На берегу стояло несколько ребят - четыре мальчика, одна девочка. Старший круглощекий, длинноносый, с велосипедом, - совсем новая машина, спицы на колесах и руль сверкают так, что глава слепит. Одет в гимназическую форму. На пряжке лакированного пояса две буквы: "П.Г.". Ирмэ его знал: Моня Рашалл, сын Файвела Рашалла, льноторговца. Моня учился в соседнем городе, в Полянске, и в Ряды, к отцу, приезжал только на каникулы. Другого мальчика, поменьше, и девочку Ирмэ тоже знал: Шая и Мина Казаковы. Отец их - Хаим Казаков - поставлял лес на железную дорогу, которая строилась недалеко от Рядов. А вот остальные - два гимназиста, оба на одно лицо, братья, что ли? - этих Ирмэ не знал. Должно, из города, к Моне в гости.
- О-о! - кричал Моня петушиным баском. - Причаливай, босяки!
Ирмэ и бровью не повел.
- Погодят, - лениво сказал он. - Не горит.
- Причаливай, говорят! - кричал Моня.
- Ты бы, индюк, потише, - сказал Ирмэ. - А то еще, не дай бог, надорвешься.
- Вот ты как! - крикнул Моня. Он что-то сказал своим - и девочка, Мина Казакова, повернулась и пошла по дороге в местечко, а мальчики, все четверо, стали поспешно раздеваться.
Ирмэ увидал это и выдернул шест из воды.
- Никак, в драку лезут, - сказал он. - Ну-ну.
Он понатужился, крякнул и - трах - шест пополам. Одну половину он взял себе, другую, потоньше, дал Неаху.
- Ты по голове-то не бей, - сказал Ирмэ. - Ухлопать можно.
Мальчики на берегу разделись и кинулись в воду: Шая и одни из городских - постарше который - там же, где разделись, Моня и второй гимназист - несколько пониже, плоту наперерез. Плот течением несло к местечку.
- Ну, Неах, - сказал Ирмэ, - похоже - жарко будет. Стань-ка у того края.
- Есть у того края! - Неах стоял, широко расставив ноги, и размахивал дубинкой. - Угостим их, Ирмэ, а?
- По голове не бить, - напомнил Ирмэ. - Понял?
- Ладно. Знаю.
Подплыл Шая. На плот-то он не лез, - того и гляди, огреет Неах дубинкой, - что радости? Он плыл рядом, сопел, пыхтел и визжал тоненьким голосом:
- Погоди! Погоди-ка! Скажу моему папе, он тебе покажет.
- Эка штука - "папе"! - сказал Ирмэ. - Ты бы сам бы.
- Ирмэ, глянь-ка! - быстро сказал Неах.
Слева подплывали Моня и другой, городской. Эти-то были посмелей: подплыли - и ну карабкаться на плот. Скажи ты!
- Куда! - крикнул Ирмэ и ногой - хвать Моньку в бок, - куда ты, халява, прешься?
Моня скатился. А вот другой, городской, тот вцепился обеими руками, держит и не отпускает. Ни в какую. Вот ведь!
- Ну-ну, - уговаривал его Ирмэ. - Уйди. Уйди ты пожалуйста. - И вдруг, совсем рядом, увидал Неаха. Неах поднял дубинку, замахнулся, размахнулся…
- Стой! - крикнул Ирмэ. - Стой, говорят!
Поздно. Палка просвистела в воздухе и - бац городского по голове, по самой по макушке. Мальчик тихонько всхлипнул и разжал руки.
- Тьфу ты! - Ирмэ сердито плюнул. - Сказано же тебе было: по голове не бить!
Неах стоял бледный, с перекошенным ртом.
- Убью! - прохрипел он. - Чего лезет?
Ирмэ, упершись руками в коленки, молча смотрел на воду: выплывет или не выплывет? Мальчик выплыл. Ирмэ повеселел.
