- Вы очень уместно затронули основное понятие. В этом и состоит основная трудность. Шизофрения как раз и проявляется в своеобразном изменении личности. Далее следует нарушение социальных контактов, расстройство мышления, эмоциональное обеднение и так далее. В диспансере, куда попал от вас Калистратов…
- От нас?! - Морозов даже привстал от неожиданности.
- Разве нет? - удивился Каренов. - В истории болезни записано, что в диспансер его доставили из милиции. Что-то не так?
- И да, и нет, - Морозов покрутил головой. - Я ведь из розыска, а в диспансер обращалось районное отделение. Через них-то я на вас и вышел. Такая, значит, петрушка.
- Теперь понятно! - рассмеялся Каренов. - Короче говоря, в диспансере ему поставили диагноз умеренно-прогредиентная шизофрения, периодическая, в общем, обычно около трех лет… По нашим наблюдениям, диагноз верен, хотя лично я глубоко убежден, что сколько людей, столько и болезней. Душа человека неповторима. Это целая, замкнутая в себе Вселенная. Шизофрения тоже у каждого протекает по-своему. Незаметно возникающие бредовые идеи могут выливаться, скажем, в виде ревности, боязни отравления или, как у вашего Латоеса, страха перед вампиризмом.
- Какого, простите, Латоеса?
- У наших тоже есть клички, - так и расплылся в улыбке Каренов. - Не только у ваших. Один, допустим, Наполеон, другой - президент Гондураса. Вот и Калистратов вообразил себя бароном Латоесом, который будто бы жил в пятнадцатом веке… Над этим почему-то принято смеяться хотя, уверяю вас, смешного тут мало. Ипохондрические проявления, принимая форму бреда, не ограничиваются так называемой манией величия. Наши "наполеоны" и "брежневы" - да, уверяю вас, есть и такие - несчастные люди, достойные всяческого сочувствия. Болезнь, повторяю, прогрессирует постепенно. Сначала это как бы и не болезнь вовсе. Вроде как характер испортился. Человек сперва становится замкнутым, излишне обидчивым, что, сами понимаете, сопряжено с конфликтными ситуациями на работе, в семье. Наблюдается сужение круга интересов, потеря способности к сопереживанию. В последующий период недуг протекает в форме галлюцинаторно-бредового состояния. Нарастает чувство тревоги появляется страх, всей силы которого люди в нормальном состоянии не могут себе и вообразить. И все это сопровождается речевым и двигательным возбуждением. Основной симптом можно коротко охарактеризовать так: преследуемый - преследователь. Одним не дают покоя мнимые враги, другим - инопланетяне, третьи уверены, что против них применяют психотронное оружие, каким-то образом облучают… В последнее время участились случаи бреда на эсхатологической почве: близость конца света, дьявол, антихрист и прочее.
- А Калистратову?
- Бедняге мерещилось, что за ним гонится какая-то графиня-вампиреса.
Каренов еще долго рассказывал о страданиях ущербной души, обреченной на адские муки при жизни. Слушать его было интересно, невзирая на незнакомые Морозову термины, вроде кататонии и синдрома психического автоматизма Кандинского-Клерамбо.
- Простите, доктор, - решился он вставить слово, - а Калистратов как себя вел?
- Я бы сказал, типично. Шизофреника выдает речевая разорванность. Правильно построенные в грамматическом отношении фразы состоят из слов, не связанных между собой по смыслу.
- Например?
- Извольте, - Каренов отыскал в истории болезни нужное место. - "Нет, ваша светлость, вы больше меня не увидите. Это упражнение "вальсальва", а на лягушке - кровь". Записано, когда Калистратов находился в особенно тяжелом состоянии. Его галлюцинации приобрели уже совершенно фантастический характер, и бред величия вышел на первый план, начал доминировать.
- И что это значит?
- Доминировать?
- Упражнение "вальсальва".
