- Ты почем знаешь? - сказал Хаче.
- Б-батька говорил.
- "Б-батька, б-батька", - проворчал Ирмэ. - Много твой батька знает.
Они вернулись к парню, накрыли его до подбородка одеялом, закутали, чтоб тепло было.
- Спи, жеребчик, спи, полено, - пропел Ирмэ тонким голосом. - Пусть тебе приснится сено.
- Спи, колода, спи, дурак, - подхватил Алтер. - Пусть тебе приснится мак.
Ребята помолчали, прислушались - спит? Спит. Они обошли кровать и поспешно, пока никто не заметил, - юрк в ближайший переулок.
Подул ветер. Зашумели деревья. Темнота, как всегда перед рассветом, сгустилась, отвердела.
- Пора, ребята, - сказал Хаче, - а то скоро засветает.
- И то, - сказал Ирмэ, - пора.
Ребята подошли к дому Рашалла, остановились, осмотрелись. Дом был крепкий, в два этажа, крытый листовым железом. Вывеска "Лен и пенька, Ф. Рашалл" была прибита не к крыльцу, как обычно, а прямо к стене, над самыми окнами.
Хаче покачал головой.
- Больно возни много, - сказал он.
- Ничего, - сказал Ирмэ, - сладим.
Однако и сам понимал, что "сладить"-то будет не просто. Вывеска тяжелая. И висит неудобно. Неподходяще висит. Лестницу бы. А где ее взять-то, лестницу?
- А то, может, так, - сказал он. - Эту оставить на месте - куда ее? - а сюда еще - "аптека"?
- Нет, - сказал Хаче. - Не годится. Тут-то всякий дурак поймет, что дело нечисто. Это не работа.
- Ладно. - Ирмэ решительно шагнул к базару. - Снимем ту, а эту потом. Не убежит.
- Можно, - сказал Хаче, - так-то оно можно.
Аптека помещалась в длинном одноэтажном доме, недалеко от базара. В доме еще горел огонь - против двери, за круглым столиком, сидел сам аптекарь, господни Гроссберг. Перед ним лежала раскрытая книга, по он не читал, - он спал. Он сопел и фыркал, а лысина блестела на огне, как медный самовар. И, как пятно на самоваре, на лысине чернела муха. Ирмэ осторожно приоткрыл дверь, заглянул.
- Вот храпака то задает, - сказал он, - даже плешина вспотела.
- П-плюнуть бы ему на п-плешину, - сказал Алтер.
- Ну-ну, - проворчал Хаче, - нечего дурака-то валять Дело - так дело. А то я - домой.
Вывеска была небольшая, на зеленом поле одно слово белым: "аптека", и висела она невысоко Ребята без особых хлопот, легко и просто, сняли ее с крюков. Жесть даже не звякнула.
- Чисто сделано, - сказал Ирмэ.
- Ладно, ладно. Пошевеливайся, - проворчал Хане. - Видишь - светает.
Верно, светало Земля шла к солнцу - и небо над землей бледнело, ширилось. Над полями встал туман, густой, как вата. А тьма на улицах редела, уходила за реку, в поле, в туман Стали видны дома. Тихие, молчаливые, они казались необитаемыми. Ветер зашумел сильнее. Он шел издалека и нес с собой прохладу и запах тлеющей травы.
- Живей, живей, - торопил Хаче.
Не везло им нынче, ребятам Только подошли они к дому Рашалла, как на базаре заиграл рожок. Пастух, низенький мужик, косоглазый, с безбородым бабьим лицом, стоял у "яток" и, красный от натуги, дул в рожок, - созывал стадо. И вот захлопали калитки, заскрипели ворота - со всех концов местечка полуодетые люди сгоняли на базар скотину. Коровы бежали валким шагом. Они чуяли запах травы, они мычали и спешили. За ними, придерживая локтем спадающие портки, поспевали хозяева, сонные, ленивые. Они ежились, чесались и, широко открывая бородатые рты, зевали гулко, на весь базар: "О-хо-хо, господи боже мой".
Ирмэ плюнул.
- А чтоб те, косому, с твоей дудкой вместе.
Открылись ворота, и Семен, сторож Рашалла, погнал к базару двух коров, одну - черную, другую - белую. За белой, подпрыгивая, бежал теленок.
Семен увидел Ирмэ и осклабился.
- Скупал ты вчера моего жеребца, - сказал он, - дюже добре. Спасибо.
Ирмэ не ответил. Он проворчал что-то и перешел на другую сторону. Вывеску он успел сунуть под крыльцо.
