Вдруг на кухне послышались шопот, шум. Файвел оглянулся - что такое? И прямо обомлел. Дверь с треском распахнулась, и в дверях появилась ватага целая ребят, орава, орда.
Лица красные, потные, глаза выпучены и дышат так, что за версту слышно. Разбойники! Ну чисто разбойники! Душегубы!
Увидав Файвела, ребята приостановились, попятились. Но передний, худощавый паренек в полосатых штанах, крикнул: "Арш!" и, пригнув голову, кинулся в прихожую. Другие - за ним. А из прихожей - на парадную, с парадной на крыльцо, протопали по ступенькам и пропали.
Тут только Файвел пришел в себя.
- Стой! Держи! - крикнул он, высунувшись в окно. - Держи! Стой!
Но "разбойников" уж и след простыл. Только пыль еще клубилась по улице.
Глава двенадцатая
Война
Только пыль еще клубилась по улице, а "разбойников" и след простыл. Они уже засели на старом своем месте - на Черном холме за мостом.
Был пятый час. Зной спадал. За мостом видны были Ряды: крыши и крыши, над крышами, выше крыш - церковный крест и темный остроконечный - в два яруса - купол синагоги. А под мостом - ровная, спокойная гладь Мереи.
Ребята лежали на краю холма и хмуро глядели на мост, на реку, на Ряды. Не везет-то как, а?
- Да-а, - сказал Неах. - Повоевали. Вспомнить тошно.
- Как же… ты… рыжий кот?.. - проговорил Неах. У него еще дергалось лицо, и говорил он с трудом.
- А вы то что? - сердито сказал Ирмэ. - Сами дрыхать, а мне - гляди? Ладно!
- Мы не с-спали, - сказал Алтер. - Мы т-так…
- Не спали. Как же! - проворчал Ирмэ.
Симон вдруг засмеялся.
- А здорово ты его двинул, - сказал он Хаче.
- Это Семена-то? - сказал Хаче. - Ничего.
- А Неах Моньку-то, а? - сказал Алтер. - Д-думал - убьешь ты его, ей-б-богу.
- И убью! - процедил Неах.
- А поглядели бы на Файвела! - сказал Ирмэ. - Помереть!
- Рожа-то вытянулась, - сказал Симон. - Ясно.
- Плюнуть бы ему в рожу, - сказал Ирмэ.
- Чего не плюнул? - сказал Хаче.
- Да так. Некогда было.
Ребята повеселели.
- Вот что, орлы, - сказал Симон, - пошли купаться. Ясно?
- Пошли, - сказали ребята.
На самом берегу - ноги в воде - сидел толстый паренек, но имени Цалэ, по прозвищу - Балда. Он ничего не делал. Сидел, глядел на воду, вылупив глаза, рот разинув до ушей. Должно быть, сидел он так уже давно.
Ирмэ подошел сбоку и быстро сунул ему в рот кулак.
Паренек повернул голову, увидал Ирмэ и обрадовался.
- Го, - сказал он, - рыжий.
- Здорово, Балда! - сказал Ирмэ. - Что слыхать?
Цалэ подмигнул.
- Попало?
- Ты откуда знаешь? - сказал Хане.
- Я-то все знаю, - сказал Цалэ. - И что вас, дураков, в кутузку засадют - тоже знаю. Монька говорит: "Всех, говорит, упеку".
- Хвалилась корова волка съесть, - проворчал Симон.
- А твой-то опять Гутэ лупил, - сказал Цалэ Неаху. - Ох, лупил. Оглоблей.
Неах не ответил, промолчал.
- А Нафталке-то ногу сломал, - сыпал Цалэ. - Полез, понимаешь ты, в погреб, оступился, - хрясь - нога пополам. А к Сендеру теща приехала. А у Ерухема собака ощенилась…
Ребята хохотали.
- И верно, все знает, - сказал Хаче.
- А Лейке-то с петли сняли, - продолжал Цалэ. - "Наше, говорит, на войну берут, а мне, говорит, подыхать? Не хочу". А Герша-сапожника стражники загребли..
- Врешь, - сказал Ирмэ, подступая к Цалэ.
- Ну? Вру? - обиделся Цалэ. - И к Лейбе было пришли, да тот-то пронюхал и - ходу. "Где Лейбе?" - "Нету Лейбе".
Ирмэ потянул Алтера в сторону.
- Слыхал?
- Думаешь - С-Степа?
- А то кто?
- Да-а, - Алтер вздохнул.
- Наделали мы с тобой делов, - сказал Приз - Убить мало.
