Тень гоблина - Валерий Казаков 3 стр.


4.

В квартире у Инги зазвонил телефон.

- Это товарищ Мрозь?

- Да, а с кем я разговариваю?

- Ваш друг. Я от Михаила Васильевича. Надеюсь, помните такого?

Она уже давно забыла о существовании в своей жизни этих звонков. Михаил Васильевич Злобин давно на пенсии, а может, уже и помер. По крайней мере, после её бракосочетания с сыном самого Гроцкого, он прибежал весь перепуганный и дрожащим от волнения голосом объяснил, что никаких отношений у них никогда не было, что все бумаги он уничтожил и забыл, как её, госпожу Гроцкую, зовут. И вот на тебе.

- Извините, я не припоминаю никакого Михаила Васильевича, вы, верно, ошиблись…

- Зря вы так. Смотрите, как бы потом не пожалеть…

- Да пошёл ты! - и она бросила трубку.

"Вот придурок, на весь выходной испортил настроение. Значит, сбрехал Злобин. Ну, урод, я тебя достану, если ты, сука, ещё не сдох от пьянки и зависти", - её мысли снова прервал телефонный звонок. Инга со злостью схватила трубку.

- Я же тебе сказала, козлиная рожа…

- Ну и ну, вот уж не думал, что я похож на козла, - отозвалась на весьма оригинальное приветствие трубка голосом Скураша.

- Ой, извини, Малюта…

- За козла − и вот так просто "извини", нет уж, деточка, за базар, как говорят у нас на Старой площади, отвечать надо. Поехали завтракать. В чудный день с чудесным человеком… короче, я внизу, у твоего подъезда.

- Послушай, ну так же нельзя, я только глаза продрала…

- И уже кого-то откостерила по телефону…

- Да ну их. А, знаешь, поднимайся ко мне. Кофе тебе гарантирую, а сама пока что-нибудь изображу с фейсом. Эй, послушай, а откуда ты мой адрес знаешь?

- Где работаем, милочка! Я, кстати, и код и этаж знаю…

- Смотри только от гордости не лопни, а то лифт забрызгаешь, милок, - сьязвила Инга. - Может, я погорячилась спозаранку-то к себе хвастунишку впускать?

- Исправлюсь, честное кремлёвское!

Московское воскресное утро - понятие философское и где-то сродни иудейскому шабаду. Волна повышенной сонливости и откровенного пофигизма охватывает подавляющее большинство жителей Первопрестольной, и они, загнанные недельным бегом, покуролесив или выполнив всю домашнюю работу накануне в субботу, используют этот единственный день как естественную отдушину для праздного валяния в постели, ритуального ничегонеделания и полуодетого бесцельного слоняния по сонным комнатам погружённой в уютную лень квартиры. При желании это вожделенное утро может быть растянуто до первой вечерней звезды, поэтому не удивляйтесь, если вместо приветствия в полвторого дня, вам недовольно пробурчат: "И какого чёрта трезвонить в такую рань, сегодня же выходной!"

Только нечто весьма необычное может заставить москвича покинуть свою маленькую, с нечеловеческими трудами отвоёванную у властей крепость и пуститься в странствия по пустынным улицам, под которыми, изгибаясь в тоннелях, струятся непривычно пустые электропоезда, а светлые переходы самого красивого в мире метрополитена отзываются глухим эхом на шаги немногочисленных заспанных пассажиров.

Конечно же, в первую очередь к таким необычностям относятся чувственная, так сказать, сердечная сфера нашей жизни, дать полную характеристику которой человечество до сих пор не в силах. Господи, сколько копий сломано в несмолкаемых спорах об истоках любви! Сколько светлейших умов человечества заблудилось в её лабиринтах и помутились рассудком! Куда её только, эту бедную любовь, не загоняли! И на небеса, и в преисподнюю, и в души людей, и в сердца, и в иные, более интимные части тела, а то и вовсе авторитетно заявляли: любви нет! И тут же спешили оговориться - она-то, конечно, есть, но не такая, какой мы её себе представляем. Это чувство намного сильнее наших сопливых страстишек, щемящего предвкушения бездны, бессонных ночей, сладких и горьких слез, стихов и музыки, пьянящего, разрывающего на части разгорячённое тело безумия, оказывается, всё это - глупости. Истинная любовь − это любовь к Богу, к Родине, к кесарю, к парии, к вождю, к человечеству, к демократии, в конце концов.