- Так, - сказал он. - А теперь крой отсюда. Крой до хаты, ну!
Мальчик-то оказался послушный, поплыл к берегу. И не то что он, - и Шая и Моня, все поплыли к берегу. Выбрались на берег и стали о чем-то тихо шептаться. Пошептались, пошептались, потом оделись и пошли вдоль но берегу к мосту.
- Что-то надумали, - сказал Ирмэ. - Ну, ладно. Поглядим. Посмотрим.
Он растянулся на плоту животом вверх и с виду казалось: развалился парень на солнце и чихать ему на все и вся. Однако Ирмэ не спускал с берега глаз.
- А все Монька, - тихо сказал он. - Измордую я когда индюка этого. Ой, дам!
Плот течением несло к мосту. Мимо проходили знакомые места: поля, луга, огороды. Какая-то птица с криком носилась над рекой. Какой-то мужик, - голова на пне, ноги в воде - храпел так, что за версту слышно было. У кузниц ухали пловцы - "ух, ты!" - гулко и четко, будто рядом. И было жарко.
- Покупаться бы, - сказал Неах. Он весь размяк - сидел ленивый и вялый, как сонная муха.
- Погоди-ка, - сказал Ирмэ, - погоди-ка, Неах, купаться. Вроде рано бы.
Верно, эти, на берегу, что-то там такое надумали: они вдруг свернули и тропинкой побежали - куда-то наискось, к "могилкам" будто. Что-то надумали, бродяги! А что?
- За подмогой, что ли? - сказал Неах.
Ирмэ подумал.
- Нет, - сказал он, подумав, - не то. Не то, Неах. Ну ладно. Подождем.
Он уже не лежал - он стоял.
- Подождем, - сказал он, - не под дождем.
И вот эти вернулись - и что же? У каждого в руке шапка, и в каждой шапке - камни, полно камней.
Ирмэ свистнул.
- Вона что!
Однако оказалось, что камни-то не маленькие, с грецкий орех и больше. А кидал Монька - с-собака - метко. Ирмэ пригибался, вставал, приседал, а камни падали все ближе, ближе.
- Вот что, Неах, - сказал он. - Плот - к ляду, и плывем к берегу.
- Плот к ляду? - крикнул Неах. - Врешь!
- Дурака-то не валяй, - сказал Ирмэ. - Чокнут они тебе в лоб, а ты им что? Нече дурить-то. Прыгай.
Вода была теплая и липкая, как ил. Мальчики плыли рядом, лениво переговариваясь. Камня падали сзади, слева, справа, не задевая их.
- Зря мы им плот-то бросили, - сказал Неах.
- Плевать, - сказал Ирмэ. - На кой он тебе?
- Другой бы раз пригодился.
- Другой раз другой найдем, - сказал Ирмэ. - Они что там делают - не видишь?
- Вижу, - сказал Неах. - Сидят, ангелы, чавкают.
- Да камни-то откуда?
- Монька.
- Тьфу! - Ирмэ плюнул и повернул голову - посмотреть, чего он там, индюк-то? И вдруг что-то стукнуло его в ухо - раз. В глазах потемнело, он мотнул головой и стал медленно погружаться в воду.
Когда Ирмэ оглянулся, он увидел, что лежит на берету, голый, мокрый, а рядом сидит Неах.
- Ну, как? - сказал Неах. - Жив?
Ирмэ приподнялся, вздохнул, потрогал нос, глаза, лоб.
- Будто, Неах, - сказал он нерешительно, - будто жив.
Глава четвертая
Кузня
Ирмэ шел и цыкал зубом. Денек сегодня выпал, чтоб ему! Раз - папироса. Год курит - и ничего, шито-крыто, а тут на тебе! влип, как муха. Батя, когда узнал, так два часа потом ругался, кричал, чуть не надорвался от крику. Два - Щука. Горит вот ухо, ноет. Три - Монька.
