- И следовательно, было бы неплохо поехать прямо домой и попытаться взять, так сказать, быка за рога.
- Да, конечно.
- Как вы думаете, Лилиан пойдет нам в этом навстречу?
- Да. Она пойдет навстречу. Мне кажется, да.
- Тогда я привезу Луизу домой.
- Мы можем вместе поехать за ней.
- Нет, профессор. Простите, но, мне кажется, будет лучше, если это сделаю я.
Генри прошел на кухню к жене.
- Фишер говорит, что она должна вернуться домой, - сказал он.
- Он так считает? - проговорила Лилиан, наклоняясь, чтобы поставить жаркое в духовку.
- Мы должны попробовать, - сказал Генри. Лилиан обернулась и поглядела на него. На секунду Генри показалось, что она вот-вот расплачется, и он поспешно отвел взгляд.
- Нет… Ну, хорошо, я постараюсь, - сказала Лилиан и направилась в другой конец кухни за льдом для коктейля.
11
Луиза, закутанная в плед, вышла из черного лимузина доктора Фишера. В сопровождении психиатра, словно примадонна со своим импресарио, она вошла в дом, не взглянув на родителей. Лицо ее было бледно, и она держалась неестественно прямо из-за тугой повязки на ребрах.
В доме было тепло, и она сбросила плед на стул в холле. На ней было очень простое серое платье. Доктор Фишер прошел следом за ней в гостиную, и Генри Ратлидж предложил ему коктейль. Затем он предложил коктейль Луизе, но она отрицательно покачала головой. Мужчины выпили. Луиза сидела в кресле и покусывала костяшки пальцев.
- Я полагаю, - сказал доктор Фишер, - что мы должны быть полностью откровенны друг с другом. - И он раскинул коротенькие ручки, как бы демонстрируя эту откровенность. - Мы должны называть вещи своими именами. Конечно, это будет нелегко каждому из нас, но я знаю, что вы все хотите, чтобы от вашей встречи был толк, и, мне кажется, сумеете этого достичь.
Отец и мать кивнули. Девушка сидела совершенно неподвижно.
- Теперь я должен вас покинуть, - сказал доктор Фишер, поглядев на часы, - но Луиза приедет завтра повидаться со мной, и… мы поглядим, как у нас идут дела.
Он встал, улыбнулся Луизе и вышел вместе с Генри, который проводил его до двери.
Лилиан, оставшись наедине с дочерью, поглядела на нее и отхлебнула из своего бокала.
- Этот… как его… Ну, шпик приходил сюда… насчет того мужчины, - сказала она.
Луиза подняла глаза на мать и кивнула.
- Да, он и ко мне в больницу приходил.
- Что ты ему сказала?
- Чтобы они отпустили его.
- Ну да, я так и думала, но твой отец…
Генри вернулся в гостиную. Он улыбнулся Луизе.
- Папа, - сказала она, - мне очень жаль… вчера, в больнице, это я не со злости… Просто я чувствовала себя так ужасно из-за всей этой истории…
- Я знаю, Лу. Не думай об этом. - Он направился к бару, чтобы налить себе еще виски. - Приходил к тебе агент? - спросил oн. - Они нашли человека, который тебя обидел.
Наступило молчание. Луиза судорожно глотнула. Потом на лице ее появилось выражение решимости.
- Я сказала им, чтобы они его отпустили, - повторила она.
- Но… почему?
С явным усилием дочь заставила себя поглядеть в глаза отцу.
- Потому что… Это неправда, будто он изнасиловал меня, папа.
Лилиан опустила глаза и уставилась в свой бокал. Генри сделал глоток и сел на стул.
- Неправда? Вот это действительно приятное сообщение, - проговорил он скороговоркой. - Потому что, разумеется, это было бы ужасно. Я как раз думал: как-то непохоже, чтобы, судя по описанию, это мог быть кто-то из твоих друзей. Какой-то Луиджи… Спинетти, так кажется? - Голос его мало-помалу замер.