Они шли вдоль берега, медленно удаляясь от местечка. Ирмэ цыкал зубом, ворчал что-то. Алтер уныло плелся позади. Шли и шли. Уже Ряды остались далеко, близко в ложбине уже маячили хаты Глубокого и виден был колодезный журавль.
Вдруг раздался звон. Звон был частый, тревожный. "Бом-бом. Дзинь-дзинь", в Рядах звонили колокола. - Ребята остановились, послушали. Потом Ирмэ крикнул: "Пожар!" и побежал к местечку. Алтер - за ним.
Они бежали по узкой тропе. По обе стороны рос лен. И вдруг - прямо впереди - ребята увидали человека. На полянке, в траве, раскинув ноги, лицом уткнувшись в землю, лежал человек в белой рубахе и синих штанах.
- С-Степа! - сказал Алтер.
Пригнувшись, неслышно ступая босыми ногами, Ирмэ стал осторожно подбираться к полянке. Пройдет шагов пять, остановится, смотрит. Степа? Нет, будто но он. Будто не Степа. И опять - почти ползком - еще два-три шага. И станет, смотрит. Нет, не Степа.
Должно быть, тот, на полянке, почуял ребят, - он быстро присел, вскинул голову, оглянулся.
- Дядя Лейб! - крикнул Ирмэ.
Лейбе посмотрел, встал и не спеша пошел прочь.
- Дядя Лейб, - сказал Ирмэ, - это я, Ирмэ.
Лейбе обернулся, мигнул - "тихо" и, весело махнув рукой, пошел куда-то в сторону, в поле. Шел сначала медленно, потом ускорил шаг, потом побежал. Побежал-побежал - понесся. Ребята долго глядели ему вслед.
- Так, - сказал Ирмэ. - Дела!
- Совсем он, что ли, у-уйдет из Рядов? - сказал Алтер. - Как д-думаешь?
- Думаю - уйдет. Где ему тут?
Когда подходили к мосту, Ирмэ сказал:
- Чтоб ни гугу! Понял?
- Не м-маленький, - проворчал Алтер.
Не было пожара. Был молебен. В церкви служили молебен о "даровании победы русскому оружию над супостатом". Огромная толпа запрудила тесный церковный дворик, площадь, соседние улицы. Мужики, бабы, старики, дети - все стояли молча, понуро, вздыхали топотом и рукавом рубахи размазывали слезы по щекам. Звонили колокола. Перед образами горели свечи. И хор пел.
Потом молебен кончился, и по главной, Пробойной, улице двинулся крестный ход. Впереди два дюжих мужика, братья Фомины, прасолы из Застенок, несли большой портрет царя. За ними - чинно, важно - выступал рядский священник, отец Федор. За ним пристав, невысокого роста, худощавый, в пенсне. За ним - хоругвеносцы, рота целая хоругвеносцев. Дальше народ - старики, бабы, детишки. В заднем ряду Ирмэ увидел того самого мужика, с которым он утром разговаривал в поле. Мужик тяжко вздыхал, крестился истово, а по шершавой его щеке медленно катались слезы.
Дойдя до конца Пробойной, пристав, урядник и почтмейстер, о чем-то негромко посовещавшись, свернули в синагогальный переулок. "Неужто в синагогу?" подумал Ирмэ. И верно, пристав, урядник и почтмейстер пошли в синагогу. У входа их ждали раввин, тихий старик с красными подслеповатыми глазами, и Файвел Рашалл.
- Добро пожаловать, ваше благородие, - торжественно сказал Рашалл и распахнул перед приставом тяжелую дубовую дверь. - Прошу.
В синагоге было полно, по продохнуть. Откуда-то сверху, из женского отделения, что ли, доносился тягучий вой. Горели свечи на амвоне. И у амвона, поблескивая стеклышками пенсне, стоял пристав. Рядом - по-солдатски, руки по швам, носки врозь - стояли урядник и почтмейстер. Дальше - Рашалл, Казаков, Мендел Шер - рядские киты. Дальше - лавочники, коробейники, огородники, а там - их почти не различить было в сумраке - сплошной стеной сапожники, шапочники, скорняки, портняги - местечковая плотва, шушера, голь.
Файвел Рашалл стукнул кулаком по амвону - тихо! И заговорил пристав. Он говорил неверным, ломким голосом и почему-то очень торопливо.
- Евреи! - сказал он, - бог послал нам тяжелое испытание, враг вторгся в наши пределы и объявил нам войну. Евреи! Настало для вас время доказать верность свою родине, России, и его величеству государю импера…
В самом дальнем углу синагоги что-то случилось - чего-то там задвигались, зашевелились. Кто-то пробивался к амвону, и чей-то голос сипло, но внятно сказал: "На дурака вся надежда, а дурак-то и поумнел…" Пристав услыхал голос, умолк, оглянулся и увидел - сквозь толпу к амвону пробивается шорник Нохем, высокий, худой, лицо черное, глаза впалые - дикий человек!