Ирмэ громче зацыкал и сжал кулак. Этому-то он покажет! Отшибет охоту камнями-то лукать. Уж это так!
Так или не так, а желвак-то у левого уха здоровый - гора. Надо же было так стукнуть, а? Бот ведь - индюк! А этот - "скажу моему папе" - тоже! Уж это верно: два сапога - пара…
Ирмэ вдруг остановился. Вот хорошо-то, что вспомнил. Придешь в хедер, а Щука: "Где сапоги?" Ирмэ-то знает, где сапоги, - пасутся-то пока сапоги, жвачку жуют, - да ведь Щуке-то этого не скажешь. Нет, рыжий, нече тебе в хедер соваться. Пойдешь завтра. Успеется.
Ирмэ свернул в ближайший переулок и зашагал широко и быстро. То, что в хедер не надо, - это добре, это слава богу. Верно же: куда сегодня в хедер? И день такой, что только бы да гулять. Успеется.
- И-Ирмэ!
Ирмэ оглянулся. На пороге дома - домик ветхий, без сеней и дым из трубы - стоял Алтер, длинный, худой, с таким белым лицом, будто обсыпали мукой.
- И-Ирмэ.
Ирмэ подошел.
- Ты Л-Лейбе видал? - сказал Алтер.
- Видал.
- Он т-тебе что?
- Он мне - "Алтер скажет".
- Так что вот. - Алтер наклонился к Ирмэ и тихо: - Сегодня-то опять!
- Ну? - сказал Ирмэ. - Когда?
- В д-десять.
- Там же?
- Там же.
- Зайдешь?
- М-можно.
- Ты в дом-то не иди, - сказал Ирмэ, - ты-свистни.
- Алтер! - звал из комнаты мужской расслабленный голос. - Алтер!
- З-значит, так, - сказал Алтер и пошел в дом. В дверях он остановился. - Ты к-куда? - сказал он. - В хедер?
- Не, - Ирмэ лениво махнул рукой, - гуляю.
Алтер захохотал.
- Верно! - сказал он. - Чего там!
Широко расставив ноги, руки засунув в карманы штанов. Ирмэ стоял и думал.
"Куда б это двинуть? - думал он. - Купаться? Купался! К Хаче? - Ирмэ поднял голову. - Ясно, к Хаче. Чего тут думать?"
- Шагом арш! - скомандовал он себе. - Ать-два! Левой! - И пошел печатать шаг: - Левой! Левой!
Отец Хаче, Берче, был кузнец. Но кузница его стояла не у моста, а особо, на "выгоне". Однако хорошее место он себе выбрал, Берче. Ровная поляна, поросшая травой. В траве, задрав хвост, пасется чей-то безрогий теленок. Дальше - поля, деревни, овраги, луга. Среди полей - узкая колея дороги. У дороги - телеграфные столбы. За столбами - где-то далеко синяя полоса лесов. А кузня - старая, закоптелая, черпая от копоти. У двери - точильный станок: корыто с водой и над ним каменное колесо с ручкой. В горне горит огонь. Гудят меха. Шипит железо, остывая в воде. И вот оно уже не просто железо, а сошник, подкопа, топор.
Ирмэ любил тут бывать: стоять у горна, вздувать огонь, глядеть, как летят искры, слушать, как шипит в воде железо. На дворе - солнце, день, а в кузне - тень, сумерки. Стоит Берче, стоит Хаче, оба - здоровые, молчаливые, у обоих - голубые глаза и черные, будто просмоленные лица. "Вырасту, - думал Ирмэ, - пойду в кузнецы. Они и крепче и едят сытней".
- Стоп! - Стукнув ногой об ногу, Ирмэ остановился. Стал.
К точильному станку привязала была пегая кобылка, а в кузне слышалась голоса, - значит, гость в кузне. Ирмэ не зашел. Он сел на траву, подле двери, в тени - ждать.