Пастух угнал стадо за реку, на луга. Вернулся Семен. Улица опустела, затихла - местечко уснуло самым крепким предутренним сном.
- Идем, ребята, - сказал Хаче, - а то не поспеть. И вдруг опять показались пожарники, Сендер и Нисен.
- Какая улица?
- Такая, - сказал Ирмэ.
- Как - такая? - удивился Сендер.
- Да эта самая.
- Ничего не понимаю? - сказал Сендер.
Тут и ноеимать-то нечего, - сказал Ирмэ. - Дело ясное.
- Тьфу ты!
Сендер повернулся и пошел прочь.
- Давно бы так, - сказал Ирмэ. - А то - ходят, ходят. Чего, спрашивается?
- Так как же? - сказал Хаче.
- По мне, - сказал Алтер, - п-подождать до завтра.
- Так. - Хаче сердито махнул рукой. - Опять - двадцать пять. Опять, значит, не спать.
- Верно, - сказал Ирмэ. - Идем.
Ребята поднялись на крыльцо. Ирмэ встал на перила и, левой рукой ухватившись за оконный карниз, правой рванул вывеску на себя. По вывеска была приделана крепко, - не подалась никак, ни насколько. Прямо - приросла к стене.
- К-камень бы, - сказал Алтер.
- Чего? - оказал Хане.
- С-стукнуть бы, говорю, разок - она и полетит.
- Голова! - сказал Хаче и полез Ирмэ на подмогу. Вдвоем они чуть приподняли вывеску вверх, потом рванули: вниз, потом влево, потом вправо, вверх, вниз, влево, вправо.
- Пошла, - сказал Ирмэ. - Пошла, миляга.
- Ать-два! - скомандовал Хаче. - Взяли! - И рванул. Рванул так, что один крюк вылетел пробкой. Вывеска, как подбитая птица, левым крылом соскользнула и повисла над самым окном.
- Так ее! - крикнул Ирмэ.
- Тише ты, - сказал Хаче.
Вывеска теперь держалась только на правом крючке. Но до него, черта, не достать было. Ирмэ чуть не сверзился с перил, а не дотянулся. Плохо.
- Л-лестницу бы. - сказал Алтер.
- Иди ты к ляду. - обозлился Ирмэ. - Лезет, тоже!
- Раскачать ее, - сказал Хаче. - Шибко если раскачаешь - не выдержит крюк. Сдаст.
- А ну, - сказал Ирмэ, - взяли!
Вывеска стукнулась об степу. Отлетела. Опять стукнулась. Опять отлетела. И вдруг - острым краем - как хватит по окну! - осколки посыпались.
Ребята прямо замерли со страху. Мать моя! Но уже через минуту их и следу не было - они что духу неслись к мосту, к полю. Подальше, к чорту на рога - только подальше.
- Стой! Держи! - кричал Семен, выскочив за ворота. - Держи! Стой!
Ребята пронеслись по мосту, взлетели на черный холм, кинулись в траву и замерли, застыли. Только сердце билось так, что в ушах звенело. Ух ты!
А за ними в местечке слышались свистки, крики. Со всех сторон к дому Рашалла сбегались сторожки. Подошли пожарники. Явился сам Кривозуб, старший стражник.
- Разойдись! - кричал он еще издалека.
Ребята слышали шум, крик, свист - и лежали тихо, не дыша. Над ними занимался день. Всходило солнце. Птицы пели на разные голоса. Туман рассеялся, росой осел на траву. В шлюзах мельницы зашумела вода. Начиналось утро.
- Как думаешь, Хаче, - сказал Ирмэ, - смекнут - кто?
- Нас Семен видел, - сказал Хаче, - это худо.
- Мало ли что видал. А не пойман - не вор.
- А твоя шапка г-где ж? - сказал Алтер.
Ирмэ обеими руками схватился за голову. Ну да. Нету. Нету шапки.
- Вот те два! - сказал Хаче. - Как же ты так?
- Не пойму. - Ирмэ растерянно щупал карманы. - Забыл, понимаешь.
- Ну, брат, дело - табак, - сказал Хаче.
- П-попадет на орехи, - сказал Алтер.
Ирмэ встал.
- Плевать, - сказал он беззаботно.
Плевать-то плевать, однако заскучал. Верно, дрянь дело. И шапка пропала. И от батьки попадет. И еще Щука всыплет. Эх!
- Говорил я - не н-надо. - сказал Алтер.
