, настороженные. Глаза затравленных зверей - волчьи глаза.
"Дезертиры", понял Ирмэ и испугался. В Рядах в последнее время много плели о дезертирах: ходят-де шайками и с голодухи и со страху нападают на проезжих, грабят и режут.
Черный дошел до муравейника и сердито пхнул его ногой.
- Паразиты, - просипел он и плюнул.
Ирмэ знал - бояться ему нечего. Что они ему сделают? На что он им дался? Однако от "страха зубы стучали.
"Сейчас увидят, - думал он. - Уйти бы. Уйти бы надо".
И сделал шаг влево. Один шаг - и сейчас же назад. Сухие ветки под ногами захрустели на весь лес. Ирмэ вздохнул: все, не уйти.
Солдаты услыхали шорох, треск, вздох и быстро, по-звериному скакнули назад.
- Кто? - прохрипел черный.
Ирмэ не ответил.
- Кто?
- Погоди, Ермил, - сказал второй. - Может, зверь какой?
- Уйди ты! - просипел черный. - Кто там? Выходи.
Ирмэ молчал.
Вдруг черный чуть подался вперед, как-то сморщился, скривился, подмигнул.
- Молчишь? - проговорил он тихо и как бы дружелюбно. - Молчишь, шкура? Соглядаешь? Гляди, гляди, чтоб те окриветь, - и совсем шопотом - бей, ну! Стреляй! Стреляй, говорю!
Он подождал, глядя на дерево, за которым стоял Ирмэ, дикими глазами. Ирмэ не пошевелился. И вдруг черный сжался как-то, сник. Он повернулся и, ступая тяжело, как буйвол, пошел вглубь леса. Второй, часто оглядываясь, побрел за ним.
Ирмэ погодил, пока их совсем не стало слышно.
"Надо выйти на дорогу, - подумал он. - Тут-то видишь какие".
Он шел долго, шел наугад, сворачивая то вправо, то влево. Пойдет по тропинке, дойдет до тупика - до болотца, до топи - и повернет. Туда-сюда. Нет дороги.
И тут услыхал тягучий с подголосками гудок. Он пошел на гудок и вышел на железнодорожный путь, проложенный среди леса. Подходил поезд. Из глухо и чащи - весь в дыму - вынырнул паровоз, а за ним тянулся длинный ряд вагонов. Поезд с шумом, с лязгом, с гулом пронесся мимо Ирмэ и пропал. В лесу после этого стало совсем тихо.
"Вот куда забрел, - подумал Ирмэ. - На железную дорогу!"
По путям проходил сторож, бритый, худой старик в мятой студенческой фуражке.
- Здравствуй, - сказал Ирмэ. - Как пройти на Горы - не знаешь?
Сторож ответил не сразу. Он подумал и сказал:
- На Гусино, может? - сказал он. - Тогда - прямо, по путям.
- Нет, - сказал Ирмэ. - На Горы.
- Лесом, - сказал сторож и пошел дальше.
- Голова, - проворчал Ирмэ. - Я и сам-то знаю, что лесом.
Однако делать нечего - пошел. Через час он вышел на дорогу. Посмотрел и плюнул, - Малое Кобылье!
".Чадно, - решил он. - Пойду в Ряды. Сегодня-то переночую. Ничего не будет. У Алтера и переночую. А на свету - в Горы".
Еще за версту Ирмэ увидел, что в Рядах что-то не то. Не узнать было Ряды. За этот день у местечка, выросло новое местечко, белый полотняный городок. На берегу Мереи, от моста до Глубокого, стояло штук триста высоких фургонов. У самой воды горели костры, десятки костров, так что над рекой стоял дым, густой, как деготь. Над кострами висели котелки. В котелках кипела вода.
"Цыгане или беженцы?" подумал Ирмэ.
Оказалось - беженцы. Однако сколько их! Мужчины, женщины, дети, старики, старухи. Да-а, народу! Голые младенцы гонялись за собаками. Собаки визжали и лезли под фургоны. Женщины полоскали в реке белье. Мужчины таскали солому и сучья для костров. А на местечковом берегу толпились рядские. Они вздыхали, ахали: "Неуж и нам так-то придется? Господи!"