- Вы уловили самую суть! - похвалил Каренов. - Я не знаю, что это за упражнение и существует ли такое слово вообще - шизофреники живут в мире фантазий. Но проявление разорванности речи здесь налицо. Очевидно, что ни лягушка, ни эта "вальсальва" никакого отношения не имеют к графине, от которой никак не удается скрыться Латоесу. Кстати, тут записано, что в тот момент он уже не барон Латоес, а граф Йорга, сын самого Дракулы! Так он и прогрессирует, бред величия.
- И как же вам удалось с этим справиться?
- Пришлось опробовать разные методы - от инсулиновой терапии до электрошока, пока не вышли на оптимальный режим. Нейролептики, антидепрессанты… Галоперидол он переносил плохо, да и существенных сдвигов не наблюдалось. Аменазин - тоже. Лучше всего показали себя этаперазин и трифтазин. Последний давали в усиленных дозах, чередуя с пимозидом. В итоге, как видите, удалось снять наиболее острые проявления. Последний месяц перед выпиской больной вел себя исключительно спокойно, рассуждал вполне здраво, словом, его поведение было вполне адекватным.
- Вы уверены, что тот случай в метро больше не повторится? Или еще что-нибудь, более серьезное? Убийство, например.
- Полной уверенности в таких вещах быть не может. Никогда не знаешь, чем вызван очередной рецидив. Тут и сезонные факторы, и, представьте себе, луна, и масса самых зачастую вовсе не предсказуемых факторов. Но убийство… Не знаю, не думаю. Проявление агрессии у Калистратова не отмечено. Мы и поместили его на втором этаже только по этой причине.
- Он, что, привилегированный у вас, второй этаж?
- Вовсе нет, - засмеялся Каренов. - Какие уж тут привилегии. Просто, удобства ради, тяжелых больных разместили на первом. Там режим усиленный и персонала побольше. А на втором у нас контингент более предсказуемый.
- Не буйные, значит?
- Всякое случается, но в общем и целом - да.
- Вроде есть и третий этаж?
- Там выздоравливающие и не слишком закоренелые алкоголики. Есть и парочка наркоманов, из тех, что еще поддаются лечению.
- И как успехи? - заинтересовался Морозов.
- Работаем, - неопределенно пожав плечами, ответил врач. - Надеемся. Скажу честно, проблема архисерьезная. С появлением на рынке синтетических препаратов она окончательно вышла из-под контроля. Чего вы хотите, когда в одном грамме "Белого китайца" десять тысяч доз. Кошмар!
- Сектанты всякие случайно не попадали? - почти по наитию спросил Морозов.
- С этими труднее всего, - улыбчивый доктор заметно помрачнел. - Бывало, раньше пачками к нам направляли по линии органов. Кроме дискредитации профессии психиатра, ничего путного подобная практика не принесла… Нет, с сектантами мы давно не работаем.
- А если сектант одновременно является и наркоманом? Бывают такие случаи?
- Чего только в жизни не бывает! Все возможно.
- С такими не сталкивались?
- Нет, - односложно ответил Каренов и с озабоченным видом принялся перебирать бумажки.
- Я почему спрашиваю, доктор, - исподволь подготовив атаку, Морозов выбросил козырного туза. - Дело в том, что жену Калистратова нашли мертвой: убита ножом в сердце.
- Не может быть! - Каренов заметно побледнел.
- Вот, полюбуйтесь, - Морозов веером разложил по столу фотографии.
- Какой ужас!
- Обратите внимание, - склонившись над снимком, Морозов очертил ногтем место, отмеченное стрелкой, - у нее удалена печень.
- Господи! - простонал врач. - Неужели Калистратов - "Печенкин"?!
- Пока утверждать нет достаточных оснований, но дело, как видите, серьезное.
- Чем я могу помочь? - Каренов снял шапочку, обнажив загорелый кружок лысины, и отер вспотевший лоб.
- Сходный почерк зафиксирован в четырех случаях, - Морозов собрал фотографии в пакет, откуда извлек несколько новых. - Пока, - добавил многозначительно. - И по крайней мере в двух мы имеем дело с явными наркоманками, принадлежавшими к какой-то секте или же банде. Вам не встречалась похожая наколка?
Не отрывая взгляда от зеленых драконов, несущих на хребте пламенеющих дьяволиц, Каренов молча покачал головой.
- Значит, не встречалась, - разочарованно протянул Морозов.
- Первый раз вижу.
- Как вам кажется, кто он, этот "Печенкин": сексуальный маньяк, шизофреник?
- Трудно сказать… Может, охотник за трансплантантом?!
- Думали уже, думали… Печень наркомана - не лучший подарок. Или все-таки могли всучить?
- Всучить-то могли, но при первом же биохимическом анализе обнаружится, что товар с гнильцой… Впрочем, это уже их дело. Я бы на вашем месте ничего не стал исключать: ни маньяка, ни пересадку органов.
- И Калистратова - "Печенкина"? Способен он на такое?
- Я уже ни за что не берусь поручиться, - обреченно махнул рукой Каренов. - Грань между нормой и патологией сейчас настолько размыта, что любой из нас может угодить на больничную койку. Когда у людей кольцо тревоги охвачено постоянным возбуждением, приходится думать уже не об отдельном пациенте, а обо всем обществе.
- Кольцо тревоги? Это вы метко сказали. Теперь, когда у России не стало надежных границ…
- Не о границах разговор, - Каренов тоскливо поморщился. - Есть такая зона в мозгу - "кольцо тревоги", но и вы, конечно, правы, насчет границ.:. Пылающее кольцо безумия.
- Историю болезни мы у вас на время позаимствуем, с возвратом, - сказал Морозов.
ВЕЛЛА КОЛОР КРИМ - ЦВЕТ ЛЮБВИ
Глава тринадцатая
Гнездышко
- Твой диван - настоящая ловушка, - зевая, сказала Лора, взглянув на часы. - Давай подымайся, а то мы опять никуда не выберемся.
- Вот уж горе, так горе! - Саня рывком сдернул покрывавшую их простыню.
- Не смей!
- Почему?
- Ты знаешь, чем это кончается.
- Мне ли не знать?
- Бесстыжий! - она засмеялась.
- Сварить кофе? - он притянул ее к себе, жадно вдохнув головокружительный запах волос.
- Отстань! Я на черта похожа.
- Яйца всмятку, мадам? Ветчина?
- Я сама приготовлю, - она зябко поежилась, не сдвинувшись с места. - Мы спали при открытом балконе?
- И это спасло нам жизнь.
- Опять жара?
- Опять.
- Помнишь, какое пекло стояло в Пирее? - закинув руку за голову, она глянула на него краем глаза.
- Мне ли забыть! - При мысли о том, как он влез в ее каюту через иллюминатор, у Сани задрожал подбородок.
- Смеешься, мерзавец? Тебе легко смеяться над бедной женщиной. Ты будешь вставать?
- И куда мы пойдем?
- Давай сегодня пообедаем в ресторане.
- Давай, - не слишком охотно согласился он.
- Тебе не хочется?
- Не то, чтобы не хочется, но лучше, чем здесь вдвоем, нам не будет нище.
- Я бы пробежалась по магазинам, потом могли бы сходить в кино… Сто лет не была!
- Какое теперь кино? Сплошная лабуда. Смотреть нечего. А целоваться намного приятнее на диване. Главное, удобнее, в случае чего.
- Какой же ты неисправимый циник!
- Я не циник.
- Кто же ты тоща?
- Рыцарь, готовый на все, только бы услужить даме сердца.
- И сколько у рыцаря дам?
- Дам может быть, сколько угодно, но дама сердца всегда одна.
- Ты думаешь, я забыла, как ты увивался вокруг Машки?
- Какой еще Машки?
- Забыл свою тощую манекенщицу?
- Она не моя и я не увивался.
- Ну, она увивалась. Какая разница, если ты все равно с ней спал?
