* * *
Когда пыль, взбитая крепкими копытами, начала оседать, в конце улицы вновь показался Бурушка. Стремительно подлетев к оторопевшим Брыке и Неждану, он растопырил передние ноги и резко затормозил. В воздухе запахло горелым железом, а на дороге остались глубокие борозды от Бурушкиных подков. Не удержавшись, Улыба кувыркнулся вперёд и шмякнулся наземь. Было видно, что он не только не всхрапнул, но даже глаз не сомкнул, ибо глаза были полны неподдельного ужаса и даже слегка выкатились из орбит.
– Улыба, а чего ты такой зелёный? – спросил Неждан.
– Иди ты! – буркнул тот и вдруг опрометью бросился в густые заросли у забора, откуда тут же раздались звуки, похожие на рёв водопада.
Когда Улыба выбрался из кустов, он был уже не зелёным, а пунцовым от стыда.
– Стошнило малость, – конфузливо объяснил он друзьям. – Мы ж сапожники… У нас же работа сидячая… Не привыкшие мы к тряске…
– Бурушка, я же просил: полегоньку, в четверть скока, – укоризненно произнёс Илья, теребя бархатную гриву.
– О-го-го! – не моргнув глазом, ответил конь, и всем стало ясно, что приказа он не нарушил.
В ГОРН ДУТЬ НАДО, ИЛИ СУТЯЖНАЯ РАБОТА
– А хотите шлем испробовать? – спросил Илья, чтобы разрядить обстановку. – На меня давеча дуб упал, так я даже не почувствовал.
– Не хотим! – быстро ответил Неждан. – Мне голова ещё сгодится. Нам, торговому люду, без головы – никак. Разве что Улыба примерит? Сапоги тачать много ума не надо: тесные разносятся, широкие ссядутся. Ну, сапожник, надевай шлем, а уж дуб, по старой дружбе, я тебе сыщу…
От такого предложения Улыба побледнел, словно показывая, как ловко он умеет менять краски, а Брыка сказал:
– Дай!
Илья достал из заплечного мешка шлем и протянул кузнецу. Тот взвесил его на руке, заглянул внутрь и одобрительно крякнул. Разговорчивый Неждан тут же перевёл, что хотел сказать неразговорчивый Брыка, заодно показывая свою недюжинную осведомлённость в оружейных делах:
– Добрый шелом! Пластины крепкие, клёпка гожая, бармица справная, яловец ладный…
Илья впервые услышал, что у его шлема есть какие-то бармица и яловец, но тут же догадался, что бармица – это железная сетка, защищающая шею, а яловец – ярко-красный флажок, прикреплённый к спице на верхушке.
– Слышь, Илюха, а что у тебя опричь шлема и меча имеется? – спросил Неждан.
– Щит!
– Мало! Ежели сзади наскочат, туго придётся. Надобно тебе доспехи раздобыть.
– Кольчуга… – подал голос Брыка и снова замолчал.
– Вот человек! Слово скажет, а два себе оставит, – буркнул Улыба, физиономия которого снова приобрела привычный цвет, то бишь стала коричнево-чёрной от въевшейся кожевенной краски. – Да говори ты толком: что за кольчуга и откудова?
– А чего тут говорить? Кольчуга она кольчуга и есть! Кабы не дырка на брюхе, ей бы цены не было…
– Небось, с покойника снял?
– Да не, с живого… И не снял, а на пять подков сменял.
– Это чё, для пятиногой лошади? – засмеялся Неждан.
– Зачем для пятиногой! Нормальная лошадь – четыре копыта и запаска в придачу. Была б проволока, я б её вмиг залатал.
– Кого, лошадь?
– Броню кольчатую!
– Так выкуй, – сказал Илья, – кто тебе мешает?
– Какой выкуй? Проволоку волочить надо. Я раз взялся, так все жилы потянул…
– Брыка, а давай я попробую.
Брыка хотел сказать "нет", потому что не любил пускать посторонних в кузню, но глянув на тяжёлые, налитые силой руки Ильи, коротко бросил:
– Пошли!