Каждая эпоха, наперебой предлагала нам свою, самую истинную, самую правильную трактовку любви, и мы, законопослушные, соглашались. А что поделаешь, не согласишься - еретик, изменник, враг народа. Но при этом всё как-то не так получалось: чем больше мы любили Бога, тем сильнее ненавидели своё тело и людей, верующих в иного бога. Чем ярче пылал в нас пламень патриотизма, тем чаще мы зарились на соседние земли, чем более верноподданнически склоняли головы, тем быстрее зрели и пожирали своих творцов революции, чем громче кричали о демократии, тем быстрее приходила диктатура. Казалось бы, человечество давно должно было погибнуть в железных тисках такой любви, но в обозримом времени этого не произошло, и только по одной причине: ваш сын вчера вечером убежал на свидание и вернулся под утро с впалыми щеками и горящими от счастья глазами.

Скурашу казалось, что допотопный лифт еле ползёт в своей узкой вертикальной норе, явно не предусмотренной довоенной архитектурой. Лёгкое жжение щёк, сохнущее нёбо, неощущаемая боль от впившихся в ладони шипов багряных, под стать осени, роз говорили о чём-то приятном, давно позабытом. Малюту это одновременно радовало и злило.

Дверь тридцать шестой квартиры на пятом этаже была слегка приоткрыта. В ярко освещённой прихожей, стены которой были украшены деревянными резными панно с экзотическими фруктами и неведомым зверьем, к огромному, от пола до потолка, овальному зеркалу в такой же резной раме скотчем была прилеплена записка: "Кухня направо, кофеварка сейчас закипит, всё остальное на столе. Скоро буду. И.М."

Запах хорошего кофе безраздельно властвовал в просторной, в два окна, кухне. Усиливающееся шипение агрегата, сверкающего чёрным пластиком и матовым блеском нержавейки, мигающего лампочками и крохотным дисплеем, наконец обернулось громким клокотанием, и в прозрачный пузатый кофейник со стоном облегчения полилась пульсирующая и горячая тёмная струя. Кофеварка постепенно успокоилась, замолчала.

Тишина незнакомого жилища навалилась на нерешительно переминающегося с ноги на ногу Малюты. Квартирные звуки и шорохи, поначалу разбежавшиеся прочь от незнакомца, осторожно, как любопытные щенята, стали вылезать из своих укромных уголков и с опаской приближаться к нему, залезать в уши, будоражить воображение. Где-то скрипнуло, чуть слышно прошелестел какой-то едва уловимый шорох, тихо заплескалась вода. На её звук, как лунатик, почему-то и пошёл Скураш.

Не обращая внимания на внушительные размеры комнат и их убранство, он, затаив дыхание, осторожно крался к источнику этого призывного, всё усиливающегося клокотания вырвавшейся из тесных труб влаги. Вот она нужная и почему-то тоже приоткрытая дверь. Бессовестно яркий свет тонкой полоской показывал своим остриём направление дальнейшего движения. Малюта, конфузясь своего мальчишества, набрав полную грудь воздуха, решительно просунул в ванную руку с букетом, отвернул лицо подальше от манящего света и для верности плотно закрыл глаза.

- Ну, вот я так и знала, что вы ничего лучшего не придумаете, как броситесь за мной подсматривать, - неожиданно откуда-то сзади резанул тишину насмешливый женский голос.

Скураш обернулся. Перед ним в коротком простеньком халатике стояла Инга.

В ресторан в этот день они так и не попали.

Пугающая своими размерами кровать ещё хранила остатки их тепла, разлетевшиеся в разные стороны, как после взрыва, подушки и одеяла застыли в своей обречённой ненужности, в воздухе плавали, слившись воедино, их запахи. Перекипающие томлением голоса, слышались из соседней комнаты, и стильно обставленная спальня с ревностью к ним прислушивалась.

- Господи, какой же ты потрясный мужик… Мне ещё никогда, никогда не было так хорошо. Я впервые от этого плакала. Ты, наверное, думаешь, что я дура, да?

- Глупышка, дурак - как раз я, и мне так кажется уже две недели. Ты знаешь, в первый день нашего знакомства я насилу сдержался, чтобы не наброситься на тебя…

- Я и сама чуть не улеглась на твой письменный стол. Хороша парочка, какие-то маньяки.

- Ну, так уж и маньяки, просто слегка чокнутые. Высокое звание маньяка мне ещё придётся заслужить…

- Что ж, не буду против, если ты займёшься этим прямо сейчас.

Спальня занервничала, с опаской предполагая, что они станут проделывать это вне её стен и, только увидев на своём пороге уже полусплетённую парочку, облегчённо вздохнула, принимая её в свою широченную колыбель.

День уходил в мелкую дрожь просеянного небом косого дождя. Струйки, расплющившись об оконное стекло, скатывались вниз извилистыми ручейками, и от этого заоконный мир казался каким-то нереальным, фантастически размытым. Две прижавшиеся друг к другу нагие фигуры отражались в слегка затуманенном прозрачном зеркале. Со стороны и в правду могло показаться, что в эту минуту никакая сила на свете не в состоянии оторвать их друг от друга.

5.

Первая анонимка об аморальном поведении начальника управления и сотрудницы секретариата легла на стол Плавского ровно через три дня.