Ждал Ирмэ долго - соскучился ждать. Он осмотрелся - никого, ни души. Скучно. "Зайти, что ли? - подумал он. - Нет, не годится. Хаче занят. Не годится, рыжий. Лежи".
Он закрыл глаза, растянулся. И денек! Теплынь. Благодать.
Вдруг кто-то тихонько толкнул его в плечо. Ирмэ приподнялся. Сел. Рядом стоял бычок, черный, а голова и ноги белые.
- Здрасте, - вежливо сказал Ирмэ и протянул руку. Бычок понюхал руку, махнул хвостом и не спеша пошел прочь.
- Куда? - крикнул Ирмэ. - Разбудил, а сам ходу? Назад!
В дверях появился Хаче, босой, без шапки, широкое, скуластое лицо - в саже. В руках он держал тяжелую медную кружку и кусок хлеба с маслом.
- Чего орешь? - спокойно сказал он, откусывая хлеб и запивая водой.
- Так, - замялся Ирмэ. - На бычка кричу.
- Что на него кричать? - сказал Хаче. - Все одно не понимает. Это тебе не конь.
- А конь понимает?
- Конь-то понимает. С ним говорить умеючи - все понимает, чисто.
- А ты умеешь?
- Умею.
- Поговори.
- Могу.
Хаче поставил кружку, положил хлеб и подошел к кобылке, привязанной к точильному станку.
- Ну-ка, милой, - сказал он нараспев и пальцем слегка стукнул по левой ее ноге, - подыми-ка левую.
Лошадь подняла левую ногу.
- Ну, и правую, - сказал Хаче.
Лошадь подняла правую.
- Видал? - Хаче взял хлеб, кружку и пошел в кузню.
- Вот Цыган! - позавидовал Ирмэ. - Ловко это он!
Он подошел к кобылке и тоже, как Хаче, пальцем слегка стукнул по левой ее ноге.
- Ну-ка, милой, - сказал он нараспев, - подыми-ка левую.
Лошадь подняла левую ногу.
- Ну, и правую, - сказал Ирмэ.
Лошадь подняла правую.
- Хаче! - крикнул Ирмэ.
Показался Хаче с той же кружкой и с хлебом в руках.
- И меня понимает, - сказал Ирмэ.
- Угу, - промычал Хаче. - Чего б ей не понимать? Кобылка умная.
И вернулся в кузню.
Ирмэ остался один. В кузне слышались голоса, лязг железа. Какая-то баба, не умолкая, шибко-шибко тараторила, Изредка, басом вставит слово Берче. И опять звенит высокий бабий голос, заливается.
"А баба-то, знать, навеселе, - подумал Ирмэ, - ишь тарантит".
Наконец из кузни вышел Берче, чернобородый, светлоглазый. За ним торопливо ковылял мужичонка. - баба-то оказалась мужиком, - горбатый и кашлатый вроде козла. Он и правда был навеселе: тянулся к Берче, чтоб хлопнуть его по плечу, подпрыгивал, подмигивал и без умолку тараторил.
- Не обижай, Берче, не обижай, пожалуйста, - говорил он. - Приходи уж в понедельник, а? Блины жена закатит. Сало зажарит. Ты сало-то ешь? Не ешь! Жалко! Ну, ладно, другое - что. Пирог спекет, а то, может, и сала поешь? Хи-хи!
- Приду, Нухрей, приду, - спокойно басил Берче. - Ты бабе-то накажи, чтоб яйца принесла, в воскресенье чтоб.
- Принесет, принесет, - мужичонка уселся верхом на пегой своей кобылке. - Ну, Берче, прощай. Покудова! - крикнул он.
- Прощай, - сказал Берче.
Мужичонка уехал. Берче некоторое время еще постоял у кузни, глядел: куда-то в поле, вдаль. Он щурил глаза, чесал бороду. Он думал о чем-то.
- Здрасте, дядя Бер, - сказал Ирмэ.