- Я с ней не спал, - вдохновенно солгал Саня, следя за мельканием солнечных бликов на потолке. - Мое сердце безраздельно принадлежало другой, а ум был занят нелегкой задачей, как незаметно пробраться в башню замка… На заре туманной юности я написал что-то вроде баллады. Подражательно и вообще вздор, но, клянусь, в своем воображении я видел тебя. Еще тогда, Лора, много лет назад.
- Прочитай.
- Слова я давно позабыл, а листок, на котором было записано, затерялся.
- Хоть что-нибудь помнишь?
- Только самое начало, - припоминая, он закусил губу. - Кажется, так: "О мой темнокудрый любовник! Садись на коня вороного! Как ветер, мчись к старому замку, найди моих братьев любезных. Пусть кличут надежную стражу, вассалов и храбрых, и верных, и скачут лесною дорогой на помощь к своей королеве…" Дальше не знаю.
- И этой королевой была я?
- Я узнал тебя с первого взгляда.
- Какая изысканная ложь!.. Но все равно, мой родной, спасибо тебе.
- Ты плачешь? - взволнованно спросил Саня, целуя влажные сияющие глаза. - Что случилось, любимая?
- Ничего не случилось, - Лора глубоко вздохнула, сглатывая так некстати подступившую горечь. - Не обращай внимания, - она уткнулась в его плечо, сбросив на пол сбившуюся в ногах простыню.
- Какие волшебные линии, - свободной рукой он провел по плавным извивам спины, задержав ладонь на последнем подъеме. - Я просто дурею, с ума схожу.
- Обводы?
- Обводы, обводы, - горячо шепнул он, ощутив, как в отдалении зарождается, вскипая радужной пеной, новый накат.
- Как у чайного клиппера?
- Как у чайного! Как у виолончели!
- Не бросай меня, Сандро! - выскользнув из-под его руки, она перевернулась на спину. - Не бросай…
- Да ты что! - встрепенулся он, приподнявшись на локте. - Как только такое могло прийти в голову… И тебе не стыдно?
- Стыдно, Санечка. Старая баба, а влюбилась, как кошка, и ничего не могу с собой поделать.
- Это ты-то старая? - он засмеялся, и этот его не к месту громкий и продолжительный смех мог бы показаться принужденным, если бы не звучала в нем неподдельная радость, густо замешанная на жалости и смутной тоске. - Ты юная круглозадая Афродита, выброшенная случайной волной на пустынный берег.
- Оставь в покое мой зад, коварный соблазнитель!.. Ты жуткий льстец и, ко всему прочему, ловелас. Знаешь?
- Понятия не имею. Гнусная клевета.
- Знаешь, знаешь… Ты хитрый.
- Я хитрый? Никогда за собой не замечал.
- И любострастный.
- Что это значит?
- Сам знаешь, не разыгрывай простачка… Мне очень хорошо с тобой, Саня! И страшно.
- И мне, любимая, тоже страшно. Это подарок судьбы. А любострастный - плохо или хорошо?
- Наверное, хорошо, если только со мной.
- С тобой, только с тобой.
- До сих пор не могу понять, как тебе удалось залезть ко мне в постель? Бочком, бочком, словно лещ под сетью. Как ты ухитрился?
- Сам не знаю. Повезло.
- Думаешь, я так легко к себе допускаю?
- Ничего я не думаю. У меня сердце чуть из груди не выскочило.
- Почему, хотелось бы знать?
- Так боялся.
- И чего же ты боялся? - Лора приникла губами к его груди и, медленно сползая книзу, осыпала легкими, почти некасаемыми поцелуями. - Чего же это он так боялся, трусишка?
- Всего.
- Всего он боялся, всего…
- Что не получится от волнения.
- И теперь боишься?
- Теперь не боюсь, - почувствовав, как сжалась ее рука, он задохнулся от блаженной истомы и нежности. Острые ноготки причиняли легкую боль.
- Попался?
- Ага, еще с того раза.
- То-то же. Смотри у меня, - потянув его на себя, она откинулась с тихим стоном и, разметав волосы по подушке, опустила веки.
Любовный лепет, когда слова значат так мало, не вмещая и крохотной доли всего того, что так и рвется наружу, смешался в торопливых объятиях, обретших вскоре выверенный и осмысленный ритм.