- Я не знаю, - тихо, но очень твердо сказала Луиза. - Я не знаю, как его зовут. Я просто встретила его… вчера… на улице.
- И он… - начал было профессор.
- Нет, - сказала Луиза. - Нет. Это я подцепила его на улице и привела домой. Это я сделала. Я сама.
Часть первая
1
Генри Ратлидж родился 18 марта 1920 года в городе Нью-Йорке. Родился под счастливой звездой, и все сулило ему успех и процветание на его жизненном пути, ибо его семья по всем признакам принадлежала к элите: здесь соединились воедино богатство, родовитость, культура, влиятельные связи, образованность. По отцу он был англичанином - прямым потомком младшего отпрыска одной английской семьи, прибывшего в Америку перед революцией, чтобы сделать карьеру. Он ее сделал и здесь остался, а потом словом и делом боролся за американскую независимость, ибо, как все англичане, понимал материальную ценность политической свободы. Все свое достояние он оставил своим сыновьям, а те и продолжатели их рода не только сохранили в целости, но и увеличили его первоначальный капитал, избрав своим жизненным кредо ту особую смесь твердой уверенности в непогрешимости своих принципов и умения соблюдать личные интересы в практической жизни, которая является неоспоримым вкладом, сделанным англосаксами в историю человечества.
Традиция эта оставалась незыблемой и ко времени рождения Генри; он рос в той среде восточноамериканской аристократии, положение которой в обществе было тем более исключительным, поскольку оно шло вразрез с общепринятым представлением об американской демократии, и ничто в его юные годы не привело его к переоценке ни класса, ни страны, частицей которых он себя сознавал. Даже экономический кризис, разразившийся в Америке, когда Генри было девять лет от роду, не омрачил его детства: капитал Ратлиджей, вложенный в полезные ископаемые, недвижимость и нефть, сохранился в целости и неприкосновенности.
Генри окончил школу в Экзетере и колледж в Йеле. Жизненный опыт, извлеченный им из пребывания в этих двух учебных заведениях, лишь упрочил его уверенность в правильности его образа жизни. Когда в Европе началась война, старший брат Генри, Рэндолф, покинул дом, чтобы вступить в ряды Королевского Канадского воздушного флота, Генри же остался завершать свое образование.
В 1941 году его собственная страна, Соединенные Штаты Америки, вступила в войну, и Генри Ратлидж отправился сражаться за родину. Он был в Европе, когда армии союзников, отбросив немцев обратно к Эльбе, обнаружили при этом следы таких преступлений и такой жестокости, каких никто никогда не мог себе вообразить и потому не предвидел и не боялся. Работая в военной разведке, Генри увидел зло и постиг его огромность, и это поколебало его веру в человека, но не поколебало его веру в Америку.
Возвратившись домой, он узнал, что его брат Рэндолф погиб в воздушном бою над Тихим океаном. Он узнал об этом от своих родителей в гостиной родного дома на Гудзон-ривер; сообщив это известие, его мать подошла к окну, чтобы поправить цветы в вазе, а Генри с отцом вышли в сад.
- Если уж мне суждено было потерять сына, - сказал отец, - то я рад, что хоть не тебя. Рэндолф был славный малый, но он не из тех, кто мог многого достичь.
Они стали удаляться от дома, спускаясь по пологому склону к реке. Генри молчал, боясь расплакаться; глубоко привязанный к брату, он испытывал острую скорбь.
- На твоем месте я бы занялся юриспруденцией, - сказал отец. - Это наилучший путь в политику, а ведь именно туда ты стремишься, не так ли?
Генри сквозь застилавшие взор слезы смотрел на ствол дерева.
- Да, - сказал он. - Да, пожалуй.