У моста стоял старый, дырявый фургон. На траве у фургона сидела старуха, держа на руках девочку лет шести. Старуха осторожно гладила ее по голове, кутала в шерстяной платок, и не то говорила, не то напевала ей что-то. Но девочка не слушала. Девочка металась, бредила.
- Баб! Дождь! - кричала она, хотя погода была ясная и небо было синее.
Ирмэ подошел и сказал:
- Тиф?
- Должно, тиф, - проскрипела старуха.
- Внучка, что ли?
- Внучка, - сказала старуха. - Родной дочки дочка. Дочку-то на дороге сховала. А теперь вот Дуню. - Старуха заплакала.
- Тихо ты, - сказал Ирмэ. - Девочку растревожишь.
- Да ей все одно, - сказала старуха. - Огнем горит. Помирает она. - Старуха завыла в голос. - Ой, бож-жа мой!
Пожилой беженец, с рыжеватой бородкой, в поддевке и в картузе, давно уже подмигивал Ирмэ, манил его пальцем, - подойди-ка.
Ирмэ подошел.
- Молодой человек, - сказал беженец, - не знаешь, где тут можно - того? - Он щелкнул себя по горлу.
"Так я тебе и сказал, - подумал Ирмэ. - Еще с тобой потом запаришься. Шиш".
- Нет, - сказал он. - А что?
- А выпить охота, - сказал беженец.
- Брось, - сказал Ирмэ. - Лучше бы хлеба купил.
Беженец безнадежно махнул рукой.
- Все одно, - сказал он. - Пропадаем же, видишь? Всё, брат, прахом. А выпить треба.
- Трудно это, - сказал Ирмэ. - В местечке-то навряд. В деревне, может, найдешь. Из мужиков многие гонят.
- Плохо, брат. - Беженец заскучал. Он стал сворачивать цыгарку, но видно было, что думает он не о цыгарке. - Совсем, знаешь, никуда.
- Ну, как там? - спросил Ирмэ. - Что делается?
- Это на позиции-то? - сказал беженец. - Гибель, что делается. Бьют наших. В приказах пишут: "Удачная атака. Отбили деревню Комары". А врут. Всё врут. Бегут наши. А немец по ним шрапнелью. Кроет и кроет. Беда!
- Как думаешь, - сказал Ирмэ, - дойдет немец до Рядов?
Беженец не понял.
- Какие такие ряды?
- Не ряды - Ряды, - сказал Ирмэ. - Местечко это.
Беженец сощурил левый глаз, будто примерился.
- Дойдет, - уверенно проговорил он. - Через два месяца и будет. Жди, брат, гостей. Фургоны запасай, деготь купи на дорогу, а те колеса скрипеть будут. Я вот мало захватил дегтю - и всю дорогу ругаюсь. Купить-то дорого, кусается. Дерут лавочники, дьяволы. Не посмотрят, что беженец, а все "руп" да "руп". Да где я рубли-то эти возьму? Чеканю я их, что ли?
- Это правда, - сказал Ирмэ, - наживаются ныне лавочники.
- Нет, ты мне скажи; - разошелся беженец, - можно так, или не можно? Я сам лавку держал, дегтем торговал, знаю: запасы у них старые. Врут они, что сами дорого платили, брешут. Я, как торговал, тоже так: "рад бы уступить, да вот в убыток, сам дорого платил". А прошлогоднего запасу полон двор, девать некуда. "Сам дорого платил". Брешут, дьяволы. А с покупателя дерут три шкуры.
- Известное дело, - сказал Ирмэ. - Грабители.
- Грабители и есть! - крикнул беженец. - По мне, таких бы стрелять из пулемету. Под гребенку. Мародеры. Знай себе целкаши считать. А что народ страдает - ему и горя нет. У, дармоеды!