* * *
Дом Брыки стоял на краю села, только кузня стояла ещё дальше. Это было умно́, потому что Брыка работал с огнём: чуть не доглядишь – и пол-Карачарова как не бывало. А если кузня за околицей, то сгорит она единолично и никого с собой не прихватит…
Когда Брыка отворил двери, Илья из-за густой тьмы ничего не увидел, кроме выложенного кирпичом приямка, в котором тлели угли. Это был кузнечный горн для разогрева металла.
– Кажись, огонь погас, – разочарованно протянул Улыба.
– Эх ты, голова два уха, – улыбнулся Брыка, – в горн дунуть надо!
Подойдя к лавке у стены, кузнец потормошил кучу тряпья, оказавшуюся спящим помощником Молчаном. Тот сначала недовольно замычал, но потом вскочил и бросился к меху – специальному приспособлению с растягивающимися складчатыми стенками. Молчан наступил на верхнюю планку и резко качнул. Воздух с шипением пошёл в горн, и над ним взвилось жаркое пламя, залившее кузню красноватым светом. Молчан подбросил лопаткой угля, и не, переставая качать мех, пошевелил кочергой. Когда огненные языки начали подбираться к бревенчатому потолку с дырой для дыма, расторопный помощник выхватил из бадьи с водой прыскалку – швабру с липовым мочалом вместо поломойной тряпки – и помахал мокрыми лубяными полосками над горном. Угли сердито зашкварчали, наполняя кузню паром, зато огонь сразу понял, кто в доме хозяин, и стал вести себя потише.
Тем временем Брыка взял в руки изымало – длиннющие клещи – и, прихватив железный пруток, положил его в самый жар. Постепенно пруток начал краснеть и становиться как бы прозрачным. Вскоре на него стало больно смотреть, однако кузнец не спешил вынимать пруток из огня. Вместо этого он прикрепил к двум врытым в земляной пол столбам волочило – железную доску, продырявленную сужающимися отверстиями. Затем кузнец достал распиленное вдоль полено с толстыми верёвками по краям и подвесил его к железным крюкам на потолке.
Друзья молча следили за его действиями, ничего не понимая, но немногословный Брыка не торопился с объяснениями. Первым догадался Неждан, которому по торговым делам приходилось сталкиваться с разными диковинами:
– Это он качели повесил, чтоб ногами от доски толкаться и пруток через дырки тащить, пока нужная толстота не получится!
– Соображаешь! – похвалил его Брыка, а Илье бросил: – Садись в гойдалку!
Засим он ухватил изымалом размякший от жара белый пруток и приставил его к самой широкой дыре. Не дожидаясь команды, Молчан ударом молота заставил пруток высунуться с другой, более узкой стороны отверстия, где пруток стал заметно тоньше.
– Ну! – только и сказал Брыка, а Илья уже всё понял.
Ухватив клещами кончик прутка и оттолкнувшись ногами от железной доски, он взмыл на кузнечных качелях под самый потолок. За ним потянулась светящаяся металлическая нить. Даже не верилось, что короткий пруток вмиг сумел вытянуться на два аршина.
– Хорош! А я едва на палец сутягу вытянул, ну, проволоку, значит… Потому как огромадной силы эта сутяжная работа требует. Но коли так дело пойдёт, я до утра дыру залатаю.
– А большая дыра? – поинтересовался Улыба.
– Большая, – загрустил кузнец. – С репейный лист…
ГОСТИ И ГОСТИНЦЫ
Вечер Илья провёл дома. Матушка соорудила праздничную трапезу, а батя по такому случаю достал из подполья бутылку вина, которую закупорил тридцать лет назад. Эту бутылку Иван Тимофеевич пообещал открыть на свадьбе сына, но сегодняшнее событие показалось ему сто крат важнее.
– И правильно! – поддержала мужа Ефросинья Ивановна. – Свадьба дело шаткое.
– Это почему? – удивился Иван Тимофеевич. – Да за нашего красавца теперь любая девка пойдёт!