- Тебя послушать - всегда не надо, - сказал Ирмэ. - Ты бы, брат, дома сидел.
- Тихо, - сказал Хаче. - Кто-то идет.
По мосту шел человек, шел медленно, останавливаясь через шаг, озираясь, - искал кого-то. Потом полез на холм. И опять стал. Теперь уже его ясно видно было - Симон.
- Симон! - крикнул Ирмэ.
Тот подошел.
- Ну, что? - сказал Ирмэ. - Как там?
- В порядке, - сказал Симон. - Крнвозуб: "Что такое? В чем дело?" А Семен: "во!" - и сует шапку. Кривозуб: "Чья шапка?" А Монька: "Ирмэ!" А Файвел: "Это, говорит, который? Это, говорит, рыжий такой? Сапожника Меера сын?" А Монька: "Он самый, говорит. Он, говорит, вор, плоты крадет. Вор, говорит, и собака".
- Ну-ну, - проворчал Ирмэ. - Потише.
- Что "ну-ну"? - сказал Симон. - Что - я свои слова говорю, что ли? А Файвел, значит: "Иди ты, Моня, спать. А я, говорит, с его папашей потолкую. Я, говорит, так с ним потолкую, что три года помнить будет". А Монька: "Подай его, говорит, сюда, рыжего. Я ему, говорит, покажу! Я ему, говорит, морду набью".
- Вот язва, - сказал Ирмэ.
- Так что же д-делать, а? - сказал Алтер.
- Дело было вечером - делать было нечего, - сказал Симон. - Катитесь-ка вы, ребята, до дому. Пожрите. Поспите. А там видно будет. Ясно?
- Ясно, - сказал Хаче. - Утро вечера мудреней.
На улице Сапожников, недалеко от дома, Ирмэ встретил "колоду": на плечах, вместо пиджака, одеяло, на голове - подушка, в руках - кровать. Он шел, пыхтел, ругался на всю улицу. Ирмэ его увидал и - юрк в сторону. Ну его.
Глава девятая
Расправа
Ирмэ кто-то тормошил, тянул за ногу - "вставай". Ирмэ отбивался, мычал. Поспать бы. Но уже в закрытые глаза лезло солнце, а в уши забирался надоедливый скучный голос: "Вставай!" Ирмэ фыркнул, открыл глаза, сел.
Рядом стояла мать, Зелде. Глаза набрякшие, лицо темное, опухшее от слез.
"Сейчас завизжит, - подумал Ирмэ. - Здрасте".
Но Зелде сказала: "Вставай, чай стынет". И пошла на кухню. Ирмэ свистнул. Что-то тут не то. Посмотрел и сразу понял: неладно в доме. Уже не рано, а Меера за стеной не слыхать, не работает Меер. Его, должно, и дома-то нету. А в комнате навалено, накидано. Неладно.
На полу, раскинув ножки, сидел младший брат, Эле, сосал палец и большими глазами смотрел на Ирмэ.
- Ну-ка, - сказал Ирмэ. - Поди-ка сюда.
Мальчик подошел. Палец изо рта он не вынимал и глядел исподлобья, волчонком.
- Меер где? - сказал Ирмэ. - Дома?
Мальчик мотнул головой.
- Ушел?
Мальчик кивнул.
- С Зелде поругался, что ли? - сказал Ирмэ.
Мальчик мотнул головой.
- Так ушел?
Мальчик кивнул.
- Работу понес?
Мальчик мотнул головой.
- Ты что? - обозлился Ирмэ. - Онемел?
Мальчик вынул изо рта палец и сказал:
- Не.
- Так чего ты?
Мальчик вздохнул и плаксиво пропел:
- Тятя побил.
- Нашлепал?
- Не, - мальчик заплакал. - Вухо драл.
- "Вухо драл, вухо драл", - сказал Ирмэ. - Поди-ка на улицу. Нечего тут.
Он осторожно толкнул Эле к двери, встал и вышел на кухню. Никого. Ни Меера, ни Зелде. И печь не топится. И обед не варится.
"Ox, неладно", подумал Ирмэ, взял со стола горбушку хлеба, черствую, что кирпич, и пошел на улицу.
И тут-то, на улице, Ирмэ понял, что неладно-то везде, во всем местечке. Улицу Сапожников не узнать было. Ни стука, ни треска. Никто не работает. Мужчины чего-то шушукаются, перешептываются, перемигиваются. Женщины перебегают из дома в дом, ломают руки, причитают. На улице - вой и плач.