- Что это за бред вы мне подсовываете? - насупив брови, спросил он Обрушко.

- Ничего особенного, так для информации. Положено…

- Наложено. Я что вам − партком? Вы этого доброхота вычислите и ко мне, я его с великим удовольствием отправлю работать по призванию - мусорки и сортиры чистить. А эта Мрозь хоть симпатичная?

- Вполне. Где-то под тридцать, ногастая, грудастая…

- Ай да Малюта, ай да сукин сын! Прям по Пушкину! Учиться у него, Лаврентий надо, почти на месяц позже нас пришёл в Совет, а уже похвальные листы полетели, - и, глянув на часы, перешёл на серьёзный тон. - Сегодня бумаг достаточно, до пресс-конференции осталось всего ничего, зовите ко мне Александра и Алицию Марковну, дежурных в приёмной предупредите − ни с кем не соединять. Мы готовимся.

Пресс-конференции, которые давал Плавский, были скорее общественно-политическим событием в жизни столицы, чем обычными информационными поводами для скучающей журналистской братии. Затишье, свалившееся на головы обывателей после, наверное, самых странных выборов в истории демократии, гнетуще давило на расплющенные мозги. В неопохмелённые головы народа назойливо лезли самые невеселые мысли и риторические вопросы. Один из них был закавыкой из закавык: как могло случиться, что великая страна (так она, по крайней мере, сама о себе думала) вновь путём прямого волеизъявления выбрала в управители нелюбимого ею человека, да к тому же отягощенного целым букетом комплексов?

Вопрос этот висел в воздухе и беззаботно побалтывал ножками, ибо ответить на него никто не мог. Выбрала страна и всё тут! Закон соблюдён, поворотов вспять не бывает, одним словом - полное демо! Слегка струхнувшие от возможных перемен новые хозяева страны, облегчённо вздохнули и плотнее уселись на привычных шестках у давно поделённых кормушек. Старые бесцветные времена Леонида Ильича, усугублённые нищетой и абсурдными перекосами власти, зловеще замаячили на ближайших подступах. Взлёт Плавского на вершину политического Олимпа, пропахшего перегаром, казнокрадством, импичментом и шунтированием, был единственной неожиданной надеждой для, казалось, уже в очередной раз махнувшей на себя рукой России.

Зал для общения с прессой высоких обитателей Старой площади находился у ажурной решётки ворот шестого подъезда и был заполнен до отказа. Справа и слева в несколько рядов стояли на разновеликих штативах теле- и видеокамеры. Амфитеатр спускающихся полукругом к сцене жёстких казённых кресел занимали журналисты из крупнейших информационных российских и зарубежных агентств. Особо выделялись фотокорреспонденты, которые, как опытные снайперы, заранее выбирали себе позиции, простреливали их очередями автоматических спусков и ослепительных вспышек своих диковинных аппаратов. Сотни чёрных, извивающихся, как недобрые мысли, проводов, с разбега взлетали на блестящий лаком стол и, раздувшись разноцветными головками микрофонов, готовы были, словно свившиеся в огромный клубок змеи, с остервенением броситься на ничего не подозревающую жертву.

Саша Брахманинов - пресс-секретарь Плавского, без всяких излишеств объявил о начале встречи журналистов с Секретарём Совета национальной стабильности.

Иван Павлович как всегда начал с домашней заготовки и минут за тридцать нарисовал весьма неприглядную картину царивших в стране порядков, суть которой он втиснул в четыре ёмких слова - кругом бардак и импотенция власти. Живые, не затасканные по бюрократическим бумагам фразы непривычно рокотали в небольшом зале. Плавский был в ударе, он купался в басах своего голоса, в ослепительном свете телевизионных фонарей и потустороннем мерцании фотобликов. Это была его стихия, стихия уверенного в своей правоте человека, которую он каким-то непостижимым образом мог передать слушающим его людям.

Скураш не пропускал ни одного публичного выступления шефа. Он устраивался где-нибудь сбоку, поближе к столу, и с интересом наблюдал за Плавским и сидящими в зале. Перед ним медленно, с пробуксовками раскручивалось невидимое колесо взаимопроникновения энергий скрытого смысла слов. Древнейшая и пугающая магия постепенно обретала силу мистерии, рождая внутри ни с чем не сравнимое чувство сопереживания, которое, в свою очередь, помимо воли, высвобождала дикую силу сопричастности. Обособленное, осторожное и пугливое "я" съёживалось, уступая место ослепляющему, словно наркотик, коллективизму. Лицо нестерпимо горело, жажда деятельности переполняла душу. И всё это происходило с каждым. Странным образом непохожие друг на друга люди, порою говорящие на разных языках, вдруг превращались в единоверцев. В этом граничащим с безумием порыве единения расплавлялись индивидуальности, стирались маленькие человечки с их слабостями и бедами и рождалась грозная, слепая, обезличенная толпа, готовая ринуться вперёд, созидая или разрушая всё на своём пути.