– Вот то-то и оно, что любая. Тебе со мной, вестимо, повезло, а вдруг Илье недотёпа какая попадётся. Чего на неё даром вино тратить?
– И то правда, – немного подумав, согласился батя, выколупывая пробку. – Сынок, ты где? Всё готово, тебя одного ждём.
Но Илья его не слышал. Ему не хотелось сидеть за столом, пускай и праздничным, поэтому он то ходил по двору, то забегал в избу, рассматривая и ощупывая всё, что ещё вчера ему было недоступно. Он дёргал ворота повети, толкал плечом забор, срывал с веток яблоки, примерял к руке отцовский нож-косарь, открывал дверцы посудника, щёлкал ногтем по глиняным чашкам и даже, встав на карачки, осмотрел изнутри конуру Загрызая. Еле его родители усадили. Но и сидеть, оказалось, не так плохо, если упираться ногами в пол…
И пошёл пир на весь мир! Пригубив вина, батя нежно обнял матушку за плечико и затянул густым басом молодецкую песню:
И женился князь во двенадцать лет,
И померк в очах буйна князя свет…
Ефросинья Ивановна всхлипывала и подхватывала тоненьким голосочком:
Молода жена в терему сидит,
"Не гуляй ты, князь!" – цельный день твердит…
На пятом куплете к ним присоединился волкодав Загрызай, тоже любивший жалостные песни. Его протяжный вой плыл над спящим Карачарово и поднимался в небо, туда, где надкушенной баранкой висел молодой месяц…
* * *
Ночью Илье приснился сон. Будто он сидит в телеге рядом с каким-то незнакомым парнем. Телега поскрипывала и покачивалась на колдобинах, отчего парень начал клевать носом. По его потному лбу ползала муха.
Вдруг кучерявый возница громко объявил:
– Карачарово!
– А! – вскинулся парень. – Чего сказали?
– Карачарово, – объяснил Илья, – моя деревня.
– Что значит твоя, когда моя? И зачем деревня, когда оно – село?
– А какая разница?
– Как какая? Очень даже такая! В деревне, во-первых, церкви нет! А у нас… Вон, гляди!
Илья поглядел вперёд и увидел, что в конце дороги показались избы. Над их крышами покачивались деревья. А ещё выше, над зелёными верхушками, вставали три купола – один большой и два поменьше. Казалось, что они парят в небе, хотя сама церковь прочно стояла на земле. Чоботок зажмурился, помотал головой и вдруг понял, что это вовсе не купола, а тяжёлые шлемы трёх богатырей, защищающих народ от супостатов…
* * *
– Просыпайся, сынок! – раздался над ухом матушкин голос.
Илья открыл глаза и увидел, что лежит на полатях, а сквозь оконную брюшину вовсю бьёт солнце. Так поздно вставать ему ещё не доводилось. Илья взъерошил рукой вихры и заморгал глазами. Наверно, вид у него был немного ошалевший, потому что матушка спросила:
– Никак сон дурной приснился?
– Да, нет… Просто чудной какой-то.
Илья хотел было кликнуть батю, чтоб тот вынес его во двор, но вдруг вспомнив всё, с радостным криком вскочил с полатей, подхватил матушку на руки и отчебучил ногами такой пляс, что изба ходуном заходила.
– Пусти, шалопайка! – ойкала Ефросинья Ивановна. – Не ровён час уронишь!
– Матушка, да пущай сыра земля надвое расколется, а я вас не оброню! – горланил в ответ Илья.
На шум с улицы прибежал Иван Тимофеевич. В одной руке он держал топор, а в другой полено.
– Добрый праздник не без драки, – миролюбиво проговорил он, любуясь сыном. – Только ты того… пляши да не заплясывайся. Закрутишь матери голову, а ей ещё огурцы малосолить да бельё стирать.
– Батя! – ещё громче вскрикнул Илья и, аккуратно поставив матушку на пол, схватил Ивана Тимофеевича в охапку.