Берче посмотрел на Ирмэ прищуренным глазом, пожевал губами и сказал:
- Ну-ка, брат, - сказал он, - прикинь-ка в уме, сколько это будет - три раза по пятьдесят пять копеек?
Ирмэ подумал.
- Руб семьдесят пять, - сказал он.
Берче покачал головой.
- Ой ли?
Ирмэ еще подумал.
- Руб шестьдесят пять.
- Угу. Значит, так, - сказал Берче. - Хаче! - крикнул он. Вышел Хаче.
- Вот, - сказал Берче сыну, - Ирмэ пришел.
И пошел в кузню.
Мальчики сели на траву. Хаче скрутил цыгарку, закурил. Ирмэ тоже закурил. Курили они молча.
- Нухрей сказывал, - проговорил наконец Хаче, - в Застенках волка убили.
- Ну? Когда это?
- Третьего дня, что ли, - сказал Хаче. - Забрался, понимаешь, к Маркелу на двор, в хлев, а на сеновале спал Ефремка, хромого Филата сын, старший. Знаешь? Чует - собака лает, корова мычит. Что такое? Поглядел - волк. Зубами лязгает, глаза как спички. Ефремка на него, а волк - ходу. Ну, мужики сбежались, убили. Теперь застенковские кажный вечер стоят - сторожат: говорят - волчица придет. Увидит - нету волка, ну, пойдет искать!
- Ишь, ты! - сказал Ирмэ. - Понимает!
- А ты думал? - сказал Хаче. - Зверь - он понимает. Мне парнишка из Самсоновки сказывал: идет это он вечером с сенокосу, один, видит - неподалеку, в кустах - заяц. Он: "Беги, косой, до хаты! - жена помирает!" Что думаешь? Побежал!
- Скажи ты! - Ирмэ даже причмокнул. - А как ты, Хаче, думаешь, звери-то разговаривают?
- Разговаривают, - сказал Хаче. - Стариков послушать - так звери и человечьим голосом говорят. Только не верю я. Сказки.
- Брехня, - согласился Ирмэ. - Во сне другой раз бывает. Я вот сегодня во сне с котом Халабесом говорил.
- Во сне-то мало ли что бывает! - сказал Хаче. - Я раз во сне с орешником говорил. Я ему: "Почем орехи?" А он, понимаешь, человечьим голосом: "Не продаем".
- Так и сказал?
- Ну, да, как мужик: "Не продаем".
Помолчали.
- Это кто тебя так? - спросил Хаче, показав на желвак.
- Монька, - пробурчал Ирмэ.
- Который?
- Монька Рашалл, ну!
- О-го! - удивился Хаче. - Высоко, птаха, летаешь!
- Он у меня полетит! - проворчал Ирмэ. - Погоди-ка!
- Поцапались?
- Было дело.
- Не лезь ты к этим, - сказал Хаме. - Ну их!
- Кто лезет? - сказал Ирмэ. - Сам полез!
- Тогда дело другое. Тогда - отщелкать надо.
- Я и говорю.
- "Говорю, говорю", - сказал Хаче. - Да, видать, не ты, а он тебя. Как было дело-то?
Ирмэ рассказал.
- Да-а, - сказал Хачо. - Вредный парень. Гад.
- Погоди-ка! - сказал Ирмэ. - Я ему покажу!
- Брось! - сказал: Хаче. - Что ему сделаешь?
- Зубы выбью!
- Ишь ты! Домой к нему пойдешь зубы-то выбивать? Или как?
- Ну, ворота - дегтем.
Хаче почесал затылок.
- Можно, - сказал он, - ворота - это-то, конечно, можно. Только возни много.
- А вывеску? - сказал Ирмэ.
- Что вывеску?
- А вывеску свистнуть.
Хаче подумал.
- Что правда, то правда, - сказал он. - Вывеску - оно конечно. А куда ты ее?
