- Кто?
- Хае-Шейндл, - сказал Ирмэ, - это я, Ирмэ. Загремел засов, дверь открылась. За дверью стояла старушка с кривым ртом и с волосатой бородавкой над верхней губой. Она поглядела на Ирмэ круглым, как у щуки, глазом и прошамкала:
- Ш-шо?
- Вот, - сказал Ирмэ, показывая серьгу.
- Ш-шо там? - прошамкала старушка. - Не вижу. И пошла к окну. Ирмэ пошел за пей. В домике была всего-то навсего одна комната, тесная, узкая, пещерка. Но было в ней довольно чисто, даже уютно как-то. У стены - шкаф, по бокам - сундуки, накрытые свежей рогожей, посередине - стол. На стене - часы с гирями. На циферблате часов были нарисованы поле и пушки и дым от пушек, на заднем плане - синие солдаты в треуголках, на переднем - невысокий полный человек в белом кителе, в белых штанах, с подзорной трубой в руке.
- Не из-за чего было тарарам поднимать, - разглядев серьгу, недовольно проворчала старуха. - Ну, школько хошь?
- А сколько дадите? - осторожно сказал Ирмэ.
- Шкажи, школько хошь, - тогда шкажу, школьно дам.
- Нет, - уперся Ирмэ, - сперва-то вы, потом - я.
Старушка задумалась. И пока думала, - а думала она долго, - все шевелила губами, шептала что-то, но беззвучно.
- Копейку дам, - прошамкала она наконец.
У Ирмэ глаза загорелись. Э-гэ! Раз Хае-Шейндл даст копейку, значит, цена - пять!
Не говоря худого слова, он взял из рук Хае-Шейндл серьгу и пошел к двери.
- Поштой, поштой! Какой нешговорчивый! - зашаркала Хае-Шейндл шлепанцами. - Ну, школьно?
- Пять! - твердо сказал Ирмэ.
Старушка вдруг скорчилась, сморщилась. Замахала руками.
- Иди! иди!
Ирмэ и сам-то понял, что перехватил.
- То есть - три, - поправился он.
Старуха замахала руками и сердито бормотала: "Иди!" Она и слушать не хотела.
У Ирмэ сердце упало. "Так те и надо, рыжий! - подумал он. - Пять! Пять! Теперь-то она и копейку не даст!"
- Ладно, - сказал он, - две.
Старушка смягчилась: взяла серьгу, сунула Ирмэ в руку две какие-то монеты и вытолкнула его за дверь.
"Перехитрила, карга, - подумал Ирмэ, взглянув на монеты - дала-то не две, а копейку с полушкой".
Однако с другой-то стороны копейка с полушкой тоже деньги. Это, как ни считай, чуть побольше дырки без бублика. И то хлеб.
Ну, наконец-то! Наконец-то можно выпить шипучки с ромом! Копейка - в кармане, копейка с полушкой - во. То-то! Ирмэ вышел, облизал стакан… Крякнул. Да, напиток. И кто только его выдумал? Умный, верно, был человек! Башка!
Ирмэ пошел домой.
На базаре он увидал Неаха. Неах стоял у лотка и жадно глядел на бобы. Бобы были нового урожая, свежие и пахучие.
- Купить? - сказал Ирмэ. Он был еще богат - ещё полушка болталась в кармане.
- Купи.
Ирмэ купил. Съели.
- Мало, - вздохнул Ирмэ.
- А не двинуть ли к Анзику на огород? - тихо сказал Hoax. - Бобов там!
- Днем-то? - усомнился Ирмэ.
- Днем-то - самое время, - сказал Неах. - Ночью сторож. А днем кто? Днем-то самый раз.
- Не стоит, - сказал Ирмэ, - Попадет.
- Плюнь! - прошептал Неах. - Что тебе сделают? Ну, увидят. Ну, прибегут. А мы - драла. Свищи-ищи!
Огород - у самой реки - был большой. Три пугала - в пиджаках, в шляпах - стерегли его от птиц, сторож, по имени Гаврила, но прозвищу Косой, стерег его от воров. А стеречь-то было что: куда ни глянь - огурцы, капуста, морковь, бобы. Кой-где желтели подсолнухи.
Ребята остановились. Осмотрелись. Прислушались. Тихо. Ни души. Только вороны, черпая нечисть, гуляли по грядкам. А сторожа не видать - то ли спит, то ли ушел куда.
- Ну? - прошептал Неах. - Самое время!
Ребята осторожно поползли между грядками, как ужи - на брюхе, а проползти надо было порядком: бобы-то росли выше, у будки. Ползли медленно, вершок за вершком. А то - приостановятся, приподымут голову, слушают. Никого. Тихо. Ворон каркнет. Пловец по ту сторону моста ухнет: "Ух ты!" И - тишина. Ребята минуту послушают: все в порядке - ни души. И опять пригнутся и - дальше.
Вдруг Ирмэ услыхал шорох и тихий чей-то кашель. Между грядками, где-то совсем близко, притаился человек. Ирмэ лягнул Неаха, шепнул: "Замри!" Припал к земле и застыл.
Долгое время не слышно было ни звука. Тишина. Только сердце билось как часы - тик-тик. Уже Ирмэ думал, что ошибся. "Почудилось", думал он. Неах тянул его за ногу и шептал: "Ну, чего стал?" Он-то сам не слыхал ни шороха, ни кашля. Уже и Ирмэ казалось, что - чепуха, почудилось. Он приподнялся, огляделся. Никого. Вороны гуляют. Стрекочут кузнечики. Тихо. "Поехали!" шепнул он и пополз.
И вдруг - прямо впереди во весь рост поднялся человек без шапки, в белой рубахе, в синих домотканых портках. В руках он держал туго набитый мешок. Озираясь юркими, вороватыми глазами, он беззвучным шагом пошел к реке.
- Гаврила! - испуганно шепнул Неах.
- Какой там Гаврила? Гаврила с бородой! Вор!
И тут - с перепугу, что ли? - Неах выкинул дурацкую штуку: открыл, чудила, рот и что силы:
- Кар-раул! Воры! Кар-ра…
Ирмэ двинул его но зубам так, что он откатился и умолк. Но было поздно.
Человек услыхал "воры!", бросил мешок и побежал. Бежал он прямо на ребят. Это был молодой парень, рябой, с дурными черными зубами, но стройный и ловкий. Он пробежал так близко, что Ирмэ шарахнулся в сторону. Парень его увидал. "Убью! - прошептал он. - Убью, хвороба!" - прыгнул куда-то в ров, в овраг и пропал.
Из будки вышел сторож, Гаврила Косой, бородатый мужик в больших сапогах. Он, видимо, только проснулся: зевал, потягивался, крестил рот.
- Кто тут гавкает? - проговорил он гулким басом.
Ему никто не ответил. Ребята - ни живы, ни мертвы - лежали не дыша, Гаврила прошелся по огороду, замахнулся на ворон - "кыш, окаянные!" - и, зевая, почесываясь, вернулся в будку. Мешка он не заметил.
А ребята, ползком-ползком, выбрались из огорода, вскочили и - ходу. Остановились они только у моста.
- Услужил! - сказал Ирмэ. - Спасибо! Видал, кто это был?
- Кто?
- Да этот, с мешком?
- Нет, - сказал Неах. - Не видал.
- Оно, конечно, - сказал Ирмэ, - что на него, на вора, смотреть. Ты ведь такой - "не боюся никого, кроме бога одного". Орел!
Неах молчал. Сплоховал - ясно. Что тут говорить?
- Слободской Степа - вот кто, - проворчал Ирмэ.
Неах побледнел.
- Ну?
Слободского Степу в Рядах боялись как огня: вор и поножовщик - забубенная голова.
- Вот те и "ну", - сказал Ирмэ. - Балда!
- Будет тебе! - Неах чуть не плакал. - Что теперь-то, а?
- Известно что, - сказал Ирмэ. - Слыхал - "убью"? Вот и жди. Жди, когда ножом нырнет, - и все.
В местечко ребята вернулись тихие, понурые. С кем связались-то? Со Степой! Убьет ведь, вор! Факт - убьет!
Но уже на базарной площади ожили, повеселели. На базарной площади полно было ребят. Они с гиком, с криком прыгали вокруг какого-то лотка… Наскакивали на лоток всей оравой, стараясь его раскачать и повалить. Командовал паренек лет тринадцати. "Стройсь!" кричал он, но никто его но слушал. Тогда он обозлился и, приподнявшись на цыпочки, взмахнул рукой, гаркнул на всю площадь:
- По домам, бродяги! Шагом арш!..
Глава шестая
Вечерний разговор
Солнце стояло низко. Небо сгустилось, потемнело. Настали сумерки. От земли, как от печки, шло тепло. Легкий пар плавал над полем, и казалось, что поле тлеет и дымится.
На улице Сапожников было людно. Все высыпали на улицу - стар и млад - посидеть, покурить, спину расправить. Кто работу закончить не успел, тот сидел под сбоями у двери и строчил на швейной машине или вгонял последний гвоздь в сапог. Чахлые младенцы возились в пыли, тузили друг друга, и визжали. Мужчины, в жилетах, в опорках на босу ногу, молча курили, - устанешь за день, как собака, до разговоров ли. Зато уж женщины, высунувшись наполовину из раскрытых окон, стрекотали, как сороки. Огня еще не зажигали, - керосин-то не дармовой, а пока можно посидеть и так, без огня, ничего не сделается.
И только в одном долю, высоко, под крышей, неярко горел огонек. Дом этот на улице Сапожников называли "Высоким курятником". Старинный это был дом, "Высокий курятник", самый населенный и самый бедный дом в местечке, нескладный какой-то, смешной. Вокруг всего дома шли перильца, лесенки, балкончики. Верхний этаж - это был единственный в Рядах трехэтажный дом - выдавался далеко вперед и висел над улицей, как навес. И всегда - рано утром, поздно ночью - дом гудел, ревел, пел и плакал.
Внизу, в подвале, две сестры-портнихи, Либе и Нэше, шили приданое богатым невестам местечка. Девушки сидели у окна, игла быстро мелькала в прозрачных пальцах. Сестры шили и тоненькими голосами ноли о милом, который уехал в далекую страну, в Америку, и забыл, и письма не шлет. Они пели и кашляли глухо, как старухи, а в подвале темно, сыро, что в колодце, и гнусно пахнет чем-то кислым, - клопами, что ли, - и по стенам пышно цветет плесень.
Над подвалом, в тесных комнатушках, жили сапожники, портные, шапочники, скорняки. В каждой такой клетушке - только стол да стул, да кровать о трех ногах с разбитой спинкой. На кровати - семья, девять душ, а за столом - десятый, отец-кормилец. Он проворно сучит дратву или кроит карман, а за спиной - пропади ты пропадом! - хнычет ребенок, верещит жена, и сосед угодливо встречает заказчика, а заказчик сердится, кричит: "Да что! да как! да я тебя!"
Выше, в третьем этаже, шесть человек ткачей выделывали полосатые молитвенные одеяния - талесы. Чтоб скоротать время, - с шести утра до восьми вечера, шутка ли, - ткачи, как и девушки-портнихи в подвале, пели. Но девушки пели тоненькими приятными голосами, ткачи же ревели, как быки. Умолкали они только тогда, когда появлялся хозяин Оре, могучий человек с могучей русой бородой по пояс.
А на самом верху, на чердаке, под крышей, умирала старуха-нищенка Мере, и потому-то наверху в ее каморке день и ночь горел огонь. Старуха лежит одна. Забежит на минуту соседка, крикнет: "Как, Мере? Жива - нет?" - и опять никого, одна. Старуха глядит на огонек, слышит, как гудит и стонет под ней дом, "Высокий курятник", и думает, что зря ее господь забыл, - прибрал бы он ее поскорей, и спасибо ему.
Ирмэ и Неах, повеселевшие, спокойные, шли домой. Они шли чинно, не спеша, руки за спину и говорили тоже не спеша, степенно.
- Нет, - говорил Ирмэ, - как хочешь, а сапожное дело, это - не то. Не то, не то, Неах. Сиди, как проклятый, за верстаком, спину ломай. А тут и мухи и клопы, и дитя пищит, и жена визжит. Не то. Конечно, самая беда - жена. Я уж, Неах, думаю, что, может, не жениться мне, а?..
- Глянь-ка, Ирмэ, - сказал Неах.
У "Высокого курятника", на улице сидела дурочка Файтл. Перед ней на земле лежали моток черных ниток и спицы. Но она не вязала. Она уныло глядела на моток и, поводя пальцем, говорила с ним как с человеком.
- Понимаешь ты, детка, - говорила она мотку, - сплю это я, сплю и вижу сон, будто стоит это покойный дед, дай ему бог здоровья, будто стоит это он, стоит, и будто вдруг бородой махнул. "Ой, говорю, дедка, чего это ты, говорю, бородой махнул?" А он, - Файтл всплеснула руками, - а он как заплачет, как заплачет. "Ой, говорит, внучка ты моя, Файтл, я же, говорит, вот сейчас, вот только что потерял копейку, копейку, копейку.." Ай-ай! - Файтл вдруг завыла.
Ирмэ подошел к Файтл и сказал:
- Ну-ну, - сказал он, - нечего. Вот она, твоя копейка, - и показал ей кукиш.
- Что? - сквозь слезы проговорила Файтл.
Но Ирмэ уже занялся другим. На пороге своей лавчонки - лавчонка была в клопиную нору, и товару в ней было едва на три пятиалтынных - сидел пригорюнившись лавочник Фишль, убогий человек, подслеповатый и глухой. Он был в валенках и в зимнем ватном пальто, хотя на улице было ясно и тепло. Фишль тупо глядел себе под ноги и молчал. Он сегодня наторговал на восемь копеек, а с этим как домой-то придешь? - семья голодная, а дома пусто. И вот он сидел и ждал, не придет ли покупатель. Но покупатель не шел. И Фишль ждал.
- Фишль! - крикнул Ирмэ, - я вам вроде полушку должен.
Фишль поднял голову, открыл рот и уставился на Ирмэ.
- Что тебе? - сказал он глухо.
- Так дайте мне на эту самую полушку орехов, Фишль! - крикнул Ирмэ.
Лавочник поморгал - он ничего не расслышал - и вдруг вздохнул.
- Oй, ребятки, худо, - сказал он и покачал головой. - Ой, как худо. - И опять ссутулился, сник.
- Пойдем, - тихо сказал Неах, - чего тут.
Дома не было никого. Только младший брат Эле спал одетый на голом диванчике у окна. Ирмэ сунул ему под голову подушку, мальчик пробормотал что-то невнятно и сердито, но не проснулся. В комнате было темно. Ирмэ вслепую пошарил по столу и нашел горбушку хлеба. Он взял хлеб и пошел опять на улицу. Веселей на улице.
Неподалеку на бревне сидели Меер, шапочник Симхе и шорник Нохем. Нохем был высокий и худой - черное морщинистое лицо, длинные тонкие усы. Они с Меером были однолетки, одногодки, но казался Нохем старше лет на десять по меньшей мере. Ирмэ его не любил: шумный человек, горлопан. Все трое курили. И о чем-то говорили, громко говорили, спорили будто.
"О чем это они?" подумал Ирмэ и, жуя свой, хлеб, подошел поближе послушать.
Когда Ирмэ подошел, говорил Симхе. Говорил он негромко и напевно, будто молитву читал.
- И всегда-то ты так, Нохем. - говорил он, - шумишь ты, брат, галдишь, а к чему, чего - и сам-то толком не знаешь. "Сторонись, народ, - воевода идет". А только помни, Нохем: все от бога. В святом писании сказано так…
- Что вы мне "писание"! - зло перебил Нохем. - Вот вам писание: человеку, - большим заскорузлым пальцем он ткнул себя в грудь. - человеку тридцать четыре, а за верстаком он уже двадцать три. Двадцать три года, как один день. А что наработал? Чахотку наработал. Вот те и писание…
- Опять ты свое. - Симхе укоризненно покачал головой. - Ну, работаешь. И еще двадцать лет проработаешь..
- Дудки, - буркнул Нохем. - Я хитрей, - околею.
- Уж это, Нохем, как знать, - сказал Симхе, - все под богом ходим. А я вот о чем: и еще двадцать проработаешь, и тоже будешь гол и наг. Я не двадцать, я, слава те, сорок лет работаю. А что я наработал? Все работают…
- Все? - Нохем наклонил голову, сощурился. - Так ли? Все ли? А Шер работает? А Казаков работает, а Файвелке Рашалл работает? Да уж, работничек, сгори он.
- Взял! - сказал Симхе. - Взял Файвела! Он богатый, что на него смотреть. У него и так-то много. Ему бог дал.
- "Бог дал" - тьфу! - Нохем плюнул и закашлялся. Кашлял он долго, с сипом, с хрипом. Откашлявшись, отдышавшись, он заговорил опять, но глуше, тише: - "Бог дал"! Да откуда он взял-то, бог-то? Из жилетного кармана выложил, что ли? Или на банк поревел тысяч пятьдесят? Знаем мы, как он даст. Слыхали! Обдерут нас, дураков, а там: "Мы что! Нам бог дал". А нам-то чего он не дает? Мы-то, голь-то, у него на особом счету, что ли? А то, может, список потерялся. Свистнули, может, списочек-то.
- Не богохульствуй, Нохем, - строго сказал старик. - Потому-то он тебе и не дает, что ты богохульник и крикун.
- Так. - Нохем вдруг захохотал. - Так. Богохульник - потому и не дает. Верно. Правильно. Понимаю. Ну, а вы-то? Вы-то, господин Симхе? Что говорить - свят муж, праведник, хоть в рай старостой. Много вы-то получили? Чего-то не вижу я вашего золота, чего-то оно, понимаете, не бренчит, звону нема. А то, может, где-нибудь под полом бочки целые? - Нохем хитро мигнул. - Тогда, господин Симхе, сделайте милость, дайте до среды тыщенку взаймы, а?
- Ты, Нохем, не в свое дело не мешайся, - сказал Симхе. - У меня с богом свои счеты. За ним не пропадет, не бойся. Не здесь, так там.
- Это где там? - крикнул Нохем. - Там, там. - Он сердито стукнул ногой об землю. - Нет уж! Дудки. Давай - не надо. Давай менять. Пусть тут, а там - фигу. Ничего, не обижусь. Не гордый. Пусть мне - тут, а Файвелу и Менделу - там. И ладно. И квиты. А чтоб им недолго ждать, сам вот, этими вот руками, отправлю их туда. Спроважу, как следовает, - с громом, с блеском, с барабанным треском. Валяй! Получай по счету!
- Эх, брат, - сказал Симхе, - меняючи, только вор разживается, да и то на три дня.
- Слыхали, - проворчал Меер. Он заговорил впервые в этот вечер, до этого он сидел, курил, слушал и молчал.
- А хоть бы и на три, - сказал Нохем. - Терять-то нечего.
И опять закашлялся. Потом встал.
- Пойду, - сказал он глухо. - Вставать-то рано, на свету. Эх-ма! - И, длинный, сутулый, пошел через улицу в дом.
- Шалая готова, - тихо сказал Симхе.
- Прав он. - Меер махнул рукой. - Прав он, что говорить.
Сумерки сгустились. Кой-где зажглись огни. Шум затухал. Люди нехотя вставали, уходили в дом - ужинать и спать. На слободе гавкнула собака. Гавкнула раз и умолкла. Но сразу же - и на "выгоне" и на "шляху" - на лай отозвались несколько собак..
К Ирмэ подошел мальчишка.
- Сегодня ваша сторожка, Ирмэ, - сказал он.
В Рядах не было городских сторожей. Стерегли местечко от пожаров и от воров сами жители. Это называлось "сторожка".
- Так помни, Ирмэ. - сказал мальчик и ушел. Ушли и Симхо и Меер. Улица опустела.
"Который это час?" подумал Ирмэ. И вдруг услыхал свист - Алтер стоял за углом.
- Пора? - сказал Ирмэ.
- П-пора, - сказал Алтер. - Идем.
Глава седьмая
Домик у реки
Мальчики долго кружили по темным улицам и переулкам. Прошли пустырь, чей-то двор, опять пустырь и наконец вышли к реке. Тут Ирмэ заметил, что совсем не так уж темно, как казалось, - ясно видны река и луговой берег реки. Место было пустынное, глухое. Ни людей вокруг, ни огня. Только собаки брехали вдалеке. Брехали лениво - со сна, должно быть.
- Веселое место, - сказал Ирмэ и плюнул.
- Постой, - сказал Алтер. - О-огня-то не видать.
Ирмэ глянул влево, вправо, - нет, не видать.
- Рано, - сказал он.
- Нет, - сказал Алтер, - и-пора.
Они пошли берегом. Прошли шагов тридцать, и вдруг впереди вспыхнул огонек.
- Ого, - сказал Алтер. - Вот оно где.
На берегу - окнами на воду - стоял ветхий домик. Он был похож на воронье гнездо - на высоких толстых сваях - утлое жилье: четыре стены, крыша, на крыше труба. Дом был, как говорится, голый - ни сеней, ни чулана. Жил тут сапожник Герш, сам-третей: он, жена да воробей на крыше. В Рядах про Герша говорили: "Не дурак, а вроде чудак". В очках, к примеру. А зачем молодому очки? Чудак. Ирмэ же его знал мало: Герш с месяц только как вернулся с военной службы.
Ребята подошли к дому, приостановились, присмотрелись. Будто на помосте стоит кто-то, а кто - не попять, - темно. Хоть бы слово сказал, а-то стоит, молчит. Думу думает. Во, дурной.
- Ну-ка, - шепнул Ирмэ. - Чихай.
- Ч-чего? - удивился Алтер.
- Чихай, говорят. Ну?
Мальчики - оба разом - набрали воздуху и - гоп-чхи! - Человек зашевелился, повернулся в их сторону и звонко сказал:
- Кто?
Ирмэ обрадовался: Лейбе!
- Дядя Лейб, - сказал он, - это мы.
- А-а, - сказал Лейбе, - пришли?
- Пришли.
- Ну, и добре. Что делать-то - помним?