Тот пытался вырваться, но хоть и обладал недюжинной силой, против сына не устоял и, не успев ахнуть, взлетел к потолку, а потом снова упал вниз на заботливо подставленные богатырские руки.
– Силён! – только и смог выдохнуть Иван Тимофеевич, и в этом слове было столько любви, что хватило бы на пятерых…
* * *
К столу Ефросинья Ивановна подала румяный яблочный пирог с хрустящей корочкой и горячий сбитень – напиток из подожжённого мёда с корицей и тмином. Вкуснотища! Пальчики оближешь, язык проглотишь. А сбитень, говорят, не только согревает, но и ума прибавляет. Недаром же первый в мире рекламный слоган придумали торговцы медовым лакомством. Звучало это так: сбитень сбитенёк пьёт щеголёк!
После утренней трапезы закипела работа! Вспомнив, что на делянку сегодня можно не идти, ежели сынок на месяц вперёд с дубами управился, Иван Тимофеевич решил подправить домашнее хозяйство. И тут Илюша, истосковавшийся по настоящему делу, не подкачал! Он быстро нарубил дров; натаскал колодезной воды для варки, стирки, бани и попить; натянул железный обод на рассохшееся колесо; продул печную трубу, причём не мехами, а щеками; выровнял косой забор; смазал скрипучую дверь в голбец; случайно снёс крышу курятника и тут же соорудил новую; вытряс из ошалевшего волкодава блох и намазал его густым дёгтем…
Ну, и всякое такое, по мелочи. А батя тем временем отдыхал на большом пне у забора и чтобы не лопнуть от нежданной радости, тихонько посмеивался в усы.
Времени на всё про всё ушло немного, но проголодаться успели. И правильно сделали, ибо весть о том, что сидень Илья собрался басурманов бить, уже облетела село, и к Чоботкам потянулись люди. И не просто потянулись, а с гостинцами!
Первой прискакала баба Рыкина с чёрствым пряником. И не потому, что мягкий пожалела, а потому что цельный год его берегла про чёрный день. А тут такое дело…
– Скушай пряничек, Илюша! – прошамкала старуха, разматывая платок. – И прости, ежели невзначай зазря обидела. Я ж не со зла, а от норова, чтоб ему скиснуть! Кушай, дитятко, кушай, только размочи сперва, а то все зубья поломаешь…
– Ничего, они у меня крепкие, – успокоил бабушку Илья, не без труда раскусывая пряник, который и впрямь оказался твёрже подковы.
А потом пошло-поехало! Каждый что-то да принёс!
Глеб – хлеб!
Ермолай – с изюмом каравай!
Варвара – медового вара!
Вышата – два пивных ушата!
Курьян – семечек карман!
Иван Сухой – котел с ухой!
Иван Большой – чугун с лапшой!
Иван Маленький – туесок малины аленькой!
А Дарья и Людмила – всё, что под рукой было!
ПРОЩАНЬЕ ПО-СЛАВЯНСКИ
Стол пришлось накрыть на улице, и то мест на всех не хватило. Поэтому Бурушке и Загрызаю пришлось постоять в сторонке. Остальные гости расселись по лавкам и стали есть, пить и здравицы говорить.
Лучше всех сказал батя.
– Сынок!.. Илюша!.. – сказал он, и, смахнув рукавом слезу, опрокинул в себя пол-ушата квасу.
В общем, всё шло по порядку. А порядок раньше знали туго: старшие говорят, младшие на ус мотают. И никто вперёд не лез, чтобы уцепить кусок пожирнее, хотя едоков хватало. Так и едокам хватало, поскоку Ефросинья Ивановна ещё снеди натаскала – оно ж когда на столе сытно, то и перед гостями не стыдно!
С каждой минутой веселье набирало силу. Осталось только спеть и кулаки почесать, но не по злобе, а забавы ради, чтобы телеса растрясти и кровь разогнать. Поэтому, улучив минуту, Иван Тимофеевич на правах хозяина затянул подходящую к случаю песню про "ествушки сахарные и питьица медвяные".