- А к аптеке.
- А Файвелу?
- "Аптека".
Хаче захохотал.
- Здорово! С утра к Файвелу - мужики, бабы: "Мне касторку!", "А мне от клопов!" Здорово! - Он сидел и хохотал, загорелый, черный, широкое лицо - в саже, зубы - белые, ровные, как один. - Здорово!
А Ирмэ - тот прямо заливался:
- Ловко? Ловко, Хаче?
- Здорово! - сказал Хаче. - Ты, Ирмэ, другой раз придумаешь - прямо здорово!
- Я сегодня "сторожка", - сказал Ирмэ. - Что бы сегодня?
- Что ж.
- Где?
- У Большого колодца.
- Часов, думаю, в двенадцать.
- Чего поздно так? - сказал Хаче.
- Раньше мне никак, - сказал Ирмэ. - Дело есть.
Хаче покачал головой.
- Ишь ты! "Дело"! В огород куда?
- Нет, - сказал Ирмэ, - другое. Потом скажу.
- Ну, и шут с тобой, - сказал Хаче. - А теперь катись. Проваливай.
Ирмэ пошел, по сразу же вернулся.
- Как смекаешь, Хаче, - он достал из кармана серьгу, - много за нее дадут?
Хаче взял серьгу, осмотрел, попробовал на зуб.
- Много, - сказал он глубокомысленно. - Дырку без бублика.
- А с бубликом?
- Не.
- Ладно. Давай. Пригодится.
- Катись, катись, - сказал Хаче. - Некогда мне тут с тобой лодыря гонять.
И пошел в кузню. А Ирмэ пошел домой. Он шел и смеялся.
- О-го! - кричал он и смеялся. - "Мне касторку! А мне от клопов!"
Глава пятая
Слободской Степа
Ирмэ долго кричал про касторку и про клопов. Но наконец устал, умолк и пошел тише. Он шел и думал.
"Вырасту, - думал он, - пойду к Хаче в кузню. Батя к тому-то времени помрет. И Берче помрет. Состарятся и помрут. Верно же. А мы-то вдвоем заработаем - так прямо небу жарко! И, скажем, такое дело: стоишь, скажем, у кузни и видишь - гуляет себе в поле Монька Рашалл. Один или, скажем, с женой. С женой-то оно, пожалуй, лучше. Ну, подойдешь, тихо-мирно, руки в карманах. "Здрасте, скажешь, господин Рашалл. Гуляете?" Молчит. А глазами - туда-сюда. Чует, пес, неладное. Ну, добре. "А ведь за мной, скажешь, должок. Небольшой, но все-таки. Так не угодно ли, господин Рашалл?" Вынешь из кармана руку, этак не спеша замахнешься, размахнешься и…"
Ирмэ стиснул кулак и взвыл: ух ты! Посмотрел - серьга. А, чтоб ей! На указательном пальце выступила капля крови. Ирмэ слизал кровь языком и сплюнул.
"Дыру без бублика", вспомнил он. Нет, брат, врешь! Сколько-то он за нее да получит!
Он свернул и пошел по пустырю, ступая осторожно, чтоб не обжечься о крапиву. На пустыре, справа, стоял домик. Ирмэ толкнул дверь - не подается. "Запирается, чучело!" подумал он и забарабанил обеими руками.
Домик был ветхий и очень низкий: над землей торчали только крыша да труба, и видна была верхняя часть окошка: двойная рама и мутные, давно не мытые стекла. Пол и стены были под землей. Стоял домик одиноко, на юру, одно окошко - на пустырь, другое - в поле. И ни ворот, ни забора. У самой двери - земляной бугорок, а на бугорке хлопал крыльями и горланил петух.
- Тише ты! - крикнул ему Ирмэ и забарабанил сильней. За дверью послышались сухое шарканье шлепанцев по полу, вздох, бормотанье, кашель. Потом шепелявый старушечий голос спросил: