Я взглянул на руки механика. Распухшие, красные, с поломанными чёрными ногтями, они казались обваренными кипятком.
Пока электрики разбирали и ремонтировали стартер, Алексеев сидел в глубокой задумчивости.
- Ты что, Григорий Иванович, загрустил? - спросил я.
- Снято оно, снято, а ставить как? Подходы, сами знаете, какие. Одетым лезть неловко… Верхнюю гайку, куда ни шло, заверну, а к нижним как подсунуться?..
Через час механик снова ушёл к машине.
Поставить стартёр на крепёжные шпильки было минутным делом, но накинуть на резьбу и завернуть гайки казалось вовсе невозможным.
Голые пальцы немели через несколько секунд, гайки валились из рук… Раз за разом Алексеев повторял безуспешные попытки закрепить стартёр, однако лишь одна из четырёх гаек села, как говорят механики, на своё законное место.
Алексеев задумался, потоптался у машины, потом растёр руки сухим обжигающим снегом, плюнул на указательный палец, приморозил к нему гайку и таким живым "ключом" усадил её на шпильку. Через минуту была завернута ещё одна гайка, а ещё через пять минут весь стартёр плотно сидел на месте.
Машина вернулась в строй.
Три шестигранные белые отметины на пальцах старшины Алексеева остались пожизненной памятью об этом дне.
Это было на Чёрном море
Объект предстоящей разведки был хорошо знаком лейтенанту Посохову. На аэродроме, где теперь базировался противник, Посохов начинал свою лётную жизнь. В мирное время этот аэродром принадлежал военной авиашколе. На нём бывший курсант Посохов выполнил свой первый самостоятельный взлёт.
Он отчётливо помнил светло-зелёный лоскут лётного поля, раскинувшийся над тёмным каменистым обрывом морского берега; он видел расположение самолётных капониров и бесконечные лунки зенитных точек. Он представлял себе все мельчайшие подробности аэродрома так, будто не два года войны, а только два дня прошло с тех пор, как он улетел с родного поля.
Вот уже неделю лётчики полка пытались определить, что за авиация теперь на школьном аэродроме, как она расположена. Но все попытки заканчивались безуспешно.
Зенитный огонь противника не давал нашим лётчикам приблизиться к цели. Трое разведчиков не вернулись с задания, остальные прилетели ни с чем. А точные данные позарез нужны были штабу. Школьный аэродром, ставший авиабазой противника, тормозил наступление целого корпуса.
Посохов думал.
"Зайти с моря бреющим?.. Не годится - толком разглядеть ничего не успеешь, а на отходе от цели зенитки запросто снимут. Подкрасться в лучах солнца, проскочить над аэродромом на предельной скорости?.. Нет, и это не годится - десять секунд над целью ничего не дадут, и опять же отход не обеспечен".
Посохов думал.
Он шагал из угла в угол тесной штабной землянки и никак не мог найти правильного решения. Врываться на чужой аэродром бреющим - этому его учили в школе. Подкрадываться к объекту в лучах солнца - этому его тоже учили. Но и противник не дурак: и он проходил курс военных наук в своей школе, и он сдавал зачёты…
В лоб его не взять. Здесь ни одна стандартная схема не годится. Надо найти какой-то новый, необыкновенный ход, надо сказать своё особое слово… Но где этот ход, кто подскажет это слово?
Посохов думал:
"Море… солнце… обрыв… Обрыв? Да-а, обрыв…"
Если бы до вылета Посохов доложил мне о своём плане действий, я бы, наверно, никогда не дал ему разрешения на этот полёт. Но победителей, как известно, не судят, и теперь мне остаётся только рассказать вам, что выдумал этот отчаянный вихрастый парень с цыганскими глазами, такой бесшабашный на земле и такой предусмотрительный в воздухе.
К аэродрому противника Посохов приблизился на высоте метров в четыреста. Он летел на небольшой скорости, ничем не маскируя своего подхода к цели. Он ждал первого залпа зениток и больше всего боялся, как бы шальной снаряд этого первого залпа не зацепил его машины. Наконец впереди и с боков выросли чёрные султаны разрывов, красные нитки-трассы расшили небо.
Резко раскачивая свой самолёт с крыла на крыло, Посохов выпустил шасси.
И сразу, как по команде, смолкли зенитки.
События разворачивались строго по плану. Снижаясь, он заходил на посадку. Аэродром лежал перед ним как на ладони: восточную стоянку занимали ближние бомбардировщики, южную - истребители; их было много - не меньше полка. У самого домика бывшей комендатуры раскинули свои могучие тёмные крылья два транспортных корабля. Всё было ясно: и размещение машин и система огня.
Посохов сделал последний разворот. Перед ним была посадочная полоса притихшего чужого аэродрома. Даже дежурное звено не запустило моторов.
Посохов думал:
"В школах вам этого не преподавали. Сдаваться сами выучились, сволочи! Ждёте? Ну-ну…"
Он коснулся колесами лётного поля и, не давая самолёту опустить хвост, увеличил газ. Посохов мчался вдоль аэродрома, быстро приближаясь к обрыву. Он был неуязвим: справа и слева от посадочной полосы стояли самолёты противника, любой огонь скорее поразил бы их тесные ряды, чем его одинокую машину.
В самом конце аэродрома Посохов оторвал свой "Як" от земли и нырнул под обрыв.
Теперь ни зенитки, ни дежурные истребители, ни сам чёрт не могли его достать. Он уходил бреющим, забыв на радостях убрать шасси, почти касаясь воды колесами.
…Ищи ветра в море!
За танкистов!
Это было в дни самых тяжёлых воздушных боёв первой половины войны, в те дни, когда новая техника только ещё рождалась, когда на фронте не хватало скоростных машин, когда личное мужество и отвага лётчиков больше чем наполовину решали исход каждого боя.
Кончался день, полный тревог, напряжённой боевой работы, беспрерывных воздушных схваток. Истребители возвращались на свой аэродром. Начальник штаба по бортовым номерам садящихся машин безошибочно называл фамилии пилотов. Из восьми машин вернулись семь. Не было голубой единицы - "копейки".
Смолкал аэродром, прятались под маскировочными сетками самолёты, оседала поднятая винтами пыль; только техники, этот беспокойный народ, продолжали хлопотать на стоянках.
- Всё, - сказал начальник штаба, щёлкнув массивной крышкой старинных часов. - Горючее вышло. Пропал командир.
Все молчали, растерянно толкались около машин; никто не решался первым уйти с аэродрома. Уйти - поверить в несчастье, примириться с бедой.
Заметно побледнело небо. Ярко-синее днём, теперь, к вечеру, оно становилось бледно-сиреневым на востоке, чуть голубым в зените, оранжево-красным на западе.
- Будет ветер, - неизвестно зачем сказал кто-то.
Слова повисли в воздухе. Говорить не хотелось. О случившемся каждый думал по- своему. Невесёлые это были мысли.
Когда на фронтовой аэродром не возвращается друг, всегда тяжело. Чувствуешь себя в чём-то перед ним виноватым: просмотрел, не выручил, не сберёг. Глядишь на обветренные, напряжённые лица товарищей и невольно думаешь: "Вот так и меня б могли ждать…"
Плохо, когда не возвращается из полёта друг, а если этот друг - командир, человек, которому ты изо всех сил старался подражать во всём, даже в походке, - плохо вдвойне.
Никто не услышал, как зародился в степи звук летящей машины. Он вырвался на лётное поле почти одновременно со злым курносым истребителем.
От самой земли начал лётчик свой пилотаж. Нужно быть самому пилотом, чтобы по достоинству оценить такую картину: на высоте пяти метров самолёт становится вдруг вертикально к земле, броско идёт вверх строгой прямой свечой, оборачивается несколькими витками восходящей бочки, ложится на спину и снова несётся к земле. Растёт скорость, белые струйки, спутники громадных перегрузок, срываются с крыльев. Лётчик выводит машину из пикирования - между фюзеляжем и взлётной дорожкой остаётся ничтожный просвет. И снова вверх идёт истребитель, он замыкает петлю, чертит горку, выполняет переворот и наконец садится.
Так владел машиной только майор Шаров, только сам командир.
Да, это была его машина - голубая "копейка". Живая и невредимая, она рулила навстречу пилотам, прогоняя тревогу, заставляя верить в чудеса.
Улыбающегося командира на руках вытащили из кабины.
На радостях, кажется, никто и не заметил, как изменилось за этот час лицо командира, как запали глаза и, словно оттушёванные, выступили на щеках тёмные резкие морщины. Он улыбался; выполняя свой командирский долг, он, как всегда, владел собой, но разгладить морщины на лице, спрятать трещинки на пошорхнувших сразу губах, заставить блестеть глаза - этого не мог даже майор Шаров.
- Тихо, орёлики, порядок… Так же нельзя, рёбра поломаете, - говорил он, расстёгивая лямки парашюта и стаскивая с головы меховой, пропотевший на лбу шлемофон. - Курнуть дайте, мальчики!
Добрый десяток портсигаров немедленно протянулся к нему. Майор закурил и стал рассказывать:
- Под конец боя вырвался я из свалки. Хотел вас собрать, да сам был атакован. Свалился на меня стервец со стороны солнца; у него высота, скорость - все преимущества. Пилотировал к тому же он крепко. Словом, пришлось потрудиться. Кручусь, думаю: дрянь дело, горючки мало, а он всё дальше за линию фронта тянет.
Знаю, из боя выходить надо, а не выхожу: характер не позволяет - это одно, да и не очень он даёт выйти - жмёт. Кручусь, сам себя уговариваю: ну, ещё малость, ещё чуточку. Так и уговорил. Достал его на правом боевом и завалил. Завалил, огляделся - один.
Тут уж думать некогда. Потянул на свою территорию. Линию фронта прошёл. Бензина совсем не остаётся - вот-вот мотор сдохнет. Кручу головой - ищу, куда сесть. Местность вокруг открытая - и здесь, кажется, хорошо, а там, вроде, ещё лучше. Заметил на дороге автоколонну: конечно, всё не одному в степи загорать, прицелился, подрассчитал поточней и поправее шоссе, прямо у головной машины, приземлился. Бегут ко мне люди, автоматами машут, кричат что-то - что, не разберу. Сначала заминка вышла: выясняли, свой я или чужой. А как установили, что свой, так сразу спрашивают:
"Помощь требуется? Мы для вас, товарищ лётчик, всё сделаем, только скажите".
"Какая тут помощь, - говорю, - домой добираться надо".
"А лететь, что ж, не можете?"
"Не на чём мне лететь - бензин весь".
"Ну, а самолёт исправен? Долетите?"
Что за любопытный народ, думаю, и не очень дипломатично отвечаю:
"Исправен…"
"Тогда, товарищ лётчик, порядочек. Мы танкистам бензин везём. Выручим, подзаправим. Насчет октана не беспокойтесь: бензин - высший сорт, лучшего и не бывает".
Заправили они мне машину, пожелали удачи, фуражками на прощанье помахали.
Вот так я и притопал…
Вечером мы собрались отпраздновать удачу майора Шарова. Лёша Кабанов, наш полковой поэт, приготовил звучный рифмованный тост. Точно я уже не помню, что он там написал, но знаю наверняка, что речь шла о счастье в бою, о победе, о вечной молодости и истребительской дерзости. Начинался тост, кажется, так:
Ты вёл бой у высоких гор,
Ты победу отнял у врага.
Ничего, что заглох мотор, -
Дерзость тебя спасла…
Но все его звонкие слова остались непроизнесёнными. Первым поднялся Шаров, задумчиво посмотрел на свой стакан и сказал негромко, совсем просто:
- Я пью за танкистов.
Карта капитана
Он вылетел на Ладогу штурмовать катера и не вернулся. Шесть дней о судьбе капитана Высоцкого можно было только гадать. Звонили по телефону на все соседние аэродромы, раз десять вылетали на поиски, связывались по радио с моряками флотилии - напрасно: следы не обнаружились. Видно, пропал капитан, в воду канул.
Эх, капитан, капитан! Какой лётчик был, товарищ какой! Да что делать - война.
Записали в журнал боевых действий части: "Пропал без вести", и прекратили поиски.
А на седьмой день наземники прислали связного.
- В лесу найдена разбитая машина, - сказал он. - Вот смотрите где, - и развернул карту.
Немедленно в лес выехала специальная комиссия. На месте катастрофы свидетелей не оказалось. Нам пришлось постепенно, шаг за шагом, по мельчайшим деталям окружающих предметов, путём анализа и сравнений, восстанавливать картину катастрофы.
Мы фотографировали просеку, измеряли пробоины в бензобаке, рассматривали разбитую осколками приборную доску. Доктор исследовал тело Высоцкого.
Комиссия старалась не упустить ни одной детали. Постепенно восстанавливалась последовательность событий…
Из пробитого бака вытек бензин - мотор заглох. Внизу лежал лес. До самого горизонта - вековой, могучий сосняк.
Высоцкий выключил зажигание и, не выпуская шасси, подвел машину к тёмно-зёленым могучим кронам так, будто это были вовсе не кроны, а обычное лётное поле. Винт ударил по хвое, и высоко, как ракета, взметнулся игольчатый дождь. Кругом отчаянно затрещало.
Разбрасывая птичьи гнёзда, ломая ветки, круша вершины, вырубая просеку, машина теряла скорость.
Всё могло кончиться хорошо.
Да, могло, но не кончилось. На пути капитана встал красновато-оранжевый ствол; он был выше своих соседей и оказался намного крепче их. Дерево вспороло борт самолёта, вошло в кабину, остановило движение.
Вокруг стало сразу тихо - до звона в ушах, до головокружения.
Потревоженный было могучий сосняк замер, затих. Прозрачная тишина обступила машину. Безмолвие и одиночество, казалось, захлестнули весь мир.
Высоцкий хотел пошевельнуться, но не смог. Сосна прижала ногу к трубчатой металлической ферме фюзеляжа, схватила её, словно капкан.
Плохо дело, капитан! Кругом ни души, а ствол толщиной телеграфному столбу не уступит. Ногу не вырвать - совсем беда.
На выстрелы никто не откликался. Линия фронта проходила в стороне. Капитан вытащил из ножен финку и начал пилить дерево. Легко облетела желтовая шелуха тонкой вершинной коры, заслезился ствол по надрезу и зажал свежими упругими волокнами потеплевшую было сталь.
Высоцкий пилил день за днём; его мучили и голод и жажда. Еда была рядом, она лежала за спинкой пилотского сиденья, упакованная в специальный фанерный ящик, но он не мог дотянуться до бортпайка: не пускала сосна.
Начали отекать ноги, всё чаще немели руки, потом наступила слабость.
О чём думал в те часы капитан, что он пережил?
Ствол поддался только наполовину, когда он случайно выронил нож. Капитан нагнулся, чтобы поднять его, и больше не выпрямился.
Даже самый железный человек не может долго продержаться на одной воле, человек должен есть и пить… На холодных губах мёртвого капитана осталось несколько ржавых крошек сосновой коры… Его убил голод.
Капитан, капитан! Бои, зенитное крещение, бомбёжки прошел, половину войны, а тут…
Нет больше Высоцкого. Светлая ему память! А карту, его обыкновенную полётную пятикилометровку, недаром хранят товарищи. Хранят для тех, кто ещё придёт в Военно-Воздушные силы. Пусть они прочтут надпись, по-видимому перед самым концом сделанную дрожащей рукой капитана:
"Дрался. "Месс" сбил. Сделал всё, что мог, значит прожил достаточно.