Гости дружно подпевали хлебосольному хозяину, правда, не все. Гаврило с Федотом, которым медведь на ухо наступил, молча потирали кулаки, соображая, как бы поделикатнее начать потасовку. Федот задумал незаметно перевернуть стол, а Гаврило, наоборот, примерялся незаметно выбить скамью из-под поющих.
* * *
Но кулачной забавы не вышло, потому что в конце улицы показались неразлучные Брыка, Неждан и Улыба. Они быстро шагали к избе Чоботков, а за ними поспешали их жёны: подружки-хохотушки Агафья, Лукерья и Мирослава, за которыми, толкаясь и повизгивая, бежала детвора. Вид у друзей был смущённый, словно у заговорщиков, которые не знают, с чего начать задуманное дело.
– Припозднились, – укоризненно проговорил Иван Тимофеевич. – Нехорошо!
– Да, ладно вам, батя, корить, – остановил его Илья, обрадованный появлением тех, кого он больше всего ждал. – Может, у них какая оказия вышла?
– Точно, оказия! Ночь не спамши, – буркнул Улыба и потёр красные глаза.
– Не спамши, зато сделамши! – радостно воскликнул Неждан.
Брыка не сказал ничего. Он молча тряхнул холщёвым свёртком, который держал в руках… и все ахнули!
– Это мне? – дрогнувшим голосом спросил Илья, не веря глазам.
– Носи! – смущённо буркнул Брыка.
– Ух! – пронёсся над столом восторженный и удивлённый гул. – Лепотища какая!
И тут было чему удивиться. В руках Брыки, сверкая на солнце аж больно глазам, красовалась кольчуга, такой тонкой работы, такой красоты и такого богатства… Нет, словами этого не передать! А фотоаппаратов тогда ещё не было…
Хорошо, Неждан пришёл на помощь.
– Броня кольчатая! – быстро затараторил он. – Цены не имеет, потому что такой и у князя киевского нет. Стальной сутяги на неё пошло полверсты с добрым гаком. Колец простых – не счесть. Колец медных – счесть, если на первой сотне не собьёшься. А серебряных поменьше, но ежели продать, можно всю жизнь баклуши бить! Рукава – до локтей, по последней варяжской моде. На вороте – застёжка золочёна. Про пронизь по краю не говорю, а блёстки чеканные все сами видят, коли не слепые. Скажу только, что мы эту рубаху в веретённой бочке с песком надраили до такого круглого сияния, что солнечные зайцы любым супостатам очеса выцарапают!.. Да, чуть не забыл! На кольцах, что грудь защищают, выбито "С нами Бог!".
– А где же латка? – спросил ошарашенный Илья, чтобы не молчать.
– Латку наш кузнец такую хитрую поставил, что ноне сам отыскать не может, – пробурчал Улыба.
– Примерь! – сказал Брыка. – Вдруг тесна…
Илья быстро скинул кафтан и натянул железную рубашку, подбитую изнутри стёганой материей.
– Ух! – снова пробежало по лавкам: слишком уж грозно выглядел богатырь, закованный в кольчатую броню.
– О-го-го! – одобрительно заржал Бурушка, кося хитрый глаз на хозяина: мол, такого даже мне возить не грех…
А ребятня просто зашлась от восторга. Не визжал только сынишка Брыки – пятилетний Макарий. Вместо этого он молча подкрался сзади и что есть силы шибанул дядю Илью по железной спине железным обрубком, который незаметно прихватил в кузне, чтобы испытать папкину работу. Гости даже удивились, какой смышлёный у Брыки мальчик и, главное, как ловко размахнулся!
– Ай! – закричала Агафья, одной рукой отбирая у сорванца его орудие, а другой, шлёпая по попе. – Не извольте гневаться, Илья Иванович, не доглядела…
– Ничего! Зато теперь я и сам знаю: хороша кольчуга! – рассмеялся Илья, отбирая Макария у мамаши и, потирая спину, добавил: – А ещё чую, добрый богатырь растёт…