- Что? - сказал пристав. - Что такое?
Файвел быстро подскочил к амвону.
- Так. Пустяки. Пьяница один. Пропойца, - сказал он и стукнул кулаком по амвону. - Тихо, люди!
Но уже Нохема было не унять. Он отстранил Файвела: "Погоди ты", - подошел к приставу совсем близко, почти вплотную, и сказал весело и зло:
- Я говорю, ваше благородие: на дурака вся надежда, а дурак-то, говорю, и поумнел…
Рядом с Нохемом вдруг вырос старший стражник Кривозуб. Он замахнулся и большой волосатой лапой - раз Нохема по лицу. Тот умолк, осел. Несколько человек подхватили его под руки и поволокли к двери. Он вырывался, что-то кричал, но не понять было что: кто-то кулаком заткнул ему рот. А Кривозуб - раз за разом - стукал его по лицу.
- Уб-бью! - рычал он. - Застрел-лю!
Ирмэ протиснулся к двери. За дверью на улице стоял Неах. Он плакал.
- Видал… как… они? - проговорил он сквозь слезы.
- Куда они его? - сказал Ирмэ. - В острог, что ли?
Неах, не отвечая, пошел к базару. Он шел и плакал. Плакал молча. Только слезы катились но лицу.
"Убьют они его там, - подумал Ирмэ про Нохема. - Он и так-то на ладан дышит, а они - бить. Эх ты!"
Ему вдруг все опостылело - синагога, и толпа, и улица. Он пошел домой.
Дома была одна Зелде. Меер еще ходил где-то по улицам. Зелде сунула Ирмэ тарелку пустых щей - "на, поешь". Ирмэ хлебнул, сморщился, сплюнул. Тьфу! Однако, стиснув зубы, ел. Что станешь делать, когда брюхо подводит. В комнате темнело. Уже не различить было, где стол, где диван. И часы тикали в углу.
Поев, Ирмэ вышел на улицу. Осмотрелся и вздохнул: да, не та улица, что вчера. Пусто. Ни души. Где-то тихо плачут. Где-то баба причитает. Не та улица. Незнакомая какая-то, чужая. И закат сегодня нехороший - красный, кровавый. Да, не то, неладно.
Подошел Хаче. Он молча сел и молча закурил. Потом сказал:
- Забирают батьку, - сказал он. - Плохо.
- И Меера тоже, - сказал Ирмэ. - Он же бывший солдат, пехотинец.
Помолчали.
- Я-то ничего, обойдусь, - сказан Ирмэ, помолчав. - А вот как Зелде, Эле…
- А ты то сам что? - сказал Хаче.
- Как-нибудь, - сказал Ирмэ. - Я парень здоровый. Пойду на работу. Чего там?
- Ну, - сказал Хаче. - На первых-то порах не много наработаешь.
- А ты как? - сказал Ирмэ.
- Не знаю. Одному-то мне в кузне не справиться. Никак.
- Взял бы меня.
Хаче подумал.
- Что ж, - сказал он. - Можно.
- Ну? - обрадовался Ирмэ. - Не врешь?
- И верно - возьму, - сказал Хаче. - Мне помощника надо. Одному не справиться.
- А я, Хаче, работник знаешь какой! - сказал Ирмэ.
- Ладно, - сказал Хаче. - Там видно будет.
- Так что - по рукам?
Ударили по рукам.
- Значит, когда приходить? - сказал Ирмэ.
- Как батька уйдет, так и приходи.
- Ох, и заработаем мы с тобой! - сказал Ирмэ. - Я уж, знаешь, давно думал в кузню-то пойти, да боялся - Берче не возьмет.
- Чего? - сказал Хаче. - Взял бы.
- Ну? Думаешь - взял бы? А я-то боялся - погонит. "Куда? Мал ты еще". Да и Меер тоже - "в хедер, в хедер". Надоел он мне, этот хедер - не говори. Ну, уж теперь-то, Хаче, поработаем. Поглядишь.
- Поработаем, - сказал Хаче. - Парни мы здоровые. Отчего не поработать?
- Поглядишь!
- Знаешь ты, Ирмэ, за кого я боюсь? - сказал Хаче тихо.
- За Неаха? - также тихо сказал Ирмэ.
- Ага. Боюсь я за него, знаешь. Как-то он теперь?
- Нохема-то посадили, - сказал Ирмэ. - Слыхал?