"Пожар, что ли, был утром? - подумал Ирмэ. - Помер кто?"
Неподалеку, широко расставив ноги, заложив руки за спину, стоял Неах. Он стоял и внимательно слушал, о чем речь. Ирмэ потянул его за рукав.
- Неах.
Неах посмотрел на Ирмэ и усмехнулся.
- Слыхал? - сказал он.
- Чего?
- С вывеской-то.
- Да, - сказал Ирмэ, - нескладно вышло.
- Как же вы так?
- Так уж. - Ирмэ пожал плечами.
- Приходи-ка попозже к Хаче, - сказал Неах. - Разговор есть.
- Ладно, - сказал Ирмэ. - Приду. Послушай-ка, - добавил он вполголоса, - что тут такое, а?
Неах удивился.
- Не знаешь?
- Не.
- Война.
Тут уж Ирмэ удивился.
- Война? - сказал он. - Это с кем война?
- Не понять, - сказал Неах, - с немцами, что ли.
- То-то я смотрю, - сказал Ирмэ. - А когда это?
- Да с утра, - сказал Неах. - На базаре приказ вывесили. Тут и началось. Говорят - всех заберут.
- И батю заберут?
- Ясно.
Прошла Зелде, высокая, худая, в черном платке.
- Ирмэ, - сказала она, - поди ты в хедер. Пора.
- Успеется, - проворчал Ирмэ. - Не горит.
- Говорят - немцы всех уложат, - сказал Неах. - Злые, черти.
- Ну, - сказал Ирмэ. - Наши-то, брат, тоже не трусливого десятка.
- Неах, - кричала Гутэ, высунувшись в окно, - Неах!
- Так что у Хаче-то будешь? - сказал Неах.
- Буду.
Неах ушел. Ирмэ еще постоял немного, потоптался на месте, потом лениво побрел вниз, в хедер. Он шел и думал.
"Вырасту, - думал он, - пойду в кавалерию. Доброе это дело - кавалерия или как его там - ну, конные. Стоишь это в засаде. Конь под тобой - огонь, шашка на боку, а там, у леса, - бой. Немцы прут на наших, видимо их невидимо, тысяч пять, может. Наши отступать. Бегут. Тут как гаркнешь: "Ребята! За мной!"
Вытянув руку, зажатую в кулак, Ирмэ бежал но улице и кричал во все горло:
- За мной! Вперед!
От собственного крика Ирмэ совсем распалился; подбежал к какому-то забору и кулаком как хватит по доске - вся рука в крови. Ирмэ посмотрел, подул на руку и притих.
"Нет, - подумал он, - лучше я в матросы".
Навстречу брел Алтер. В руках он держал каравай хлеба. Хлеб был свежий. От него шел пар.
- Файвел-то п-приходил? - сказан он.
- Не.
- Ну, придет.
- Чихать, - сказал Ирмэ, - слыхал, Алтер, война?
- Слыхал, - уныло ответил Алтер. - Батя г-говорит - побьют наших.
- Брешет, - сказал Ирмэ.
Алтер обиделся.
- Б-брешут собаки да твои с-свояки, - сказал он и пошел вперед.
Ирмэ его догнал.
- Ладно, - сказал он. - Будет. С тобой, дураком, и посмеяться-то нельзя. Ты вот что, - приходи сегодня к Хаче. Разговор есть. Понял?
- П-понял.
Ирмэ пошел в хедер. Дошел до двери и остановился, стал. Он вспомнил о сапогах.
"Пристанет ведь Щука: "Сапоги? Где сапоги?" А что ему скажешь? Ничего ему не скажешь".
Он посмотрел в окно. Все на месте - и ребята, и ребе, сидят, читают что-то, читают громко, на весь подвал.
Ирмэ тихо стукнул. Мамочка, крайний слева, услыхав стук, оглянулся. Ирмэ поманил его пальцем: "Выдь-ка!" Мамочка кивнул и спокойно, никого не спросясь, - Ирмэ удивился: чего он? спятил? - встал и вышел на улицу.
- Дуй смело, - сказал он. - Щуке-то не до тебя.
- А что?
- А у него сына забирают, Абе, - сказал Мамочка. - Он сегодня ни в зуб. Бревно.