- Это единственное, что придает смысл жизни. Политическая деятельность не позволяет человеку замыкаться в своем узком мирке. Я сам погубил для себя всякую возможность сделать карьеру, из-за того что был единственным прорузвельтовским республиканцем - вещь неслыханная, - а у тебя все чисто и все впереди. Ты даже можешь быть, если захочешь, демократом.
- Мне бы хотелось продолжить учение, - сказал Генри. - Еще на год вернуться в Европу - в Оксфорд.
- Учение? Помилуй бог, что же еще намерен ты изучать? - спросил отец.
- Политику, - сказал Генри. - Политику и историю. Я хочу знать, что мне следует делать, если я когда-нибудь буду куда-нибудь избран.
Отец пожал плечами.
- Поступай как знаешь. Ты был в действующей армии и, мне кажется, заслужил право годик повалять дурака, но рано или поздно тебе придется вернуться в Америку и сделать себе имя. У нас есть деньги, ты это знаешь, но в нынешнее время одних денег недостаточно.
2
Хаос и бойня, через которые прошла Европа, убедили Генри Ратлиджа, что нельзя допустить, чтобы история человечества творилась в дальнейшем столь неспособными к управлению людьми и чтобы политику - как на родине, так и на чужбине - вершили честолюбцы авантюристы. Сначала это было просто воззрение, а не практическая программа, но уверенность отца в том, что сын должен сделать политическую карьеру, подтолкнула Генри к принятию решения, а то обстоятельство, что убит был не он, а его брат, укрепило его веру в себя как в избранника, чей удел - послужить Америке и человечеству.
Тем не менее он действительно хотел набраться знаний, лучше разобраться во всем, почему и решил возвратиться в университет, а Оксфорд избрал для этой цели потому, что его интересовали англичане - их образ жизни, их духовные ценности. Осенью 1945 года он снова переплыл Атлантический океан и провел год в Баллиольском колледже.
Генри ждал очень многого от Оксфорда - интеллектуальной родины его предков, но не получил ничего, кроме плохо отапливаемой комнаты в колледже. Выпускники его курса казались ему ограниченными и незрелыми, их политический кругозор был сужен, их идеал сводился к залатыванию прорех расползающейся по швам Британской империи и к пустопорожним реформам в метрополии, в чьих сосцах уже не было молока. Его единственным другом (и эту дружбу он впоследствии расцепил как основное достижение года, проведенного за границей) стал американец - как и он, миллионер - Билл Лафлин.
- Ну, что, нравится вам здесь? - спросил его Лафлин, засунув руки в карманы и стоя спиной к небольшому газовому камину в комнате Генри в первый день их знакомства.
Генри пожал плечами.
- Я разочарован.
- Я так и предполагал. - Билл широко улыбнулся. У него были большие голубые глаза, густые темные волосы. - И вероятно, одно из главных разочарований - здешние снобы, которые так приветливы и приглашают вас в этот их дурацкий загородный домище, где можно околеть от холода… Вы уже все это испробовали?
- Да, - сказал Генри, улыбаясь и откидываясь на спинку кресла. - Пришлось как-то раз.
- А хихикающая дочка тоже выпала вам на долю? Из тех, что всегда улыбаются, всему поддакивают и спрашивают, не будете ли вы возражать, если вам отведут спальню по соседству.
Генри рассмеялся и утвердительно кивнул.
- Должно быть, английские аристократы и в самом деле потеряли голову от отчаяния, - продолжал Билл, - пусть я богат и американец, но ведь я же американец ирландского происхождения.
- Они теперь стали очень свободомыслящими, - сказал Генри. - Даже посадили себе в правительство социалистов.
- Ей-богу же, они даже более свободомыслящи, чем социалисты, - сказал Билл. - Это оборотная сторона медали. Вы знаете, кого я имею в виду? Здешних, баллиольских большевиков. Тех, что смотрят на вас и хмыкают, и каждый хмык должен знаменовать собой ружейный залп, которым вас расстреливают. - Билл пошатнулся, словно получив пулю в сердце. - После чего все мы падаем замертво - американские капиталисты, английские землевладельцы и все прочие толстопузые.