- То-то и оно-то, - сказал Хаче. - Мне сдается, он там недолго протянет. Неаху сколько?
- Он меня месяца на два старше, - сказал Ирмэ. - Вот и считай.
- Надо б о нем подумать, - сказал Хаче. - Он парень шалый, блажной какой-то. Сам-то он пропадет.
- Верно, - сказал Ирмэ. - Надо бы.
- Ну, ладно. - Хаче встал. - Покатился я. Прощай.
- Прощай, - сказал Ирмэ. - Значит - так?
- Так.
Становилось поздно. Небо потухло. Настала ночь. Кой-где в домах горели огни. Вдали на слободе брехали собаки. Ирмэ сидел на бревне, спиной прислонясь к воротам, и думал.
"Так, - думал он, - значит, в кузню. Ну, что ж. Дело доброе. Вот Зелде-то как? Да-а. А я что? С утра - в кузню. А там - на Мерею, купаться. На плот взобрался и - поехал. Поехал. Поехал…"
Ирмэ не спал, но перед ним стоял легкий какой-то туман, и лень было пальцем двинуть. Сидеть бы так да сидеть. Час, день, неделю.
- И-Ирмэ, - услыхал он из темноты голос Алтера - И-Ирмэ, дуй сюда.
"Вот народ, - подумал Ирмэ. - Только присел - и готово: "И-Ирмэ! И-Ирмэ!"
- Чего? - проворчал он.
- Дуй сюда. Д-дело есть.
- Ладно, - сказал Ирмэ. - Подойди. Сядь.
Алтер подошел. Сел.
- Со Степой-то з-знаешь? - сказал он.
- Ну?
- Забирают.
- Врешь?
- Ей-богу, - крикнул Алтер. - Б-батька говорит: "И то, - говорит, - хлеб - одним в-вором меньше станет".
- Давно бы так, - сказал Ирмэ. - А с Гершем как - не слыхал?
- С-сидит.
- А Нохем?
- И Н-Нохем.
- Лейбе - тот молодец, - сказал Ирмэ. - Сидеть бы ему тоже. Как пить дать А вот поди-ж ты.
- У-умный мужик, - сказал Алтер.
- Голова!
- Ну, я пошел, - сказал Алтер. - А то б-батя р-ругаться будет.
Ирмэ посидел еще немного. Уж было совсем темно. Огни в домах потухли. Подул ветер с поля.
Ночь.
Вернулся Меер. Он ступал тяжело, бормоча что-то, свесив голову. Он прошел совсем близко, но Ирмэ не заметил. В окне показалась Зелде.
- Ирмэ! Спать!
Ирмэ встал. И в эту минуту его окликнул чей-то тихий голос:
- Ирмэ, погоди-ка.
- Кто? - почему-то топотом спросил Ирмэ.
Он посмотрел влево, вправо, но никого не увидал. А голос был знакомый.
- Я, - сказал голос, - погоди-ка.
Подошел человек.
- Это я, Лейбе.
- Дядя Лейб…
- Ш-ш, тихо… - Лейбе взял Ирмэ за плечо. - У меня до тебя, рыжий, дело, - сказал он. - Зайдешь завтра к жинке и скажешь, что я уехал и чтоб скоро не ждала. Понял?
- Понял, дядя Лейб, - сказал Ирмэ. - Уехал, значит, и не жди.
- Перемахнул. - Лейбе засмеялся. - Жди, да не скоро. Так и скажи.
- Так и скажу. А вы, дядя Лейб, куда?
- Туда, - сказал Лейбе. - Понял. Ну, ладно, как вернусь, так скажу. Дай лапу, рыжий. Так. Хороший ты парень, погляжу я. Ну, до свидания. Прощай.
- Прощайте, дядя Лейб, - сказал Ирмэ. - До свидания.
Лейбе сделал шаг, другой - и пропал в темноте. Только слышен был хруст песка под ногами. Потом стало тихо. Потом запели петухи. Была полночь.
Часть вторая
Встреча
Глава первая
Людвиг Рымша
Ирмэ опустил в воду раскаленный добела брусок, концом передника смахнул пот с лица и сказал:
- До, Хаче, - сказал он. - Покурим.
- Что ж, - сказал Хаче. - Покурим.
Достал из кармана кисет с махоркой, спички, свернул цыгарку и передал кисет Ирмэ.
- Скрути и Ефрему, - сказал он. - Покуришь, Ефрем?
Ефрем, немолодой бородатый мужик, сидел на пороге кузни и лениво распутывал бечевку на котомке. Это ему давалось с трудом - он был однорукий.