Верно, ребе не заметил Ирмэ. Он, как всегда, сидел посреди стола; как всегда, в левой руке - книга, в правой - плеть. Но смотрел он куда-то поверх голов, в потолок и, видимо, не слышал и не видел, что вокруг-то делается. А делалось чорт знает что. Ребята разошлись вовсю. Щука дохлая - так чего там? Один читал с начала, второй с конца, третий шпарил с середины, четвертый - нес такую околесицу, что плюнуть да отойти: начинал будто из писания: "И сказал господь Моисею", а дальше - подмигнет ребятам и пошел: "Возьми-ка, милок, Щуку, намажь ей рыло горчицей, да почище, да почище, - и в котел. И сказал Моисей народу: "Как Щука ни остра, а не возьмет ерша с хвоста. Аминь".
Но ребе не видел, не слышал. Он смотрел куда-то поверх голов, в потолок и молчал.
Ирмэ присел за стол, раскрыл книгу, сделал вид, что читает: раскачивался, завывал, усердно тыкал пальцем в строку, а на самом деле через стол кричал Мамочке: "Стучит, гремит, вертится, ничего не боится, считает наш век, а сам не человек. Что такое?".
- Не знаю, - отвечал Мамочка.
- Часы, - кричал Ирмэ.
Прошло так с полчаса, а может быть - с час. Завывание становилось все тише, все глуше, ровней и наконец оборвалось. Ребята приумолкли и ждали, что будет: заметит Щука - можно и дальше читать, не заметит - можно и так посидеть, не вредно.
Щука заметил. Он зашевелился и проворчал: "Ну!" Ребята раз за книги - и в один голос: "и… и сказал господь Моисею…"
За окном был ясный день. Сияло солнце, птицы пели, а тут, в подвале, было темно и сыро, плесень - в углу и тараканы - на стене. Гроб. Могила. Однако ребята были в восторге - экая сегодня благодать. Каждый бы день так - и совсем слава богу.
Вдруг послышались шаги, распахнулась дверь, и в пролете появился человек невысокого роста, крепкий, коренастый, с узкими монгольскими глазами на широком рыхлом лице. На нем был парусиновый пиджак и белые брюки, старомодные, со штрипками. В руке он держал измятую шапчонку с оторванным козырьком - козырек висел на ниточке, он болтался и хлопал, как флаг на ветру.
Ирмэ глянул и обомлел: Файвел Рашалл!
Вступив со свету в темный подвал, Файвел долго стоял на пороге, щурился, искал глазами ребе. Наконец нашел, нащупал и грузно - голова в плечи, плечи вперед - двинулся к столу.
Ребе, увидев у себя в хедере такого высокого гостя, - сам Файвел Рашалл! - вскочил, засуетился и, протягивая руку, залепетал:
- Добрый день, господин Файвел. Здрасте. Садитесь, пожалуйста. Сюда. Сюда.
Файвел руки не взял и не сел. Брезгливо кинув на стол шапчонку с оторванным козырьком, он шумно заговорил, наполнив голосом весь хедер:
- Нате, Иехиел, - сказал он, - и радуйтесь. Бейте в ладошки. Вашего гнезда птенчик. Где он тут у вас? А вон, рыжий, - он показал на Ирмэ. - Приходит, понимаете, ко мне в дом - и трах-тарарах - все вдребезги. Кого? В чем дело? Хорошему вы их учите, Иехиел. Нече сказать. Такие молодчики, что хоть в Сибирь.
Ребе, выпучив глаза, глядел то на Файвела, то на Ирмэ. Он было хотел что-то сказать: "Я, господин…" - но Файвел его перебил на первом же слове.
- И то, - сказал он, - яблоко от яблони недалеко падает. Встречаю папеньку, рыжего сапожника. Так и так, говорю, прими меры. А он, - Файвел криво усмехнулся, - а он: "Ей-богу, пане Рашалл, не до того мне сейчас". Его там забирают, на войну берут - знаю я? - так ему не до того. Значит, - что, по-вашему? - бей, грабь, режь. Да? Так вот, Иехиел, в последний раз: или вы за него возьмитесь, или я за него возьмусь. Но тогда-то будет хуже. Понимаете?
Файвел круто повернулся и вышел, хлопнув дверью. В хедере наступила мертвая тишина, слышно было, как где-то высоко наверху жужжит и плачет муха.
Все время, пока Файвел говорил, Ирмэ острыми, колючими глазами щупал окно, дверь, степы, - смываться надо, рыжий. Смываться надо, покуда цел. Но окно было закрыто, наглухо заколочено. А у двери стояли Моня, Шая и оба городских. Файвел вышел - и они вышли. Но не ушли, - стихли у окна - смотреть, ждать, что тут будет.