Что-то случилось. Люди вдруг захлопотали, засуетились. Мужчины куда-то побежали к мосту. Потом вернулись и издали еще кричали женам, чтоб раскидывали костры, тушили их.
- Это чего же? - завизжали женщины в ответ.
- Приказал… пристав.
Вот оно что. Пристав!
"Уйти надо", подумал Ирмэ.
И вдруг услыхал голос, знакомый голос: "А-а, здорово!" К фургону подходил Степа - папаха заломлена, через плечо гармонь, на груди Георгий. По походке Ирмэ понял, что Степа пьян и весьма, на высоком градусе.
- Здорово, - цедил он, глядя на Ирмэ в упор. - Здорово, друг. - Замахнулся, размахнулся и - трах - всю руку разодрал о передок фургона.
Ирмэ успел прошмыгнуть под фургон.
- Вылазь! - крикнул Степа и стукнул сапогом по колесу. - Вылазь, говорю.
- Тише ты, - сказал беженец, - колесо поломаешь.
- Я те, бродяга, башку поломаю! - крикнул Стена.
Беженец встал. Это был крепкий дядя, дуболом.
- Ну-ка, - сказал он. - Ломай!
- Чего вылупился? - сказал Степа. - Думаешь - спугался?
- Ну-ну, - сказал беженец, - ломай!
- И поломаю.
- Чего бахвалишься? - спокойно сказал беженец. - Валяй!
Что тут дальше было - Ирмэ не знал, не видел. Он под шумок тихонько вылез из-под фургона, тихонько - руки в карманах, не торопится человек, гуляет - прошел мимо пристава к мосту, завернул по спеша в первый переулок и - юрк в ближайший дом. В синагогу.
Глава девятая
Веселый брадобрей
В узких, высоко прорубленных окнах синагоги видно было небо, охваченное закатом, тяжелое красное небо. Такое небо предвещало грозу. А в синагоге было темно, пусто. Густые сумерки обложили стены, пол, амвон, длинные деревянные столы у печки. Два-три человека - в сумраке их не отличить было от серых стен, - медленно раскачиваясь, молились. Отдельных слов не различить было, только бормотание, однообразное и грустное, навевающее дремоту, как жужжание пчелы в летний день, шло откуда-то из углов. Иногда кто-нибудь вздохнет негромко: "Охо-хо, господи!" И опять - сонный гул, тишина, покой.
"Вот и ладно, - подумал Ирмэ, - покуда народ не собрался, посижу, отдохну. Переждать надо".
Он прошел в "штибел" - маленькую низкую комнату при синагоге, с одним оконцем, с широкой печкой-лежанкой. Тут пахло воском, сухой плесенью, клопами и было так темно, что Ирмэ долго шарил вокруг, пока нащупал скамью. Он сел.
"Что ж, - подумал он, - покурим?"
И, зевая, потягиваясь, полез в карман за кисетом. Достал табак, спячки. И вдруг вскочил - в комнате был еще кто-то. Как он раньше-то не заметил? На лежанке сидел человек. Сидел и смеялся почти беззвучным, нутряным смехом.
Ирмэ оробел. Это еще что? И смеется. Один - и смеется. Сумасшедший, что ли? Ирмэ чиркнул спичкой, осветил на миг всю комнату. Так и есть. На лежанке, свесив босые ноги, сидел Исроэл, божедур, большой, грузный волосатый человек. Сидел и смеялся. Он весь дрожал от тихого смеха. Ирмэ никогда таким его не видел.
- Исроэл, - сказал он, - что ты?
Ирмэ сказал так, впустую, он знал, что Исроэл не ответит, - он никогда не отвечал, - и чуть не грохнулся, когда, в первый раз в жизни, услыхал голос Исроэла, низкий, захлебывающийся голос.
- Ка-по-лом, - сказал Исроэл.
- Что?.
- Ка-по-лом, - повторил Исроэл и фыркнул.
- Что - каполом?
- Это дом, - сказал Исроэл.
- Какой дом?