Выс…"
Жёсткая вода
По избитым войной дорогам к линии фронта спешили танки, подтягивалась артиллерия - шла подготовка к наступлению. С фронтового аэродрома меня вызвали в штаб соединения. Дело было уже под вечер. Лететь предстояло недалеко, явиться к начальству требовалось срочно.
Механик быстро подготовил связной "ПО-2", и я стартовал. Вытянутые синеватые контуры леса лежали на моём пути; справа от маршрута, холодно поблёскивая, чуть дымя вечерним туманом, петляла река. Привычно журчал мотор. Линия фронта проходила совсем близко, километрах в десяти - двенадцати. Помня об этом, я не поднимался выше ста метров.
Я спешил… если можно спешить на машине, с трудом набирающей скорость 130 километров в час. Всё шло обычно до тех пор, пока надо мной не промелькнула косая тёмная тень и где- то совсем близко не пролетела красная пулемётная трасса.
Откуда появился этот шальной "Месс" и как он сумел заметить мой тщательно закамуфлированный "ПО-2"? Этого я и по сей день не знаю. А тогда мне и вовсе не до размышлений было: надо уходить, изворачиваясь и ловча.
Уходить! Легко сказать - уходить! Когда скорость противника в шесть раз больше твоей, когда у него пулемёты и пушка на борту, а ты весь в фанере и полотне - это совсем не так просто. Но авиация - не арифметика, и не всегда в бою шестьсот в шесть раз больше ста…
Маневрируя, я снижался к воде. Ниже, ниже, совсем низко… Повторяя все причудливые изгибы реки, вёл я свою машину, стараясь не выпускать из виду атаковавший "Месс". Ему никак не удавалось толком прицелиться, но он был настойчив и вовсе не собирался отставать. Он сваливался на меня сверху раз за разом. Так не могло продолжаться долго. Ну, один промах, ну, два… пусть, наконец, десять… но всё же я был один, на безоружной машине. Надо что-то придумать, что-то изобрести, иначе… О том, что должно было произойти иначе, думать не хотелось.
Вдруг "Месс" отстал. Противник заложил надо мной вираж. Он дожидался чего-то… Ещё один речной поворот, и я увидел то, что он с высоты заметил раньше. Впереди над рекой навис мост.
Лётчик рассчитал всё верно: перед мостом "ПО-2" пойдёт на подъём, крутые берега не позволят ему маневрировать. Стоит свалиться в пикирование - и всё: одна атака - и "ПО-2" капут.
Теперь и сто километров в час показались мне немалой скоростью: мост наступал катастрофически быстро. Через каждую секунду он делался на двадцать восемь метров ближе, а всего- то метров оставалось совсем немного. Освещённые низким солнцем, четко вырисовывались кружевные контуры металлоконструкций, тяжёлые, почти чёрные быки поднимались из воды, как грозные рифы.
До моста осталось пятьдесят метров - две секунды полёта. "Месс" накренился и пошёл в атаку.
Противник разгадал мой манёвр, но поздно.
Я решил смотреть только влево, только на тёмный железобетонный устой среднего пролёта. "Ниже, - командую сам себе, - ещё ниже! Ещё, ещё чуть-чуть…" С необычно мощным грохотом проскочил "ПО-2" под мостом… Эхо вторило мотору. Казалось, рушатся сотни тонн металла, к чёрту летят перекрытия, рельсы, шпалы…
Противник разгадал мой манёвр, но поздно. Он отчаянно тянул на себя ручку, выводя из пикирования свой истребитель, однако закон инерции оказался сильнее пилота - машина стукнулась о воду.
Разглядывая радужные пятна бензина и масла на реке - всё, что осталось от "Месса", - я невольно вспомнил: "Вода мягкая, пока об неё не ударишься". Так сказано в "Занимательной физике" Перельмана. Эту цитату много лет назад я протелеграфировал в Ленинград. Она была адресована лучшему из моих учеников. Помню, он ответил тогда:
"Правильно. Ударяться не надо. Чкалов".