Что-то похожее Малюта, к своему удивлению, наблюдал и сегодня. Острые на язык, матёрые и наглые в иных ситуациях журналюги ловили каждое слово Плавского, не отрывая взгляда от сцены, что-то чиркали в своих блокнотах, распаляясь вместе с выступающим.

"Бесовщина какая-то! - размышлял Скураш, уставившись на раскрасневшуюся и елозящую в кресле высокомерную Ольгу Гоц, недавно признанную "золотым пером" года. - Представляю себе, что он вытворял с рядовыми избирателями, если всезнайку-Оленьку почти до оргазма довёл. Ну, молодец! Да что Гоц, мужики и те туда же!"

Иван Павлович замолчал неожиданно, просто не договорил фразу, тяжело вздохнул и откинулся на спинку стула. Достигнув пика напряжения, он словно просил минуту передышки. В зале зашумели, зашелестели, задвигались. На столе появилась пепельница, и Плавский, с усмешкой окинув взглядом присутствующих, мол, имею, в отличие от вас, полное право, не спеша, вставил сигарету в мундштук и, блаженно сощурившись, смачно затянулся.

- Господа, прошу задавать вопросы, - делая кому-то условные знаки, произнёс Брахманинов, - время у Секретаря ограничено. Пожалуйста, прошу Общественное российское телевидение…

- Иван Павлович, перечисляя потенциальные угрозы национальной безопасности, вы назвали разрушение системы управления страной. Если можно, подробнее на эту тему.

- А что подробнее? Фактически от этой системы остались одни ошмётки, которые быстренько приватизировали регионы, ещё год-другой − и они окончательно окуклятся в удельные княжества. Могу объяснить более образно. Страна у нас огромнейшая, как исполинский динозавр. Туловище, ноги, длиннющий хвост да шея с крохотной головкой и ещё более крохотными мозгами, - в зале ехидно захихикали. - Не сомневайтесь, маленькие мозги и те прокисшие, - продолжал Плавский. - Так вот, пока сигнал от башки дойдёт до хвоста, хвоста уже нет - сожрали, а обратной связи "хвост - голова" вообще не предусмотрено. Я ясно излагаю?

- Куда уж яснее…

- Пожалуйста, вопрос коллег Си-эн-эн, - уводя шефа от назревающего скандала, вмешался пресс-секретарь.

- Господин, Плавский, как часто вы видитесь с президентом, о чём говорите? Это один вопрос. Второй - ходят слухи об ухудшении его здоровья. Как вы это прокомментируете?

Скураш, как и все готовившие эту встречу, предполагал, что подобный вопрос кто-нибудь задаст. У Ивана Павловича было заготовлено три позитивно-нейтральных ответа, но, уже успев узнать своего шефа, все сотрудники аппарата Совета, присутствовавшие в зале, внутренне напряглись. Кто знает, что в этом момент может придти ему в голову.

- У президента, наверное, нет надобности в таких встречах, а у меня и подавно. А чего, собственно, встречаться? Мне и без этого работы хватает, - рубанул не по писаному Плавский. - Что касается его здоровья, так я не доктор. Я, как вам известно, русский генерал, и моё дело - война и порядок, а это весьма далёкая от медицины область приложения человеческого интеллекта…

"Кажется, пронесло", - подумал Скураш, но генерал, глянув исподлобья на журналистов, пророкотал:

- Но, по имеющимся у меня данным, - зал замер, - президента готовят к серьёзной операции на сердце. Будем надеяться на её благополучный исход.

Журналисты повскакали с мест, многие бросились к выходу, спеша первыми донести до своих агентств и издательств сенсационную новость.

- Ну, это он зря, - ни к кому не обращаясь, произнесла Гоц, - этого ему не простят.

- Последний вопрос, - перекрывая шум, почти прокричал Брахманинов.

- У кого будет находиться ядерный чемоданчик в момент операции?

- У премьер-министра, как того и требует конституция.

- Если в стране в это время начнутся беспорядки, готовы ли вы, господин Плавский, взять на себя всю полноту власти?..

- Извините господа, - уже почти взревел пресс-секретарь, - время истекло. Благодарю за внимание.

Генерал собирался ещё что-то сказать, но передумал и, махнув рукой, ушёл со сцены.

Скураш заметил, что впереди журналистов к выходу бросились сотрудники других подразделений администрации.

"Ну, эти, вестимо, к услышанному ещё и своего с три короба навертят, представляю, какая сейчас свистопляска начнётся, - уже шагая по длинному коридору к своему кабинету, подумал он. - Как-то всё это не ко времени, да и зачем гусей дразнить?"

Назад Дальше