- Дадишь - покурим, - сказал он, не подымая головы, - а не дадишь - и так посидим.
Закурили.
- Табачок-то - не весть! - сказал Ефрем. - Самосей, что ли?
- Кто его знай, - сказал Хаче. - Продавали-то как махорку, а во рту - будто самосей, режет.
- Нынче что ни дадут - хоть мякину, - и на том спасибо скажи, - сказал Ефрем. - Я вот вторую неделю дрожжей ищу, все Ряды обошел - нету.
- А тебе зачем? - сказал Хаче. - Самогон?
- Угу! - промычал Ефрем. - Хотел сварить самогону. Немного. Бутылок пять. Так дрожжей нету.
- Дуню свою сватаешь? - сказал Хаче.
- Нет, - сказал Ефрем. - Так. Выпить охота. Скучно чего-то. Паскудно.
- Тебе грех говорить, - сказал Хаче. - Ты дома. Тебе б только что на радостях пить.
- Вот подумаешь - и верно, - не спеша проговорил Ефрем. - Мало ли, думаешь, народу в окопах гниет. А ты - дома, вольный казак. Руку, конечно, жалко. Да ведь могло оно быть и хуже. Верно? Подумаешь - и полегчает будто. А там опять - скучно, муторно, места не находишь. Прямо, хоть опять на позицию. Ей-богу.
- На позиции-то не веселей, - сказал Хаче. - Батька пишет: пропадаем. Сидим, пишет, в могиле - смерти ждем. Немец совсем озверел - день и ночь палит.
- Немца-то я знаю! - сказал Ефрем. - Как начнет садить с тяжелой, садит и садит, - окоп разворотил, людей, коней - в кашу. Страшное дело.
- А наши как? - сказал Ирмэ.
- Наши известно как, - сказал Ефрем. - То недолет, то перелет. А то и вовсе снарядов нет. Хоть ты картошкой стреляй.
- Картошкой-то не постреляешь, - сказал Хаче. - Батька пишет: голодаем. Другой день ни хлеба, ни сухарей. А горячего, пишет, неделями не видим.
- Доставлять трудно, - сказал Ефрем. - Да и воруют много.
- То-то и оно-то, - сказал Хаче. - Вор на воре сидит. Батька пишет: у офицера - и вино и ветчина, а наш брат на корку молится.
- Мы как с Карпатов бежали, - помолчав, заговорил Ефрем, - так у меня два дня ничего во рту не было. Пересохло все в горле, жжет, понимаешь. А есть-то нечего. Обозы наши сцапали. А поля кругом - голые, разворочены снарядом, что плугом. Ну, ладно, прибегаю я, понимаешь, в деревню, а в деревнях там живет народ вроде русских, словены или словаки. Забыл. Ну, наших понимают. Тут, значит, в деревне-то, сует мне одна бабка краюху хлеба с творогом. Видит - измотался человек: "На, - говорит, - поешь!" Ну, я в краюху-то в эту, как волк, вцепился - не оторвешь. Два дня ж не ел. Шуточное дело? А только откусил я, да выплюнул. Жжет во рту. Не могу есть. Ах, ты, бож-же мой! Держу я, помню, краюху эту, а есть-то не могу. И такая, понимаешь, обида взяла, заплакал я, ей-богу.
- Завоешь, - сказал Ирмэ.
- Как думаешь, Ефрем, - сказал Хаче, - скоро выйдет мир?
Ефрем почесал бороду, подумал.
- Как те сказать? Мне сдается - не скоро. Мириться нашему теперь расчета нет, понимаешь? Столько воевал, такую силу положил, а немец отхватил полгосударства - и вот те! Нет. Покуда народу хватит - он еще повоюет.
- А народу-то хватит? - сказал Хачс.
- Хва-тит, - протянул Ефрем. - Россия, брат, страна большая. Поди, в одной нашей губернии народу-то сколько, а таких губерний в России - не сосчитать. Гвардию положили - казаков двинули. Казаков покосили - сибиряки пошли. А нашего брата, пехотинца, так того и не считают. Что такое пехотинец? Тьфу! Как батька пишет, - Ефрем посмотрел на Хаче, - отступают теперь паши или на месте стоят?
- На месте стоят, - сказал Хаче.
- Нет этого хуже, как на месте когда стоят, - сказал Ефрем. - Когда наступаешь или отступаешь, так думаешь: к концу дело. А на месте стоишь - только смерти ждешь. Лежишь и чуешь - гудит! Шваркнет, думаешь. Пролетел! Ну, значит, другого жди. Нет, думаешь, отсюда-то уж не выйти. Разве что ногами наперед.
- Вышел же, - сказал Ирмэ.