Антипатия к остальным студентам все больше и больше притягивала друг к другу этих двух американцев, и спустя восемь месяцев они возвратились в Америку закадычными друзьями. Дружба эта, однако, зиждилась не только на шутках по адресу англичан - разговоры, которые велись в каюте парохода, пересекавшего Атлантический океан, часто бывали весьма серьезны, ибо для Билла, так же как и для Генри, его будущее представлялось связанным с политикой. Оба они остановили свой выбор на партии демократов; ни один из них не ставил высоко Трумэна; оба при воспоминании о первых днях Нового курса испытывали своеобразную, не лишенную зависти ностальгию и, вдохновляемые этим чувством, кипели яростным оптимизмом, рисуя себе будущее Америки, - оптимизмом, окрашенным верой в предначертанный им путь.
Ошеломительный конец войны мало-помалу начал казаться им не столько результатом каких-то закономерностей, сколько божественным промыслом, цель которого - заставить человечество принять американский образ жизни и американские принципы управления. И фашизм, и империализм, и коммунизм были, по мнению этих молодых людей, дискредитированы, и им казалось, что теперь они должны сделать единственно возможный выбор - американизм, как пример всему миру - пример не только преуспеяния, но и нравственности, энергии и справедливости.
Из них двоих Билл Лафлин был более практически целенаправлен, нежели Генри, и уже обзавелся кое-какими связями в нью-йоркской организации демократической партии. Генри же, прежде чем окунуться в активную политическую деятельность, намеревался защитить докторскую диссертацию в Колумбийском университете. Прибыв в Нью-Йорк, они приступили к выполнению своих планов: Билл занялся партийной работой, а Генри в публичной библиотеке изучал право и писал основополагающие статьи для членов демократической партии. Иной раз их кто-то читал, иной раз нет.
3
В день, когда ему исполнилось двадцать семь лет, Генри раньше обычного покинул свое постоянное место в публичной юридической библиотеке и вышел на Бродвей на углу Одиннадцатой авеню. Весна еще не вступила в свои права; был настоящий зимний день, Гудзон лежал в оковах льда, и над ним гулял ветер, уносясь в сторону Вест-Сайда.
Генри в ту пору был худощав и еще очень юн с виду; он не уделял слишком большого внимания своей внешности, однако, когда ему случалось приобретать что-либо из одежды, он делал это у братьев Брукс либо в каком-нибудь другом хорошем магазине. Выставив подбородок навстречу ветру, вытянув длинную шею, он стоял - высокий, худощавый - в ожидании такси. Он был без шляпы, и ветер развевал его мягкие волосы, но он, казалось, этого не замечал.
Часом позже он вошел в квартиру своей тетушки, проживавшей па Парк-авеню, и минуту спустя был представлен Лилиан.
- Чем вы занимаетесь? - спросил он ее.
- Кончаю в этом году колледж Сары Лоуренс. - Она улыбнулась, иронически опустив уголки рта.
- Разве это так плохо?
- Да, знаете, приходится вести чересчур уж светский образ жизни.
- А вы этого не любите?
- Нет, отчего же, - сказала она, пожав плечами, - время от времени это даже приятно. Но нельзя ведь только этим и заниматься. Порой я чувствую, что жизнь нужно воспринимать более глубоко.
- Как же именно? Лилиан улыбнулась.
- Пожалуй, это слишком серьезный вопрос для разговора за коктейлем.
- Пожалуй. Но мне интересно.
- Ну что ж, - сказала она. - Мне бы хотелось понять свое место в жизни, а не просто жить вслепую, делая что-то лишь потому, что это положено делать… Как, например, встречаться с мальчиками и стараться им понравиться потому, что считается, что так положено.
Генри слушал ее, слушал ее голос - нежный и звучавший так искренне, - но мало-помалу его внимание отвлекалось от смысла слов и сосредоточилось на ее красоте и изяществе. Ей едва исполнился двадцать один год, и вся она была овеяна ароматом девичества, но главное заключалось в том, что в лице ее, как в музыкальном произведении или в скульптуре, необычайно гармонично сочетались серьезность, ум и чувство юмора. При высоком росте она была такая тоненькая, с тонкими красивыми руками и ногами, что казалась невесомой; у нее были светло-каштановые волосы до плеч и глаза довольно банального голубого цвета, но столь живо отражавшие все чувства - и ее собственные и чужие, - что выражение их менялось столь же часто, как величина ее зрачков, чувствительных к перемене освещения.
- Значит, вы не встречаетесь с мальчиками? - спросил Генри, глядя на нее с улыбкой.
Она немного смешалась.
- Нет, я не говорю, что не встречаюсь, - сказала она. - Но только, когда этого хочу. Я бы не стала встречаться просто потому, что полагается же кому-то назначать свидания.
- А вы бы согласились пойти куда-нибудь со мной, когда мы сможем отсюда удрать?
Она подняла на него глаза.
- Да, если вы не смеетесь надо мной, - сказала она.
- Немножко, - сказал он, - но в сущности нет. По правде говоря, я согласен с вами.
- Война, - сказала она, принимаясь за суп, - для вас, конечно, значила больше, чем для меня, ведь вы сражались.
- Едва ли больше, - сказал он. - Я работал в армейской разведке.
- Я просто читала о том, что там творится, смотрела хронику… А вы видели все это вблизи, вплотную. К какому же вы пришли выводу?
Она спросила это очень серьезно, и выражение ее лица заставило его быть серьезным, хотя настроение у него было самое бесшабашное и ему хотелось подразнить ее.
- Я пришел к выводу, что это не должно повториться, - сказал он.
- А как мы можем этому помешать? - спросила она. - Мне кажется, суметь не исковеркать свою собственную жизнь - не кончить самоубийством, запоем или разводом - уже само по себе довольно трудная штука. Но ведь это только основа, верно? Потому что за этим стоит еще жизнь общества, частью которого мы являемся, и наши отношения с другими странами…
- Вы хотите взять на себя слишком много - это не всегда возможно.
- Но ведь нужно попытаться хотя бы что-то сделать, разве нет?
- Безусловно.
- Но как, скажите. Вы пытаетесь?
- Ну, видите ли, я до некоторой степени занимаюсь политикой…
- Вот как! В самом деле? - Она наклонилась вперед, забыв про суп. - Вы член демократической партии, не так ли? Я уверена, что вы демократ.
- Да, я демократ.
- И каков же круг вашей деятельности?
- Посещаю собрания… время от времени… Подбираю материалы для одного моего друга, который очень серьезно занимается политикой.
- Кто он такой?
- Билл Лафлин.
- А, этот. Слышала я о нем. Он неплохо выступает.
- Почти все его речи пишу я, - улыбаясь, сказал Генри.
- Это здорово, - сказала Лилиан. - Это уже значит делать дело, значит, вы уже можете оказывать влияние, а не просто скулить где-то на задворках.
- А что делаете вы?
- В каком смысле… В общественном?
- Да.
- Ничего. В том-то и беда. Я очень прилежно занимаюсь, потому что… потому что хочу быть в курсе событий. И я всегда считала, что нужно сначала закончить образование, а потом уже браться за какое-нибудь дело. Но вот в июне я уже кончаю, однако у меня нет ни малейшего представления о том, что я после этого буду делать.
Они ели филе-миньон.
- Мне кажется, женщинам труднее, - сказал Генри. - Предполагается, что они добились равенства и всякое такое, но если говорить всерьез, то шансов быть избранными в президенты Америки у вас довольно мало.
- Вы сами это признаете. В этом вся дилемма.