- Говори… Говори, - понукала она, отстукивая зубками. - Со мной нужно говорить… Ненавижу молчание.
- Моя прекрасная, - шептал он, не слыша себя и проникаясь дрожью ее направляющих пальцев.
В постели Лора называла все своими именами, но звучало это как-то по-особенному, обновленно и чисто, словно впервые было названо на еще безгрешной Земле.
- Какой ты сильный, Сандро, - опустошенно выдохнула она, прижимаясь всем телом. - Ты это нарочно?
- Нарочно, что?
- Тебе нравится, как я визжу, змей.
- Ужасно. Я прямо балдею.
- Балдей, балдей… У тебя было много женщин?
- До тебя - ни одной.
- Милый лжец! Врет и не краснеет.
- Каков вопрос, таков ответ.
- Ну скажи, сколько? Десять, двадцать, может, все сто? Неужели сто, Саня? - она сама не понимала, зачем затевает этот дурацкий разговор, уместный разве что наутро после выпускного бала. - Признавайся мерзавец! - колотила кулачками в его волосатую грудь и не могла сдержаться.
- А у тебя? - он расслабленно потянулся. - У тебя сколько?
- Что?! - она взметнулась и нависла над ним, тесно сдвинув колени. - Ну и нахал! Разве можно спрашивать женщину о подобных вещах?
- Не хочешь - не отвечай.
- А ты?
- Что я?
- Хочешь?
- Не хочу, потому что люблю тебя, дура. Люблю!.. А все остальное не имеет значения.
- И я люблю тебя, мой сладенький. Очень люблю. Все глаза выплакала. Как ты меня чудесно назвал: "Дура"! Дура и есть.
- Нет причины горевать, любимая. Радоваться надо.
- Чему радоваться?.. У нас осталось только два дня.
- Два дня, две ночи и еще тысяча дней и ночей.
- Не знаю, Саня, не знаю… Все так сложно, запутано.
- Не вижу особых сложностей, - неожиданно для себя выпалил он. - Оставайся у меня!
- То есть как? - Она была явно ошеломлена. Ее левый, косящий в бурные мгновения глазик немедленно расширился и соскользнул с оси.
- Как ты прекрасна! - он бережно поцеловал это дивное ведьмино око. - Очень даже просто: оставайся, и все.
- Странное предложение, - ее опаленное скрытым пламенем лицо стало совершенно неузнаваемым. - Ты в своем уме?
- Решай сама, Лора. Лично я совершенно свободен.
- Но не я!
- Тебя пугает развод? По собственному опыту смею заверить: ничего страшного.
- Сам не знаешь, что говоришь.
- Боишься сменить дворец на хижину?
- Дурачок ты, Сандро, - она отвернулась, скрывая слезы. - Никакой дворец не стоит хорошей постели, поверь мне… Плевать я хотела на любые хоромы, но и насчет своего дивана не обольщайся. Ты не самый лучший в мире любовник, хотя ни с кем мне не было так хорошо, как с тобой… Не обижайся, миленький.
- Что ты хочешь этим сказать? - он почувствовал себя уязвленным.
- Никаких задних мыслей. Позволь, я встану.
В круглом зеркальце у изголовья, которое Саня использовал для бритья, отражались ее руки и грудь. Застегнув лифчик спереди, она перевернула его и легким эластичным движением упрятала свои нежные бледно-розовые звездочки в ажурные чашки.
Вспомнилась ночь на верхней палубе под крупными звездами, провожавшими еще Одиссея.
"Знай, - сказала она, поднимаясь с колен, - я всегда готова сбросить платье".
Теперь она собиралась его надеть. Впервые за целых три дня. Это могло ничего не значить или, напротив, означало многое.
- Не понимаю, чем мог тебя обидеть.
- Я вовсе не обижена, Сандро, скорее смущена. Во всяком случае хорошо, что ты так сказал. Немного неожиданно, правда, но хорошо. Я благодарна.