- Этот.
Что за чушь? Ирмэ зажег спичку. Исроэл показывал на грудь. На голой волосатой его груди сидел таракан и сердито шевелил усами.
- Это - таракан, - сказал Ирмэ. - Стряхни его.
Исроэл посмотрел на Ирмэ и притих.
- Стряхни ты его.
Исроэл не двинулся, глаза его застыли, лицо окаменело. Ирмэ порылся в карманах - дать бы ему что. На дне кармана он нашел кусочек сахару.
- На.
Исроэл сахара не взял. И не шелохнулся. Заснул он, что ли?
"Ну его! - подумал Ирмэ. - С ним и сам-то свихнешься". И пошел в синагогу.
Огня еще не зажигали, но народу стало больше. За длинным столом сидело человек десять. Говорили о том, о сем. Поговорили о погоде. Поговорили о войне.
- В Германии, понимаете ль, - говорил лавочник Шолом, - изобрели такую штуку, через которую, понимаете ли, за тысячу верст видно. Сидит себе немецкий царь у себя на дому, а видит, понимаете ли, что у нашего-то делается…
- Это-то чихать, - перебил Шолома коренастый дядя, по имени Юде, по прозвищу Кот, - это-то чихать. Пусть себе глядит на нашего, не велика цаца, не жалко. А вот коли он подсмотрит, что в штабе-то делается…
- Подумаешь! - сказал веснущатый парень, по имени Генех. - Много там подсмотришь. Сидят себе три генерала, чай кушают, а денщик докладывает… Так и так, ваше высокоблагородие, немцы Гродно отхватили. "Ай-ай, бесстыдники! - говорят генералы. - И где у них совесть?"
- Так что сидит, понимаете ли, немецкий, - продолжал Шолом, - и видит, понимаете ль…
- "Понимаете ль, понимаете ль…" - проворчал Юде-Кот. - Ты мне лучше скажи-ка, у кого тут есть покурить.
- Вот тебе, понимаете ль, папироса, и уймись ты, - сказал Шолом.
- Это можно, - охотно согласился Юде-Кот. - Пока курю, я - ни гу-гу.
Помолчали.
- Будто дождик собрался, - сказал Генех и зевнул.
Небо потухло. Надвигалась гроза. Было душно как в бане и темно. В окне мелькнула тень крыла - птица возвращалась домой к птенцам.
- Промокнут же они там, беженцы, - сказал Юде-Кот. - Фургоны-то дырявые.
- Эх-хе, - вздохнул какой-то старик, - как бы и нам, братцы, не пришлось бы так помокнуть.
- Что ж, - лениво сказал Генех. - Статься может.
Зажгли огонь. Осветились высокие закоптелые стены синагоги, огромные фолианты на столе, амвон и кивот. Народу стало больше. Пришел шапочник Симхе. Он увидел Ирмэ и обрадовался.
- Помолиться зашел, Ирмэ?
- Да, - сказал Ирмэ, - вроде как так.
- Ну-ну, - Симхе был доволен. - Куда это ты утром понесся, - сказал он. - Я думал - бешеный, прости, господи.
- На работу надо было, - проворчал Ирмэ.
- Ой, - сказал Юде-Кот, - не то. Совсем не то.
- А что?
- Сказать? - Юде подмигнул.
- Скажите.
- А то, - важно начат Юде-Кот, - что рыжий… гм… увидал, как к ним в дом… сказать?
- Скажите! - крикнул Ирма. "Пронюхал, Кот", испугался он.
- Понесли…
- Ну?
- Каравай ситного, - выпалил Юде-Кот и заржал.
"Чорта он знает", подумал Ирмэ и усмехнулся.
- Сколько вам, Юде, лет? - сказал он.
- Мне?
- Вам.
- Сорок было три года назад, - сказал Юде-Кот. - А что?
- А то, - сказал Ирмэ, - что в ваши годы, Юде, я буду вас умней.
Вокруг захохотали.
- Прищемили хвост Юде? - сказал Генех.